На рубеже жизни и смерти

      Октябрьская Москва не радовала. После минусовой температуры началась оттепель, а с неба валил весьма неприятный снег с дождём. Глядя в окно госпиталя, Динка раздумывала: лётная погода сегодня или нет. Её раздумья прервал Травкин, по своему опыту рассудив, что погода определённо нелётная.       Спустя всего полтора месяца на фронте она снова в Москве, и снова в госпитале. Это ранение казалось ей максимально нелепым. Тот вылет был небоевым, летели на капустнике на своей территории, да ещё не в состоянии были ответить, получить определённую радость на войне: умирая, тоже убить. Они, конечно, не погибли в итоге, но всё шло к этому, если бы подмога не подоспела вовремя, если бы Зайчик не сбил свой первый. Она гордилась своим подопечным и собой. Видимо, она всё же что-то понимала в тактике воздушного боя и преподавании: когда Зайчик рассказывал обстоятельства своей первой победы, Динка поняла, что тут сложилась одна из ситуаций, которую она разбирала на лекции с желторотиками. Зайчик, по-видимому, хоть и строил из себя всезнающего и крутого, всё-таки внимал то, что Динка пыталась ему донести.       Да ещё и в госпитале они валяются в самый ответственный момент этой войны, когда враг нацелился на самое сердце Родины — Москву. В самый ответственный момент они лишили их полк двух опытных лётчиков, непонятно на кого оставив молодняк. Травкин ей про это уже все уши прожужжал, хотя она и сама всё понимала. Ладно, она, с опытом с гулькин нос, но вот лишить полка комэска Травкина, аса, который начинал эту войну, уже будучи опытным, воевавшим в Испании и на Халхин-Голе, было весьма ощутимым ударом по полку, а каждый авиаполк весьма важен для фронта и армии…       Травкин не мог с этим смириться и постоянно, со всей палатой, обсуждал, как же там без него его эскадрилья, полк, справится ли Сысоев. Динка, редко вставляя свои комментарии в общее обсуждение, в свою очередь, переживала за Зайчика. Она взяла с него обещание писать настолько много, насколько это возможно. Как он там? Вдруг он, оставшись без её контроля, будет сильно сумасбродствовать и по глупости своей будет сбит? Вряд ли Суходымский, кажется, весьма безразличный ко всему человек, будет о нём также печься и опекать его, как Динка.       Не был он он так сумасброден и легкомыслен, Динка может быть и не так переживала. Хотя сумасбродство — это достаточно полезная черта лётчика-истребителя. Что уж говорить, она тоже довольно сумасбродна, война лишь немного притупила её озорство.       В воздушном бою достаточно сложно выжить без неожиданных, сумасбродных решений, принятых в нужный момент, они придают действиям неожиданности, а значит, дают преимущество, здесь нельзя действовать только по какой-то схеме. Управление самолётом — это свобода действий, а не выверенный шаблон, под который некоторые теоретики военной авиации пытались подогнать советскую авиационную тактику. Немцы действуют свободно, они не ограничены буквально ничем, что, безусловно, их преимущество. Но нужен баланс. Полная свобода и сумасбродство тоже вредно. Динка заметила, что цель немецких лётчиков как будто бы не помощь сухопутным войскам, а набивание личных счетов, что ей казалось не совсем верным. Призвание авиации, в её понимании — в посильной помощи армии сухопутной, где и решаются основные события войны. Набивание личных счетов — это лишь индивидуальная война, но она ведётся всем народом, а не только одним конкретным лётчиком. Поэтому при свободе и сумасбродстве нельзя забывать и про систему и выверенные шаблоны, которые как раз и настроены, в основном, на максимальную пользу сухопутной армии, а значит, на победу.       В палате, помимо Динки и Травкина лежало ещё 4 человека: старшина-связист Рыбушкин, лейтенант-инженер Рыюк, сержант Мыльненко и старший сержант Катков. Старшина был довольно активным и разговорчивым человеком, он постоянно рассказывал какие-то байки с фронта, половину из которых он явно выдумал. Инженер тоже иногда включался в беседу, рассказывая о забавных случаях из его инженерной деятельности или хвастаясь своими нестандартными инженерными решениями. Сержант Мыльненко по обыкновению молчал, но когда говорил, то обязательно спорил со старшиной или инженером, доказывая, что всё, что они рассказывают — враньё. Самым загадочным из этой четвёрки был старший сержант, от которого Динка не слышала ни одного слова. Даже когда к ним приходила медсестра Марина Аркадьевна или врач на обход, он всё равно как-то обходился без слов. Динка сначала думала, что он немой, но один раз, когда Каткова повели на какие-то процедуры, старшина поведал, что Катков — единственный выживший из разгромленного батальона, и после этого он ни слова никому не сказал.       Дни в палате №4 тянулись однообразно. Полюбившаяся всем медсестра Марина Аркадьевна заходила в палату раз 5 за день, а на ночь часто оставалась дежурной. Она была уже женщиной в возрасте, женщиной довольно внушительных размеров как тела, так и души. Для молодых солдат она была матерью, а для более взрослых — сестрой. И для всех строгой, но в меру. К Динке у неё было повышенное внимание, видимо, как к единственной женщине из больных. Когда их с Травкиным только привезли и разместили в палате, Марина Аркадьевна сразу заявила, что если кто-то хоть пальцем дотронется до Динки, будет иметь дело с её кулаком. Уже после узнав побольше Марину Аркадьевну, Динка поняла, что она тогда не шутила. Часто медсестра приходила, чтобы поговорить «по-женски». Это обычно было ночью и шёпотом. Она советовала ей в женихи каких-нибудь больных из других палат. Один раз она советовала ей какого-то тяжелораненного лётчика, лежавшего в палате сверху. Сколько бы Динка не отнекивалась, Марина Аркадьевна всё равно, как и грозилась, свела их на одной процедуре. По их беседе Динка поняла, что Марина Аркадьевна ему также советовала Динку.       У лётчика была перебинтована правая нога в районе ступни. Когда он рассказывал ей о своём ранении и его обстоятельствах, Динка, поняла, что со своим левым бедром ещё легко отделалась. У него была перебита правая ступня, и непонятно, сможет ли он не только летать, но даже ходить после этого. Ещё он рассказал, что у него дальтонизм, но в полку на это закрыли глаза. Динка в свою очередь тоже ему поведала свою историю, и разошлись они на том, что выразили друг другу своё уважение, и обменялись почтовыми адресами на всякий случай. Марина Аркадьевна потом долго сетовала, что Динка не подключила своё «женское обаяние».       Раз в день к ним заходил уже знакомый Динке главврач. Он по-быстрому проходил каждого больного, спрашивал его лечение, иногда его корректировал. Когда он в первый день увидел Динку, то, удивившись, сказал:       — И снова здравствуйте.       Издевается! Динка и так переживает от своих слишком частых ранений.       Дни могли тянуться также разнообразно вплоть до выписки, если бы не один день. Если бы в один день в палату №4 не зашёл посетитель. Динку тогда увели на перевязку, и посетителю пришлось познакомиться со всей палатой и Мариной Аркадьевной. Когда Динка вернулась, её встречал отец, сидящий на её койке и шесть лиц, наполненных грустью. Это её насторожило. Её, удивлённо глядящую на отца, соседей по палате и медсестру, уложили на койку, и отец, тяжело вздохнув и тщательно подбирая слова, заговорил:       — Привет, доченька. Как ты тут? — видимо сразу не решился сказать то, ради чего он сюда приехал с фронта, и начал с простого.       — Привет, пап. Да всё хорошо. Ты разве не должен быть на фронте? — всё ещё удивлённо и настороженно спрашивала она.       — Меня отпустили ради одного дела, о котором и тебе стоило бы знать. В общем, тут такое дело…       Наконец-то Динкин мозг отошёл от удивления и начал сопоставлять факты. Отпустить отца с фронта, да ещё и в такой момент, могли только по очень важной причине. По его лицу и лицу окружающих понятно, что случилось что-то очень грустное. В условиях войны, чаще всего это — чья-то смерть. И скорее всего, кого-то очень близкого, поэтому она, решив упростить потуги отца наконец ей сказать, коротко спросила, сама уже готовясь к худшему:       — Кто?       Отец даже на немного замешкался, удивлённый догадливостью Динки, которая звучала как холодная обречённость.       — Сашка, — наконец выдавил из себя отец и в его глазах можно было увидеть небольшие капельки слёз.       Пожалуй, самое худшее её предположение (хотя как можно измерять боль от потери близкого человека). Он ведь такой маленький… Её младший братик, такой наивный и чистый…       — Папа! — крикнула она и бросилась в объятия отца.       Веснушки на их телах потускнели. Они разделили эту боль на двоих, но от того меньше она не стала. Она, как кислота, разъедала её душу, вынимая из неё то, что в ней осталось после потери мужа. Почему именно на её долю выпали все эти испытания? Почему эта грёбаная война разрушает всё, чего касается? Сашка изначально не был приспособлен к этой войне, он был тихим, домашним мальчиком, мечтавшим получить высшее образование, выучиться и спокойно и мирно работать. Он не желал ни военной службы, ни тем более войны. Он ничего из этого не успел, не успев даже пожить самостоятельной, настоящей жизнью, всю жизнь проведя под крылом родителей. К боли присоединилась ещё и чувство вины за то, что в детстве и юности они с Артуром подтрунивали над Сашкой за то, что он не был похож на них, боевых и дворовых детей. Они смеялись, а сейчас его нет…       Может быть, если бы они не смеялись так над ним, всего этого сейчас не было…       Спустя минут 15 общего плача, отец стал рассказывать всю историю. Рассказал о том, как встретил Хорышева, выходящего со своим батальоном с Ильинских рубежей, как Хорышев передал ему тело Сашки, как Хорышев рассказывал о смерти Сашки, а затем перешёл под команду 16-й армии, которая в тот момент брала всех, кого угодно, как он дрожащей рукой писал письмо Артуру об этом, как договаривался с командармом об отпуске.       — Мама знает? — спросила она, так как отец о матери вообще не упоминал.       — Я ещё не решился, — ответил отец и понуро опустил голову.       Динка только сейчас подумала, как же тяжело отцу быть носителем этой ужасной вести и разносить её, причиняя этим неимоверную боль. Как же сложно ему будет видеть жену, женщину которую он всегда любил и будет любить до самой своей смерти, а ещё сложнее — сказать ей о смерти её любимого сына и видеть её слёзы…       — Я скажу ей обязательно, тем более, что похороны в субботу.       — На Введенском?       — Да. Жаль тебя вряд ли отпустят…       — Как это «вряд ли»? Быть в Москве и пропустить похороны младшего брата? — Динка даже разозлилась на отца за мысль, что её не будет на похоронах. — Я не допущу, отец. Поговори с главврачом. Или я могу поговорить.       — Хорошо, дочка, я сейчас схожу, поговорю и вернусь.       Отец встал с койки и пошёл к главврачу, оставив Динку одну. В палате, что было ей несвойственно, была тишина. Никто не решался что-то сказать, но в каждом из них Динка видела сочувствующее выражение лица. Даже в молчаливом Каткове. Она сидела, обняв одну коленку, левая загипсованная нога лежала прямо. К тому времени, как вернулся отец, её правая коленка уже была вся измазана в соплях и слезах.       Отец тяжело вздохнул и сказал:       — Не отпускает, бюрократическая крыса.       — Вашу мать! — Динка со злостью ударила по прикроватной тумбочке, чуть не сломав себе руку.       — Ладно, Диночка, я пошёл устраивать всё, я потом зайду, расскажу, как всё прошло… — сказал отец и вышел, даже не подходя к её кровати.       Динка, как-то умудрившись перевернуться на живот, уткнулась лицом в подушку и заплакала, пытаясь выпустить из себя всю боль, которая завладела ею полностью. Боль не собиралась выходить, не желала выпускать её из своей тюрьмы.       Палата понемногу стала оживляться. Первым заговорил Травкин. Он пытался дотянуться до Динки, но расстояние между койками не давало ему это сделать. Тогда он, почти шёпотом, начал:       — Будь я сейчас в состоянии, я бы тебя обнял, но, к сожалению, встать не могу. Если хочешь, можешь прилечь ко мне, обниму.       Динка посмотрела на него заплаканными глазами. Если честно, глаза её уже иссушились, и голова жутко болела от слёз. Она, опираясь на тумбочку, как-то добралась до койки Травкина и окунулась в его объятия.       — Дин, а Дин… Это ужасно потерять брата, особенно, младшего, — говорил он, поглаживая её по голове. — Я тебя понимаю, и мне очень жаль, что тебе приходится такое переживать. Но ты же у меня сильная. Сильнее всех. Из всего молодняка, который пришёл к нам в часть в марте 1940-го, ты была самой сильной. И, можешь даже не верить, я сразу увидел в тебе силу, поэтому и взялся за тебя. Если ты смогла преодолеть все стереотипы и попасть в военную часть, пусть даже благодаря отцу, то это уже о чём-то то говорит. Ты сильная, Дин, ты справишься. Я в тебя верю. Эта война надолго, и я боюсь, это не последняя боль, которую она тебе причинит, надо научиться как-то справляться и жить.       Динка, проплакав ещё минут десять на Травкине, успокоилась. Села на его койке. Слова Травкина её буквально вернули к жизни. Он помог ей после смерти мужа, помог и сейчас, он буквально её наставник и учитель, и верит она ему, как никому другому… Если бы не Травкин и его наставничество, кто бы знал, была она на этом свете или нет. Ей иногда казалось, что если у неё будет выбор кому из них жить, а кому умереть, она выберет Травкина.       — Ну, как ты? — заботливо спросил комэск.       — Я пойду на похороны, — решительно сказала она. — Пусть даже если в дезертиры запишут и расстреляют за ближайшей сосной.       — Ну что ж сразу расстреляют-то! — включился старшина, который, наверное, уже не выдерживал молчание. — Всегда же можно договориться. У меня тут брат троюродный лечился, так вот, главврач наш за бутылку хорошего алкоголя всё сделает.       — А где же достать алкоголь-то? — спросила Динка.       — У меня тут в Москве свояк живёт, такую настойку из яблок делает, умереть не встать.       — Правда? Вы поможете? — оживилась Динка.       — Конечно, помогу. Что я, бессердечный что ли…       — Главврач-то не умрёт, я надеюсь? — пошутил Травкин.       — Так это оборот такой, товарищ капитан.       — Ну смотри, старшина. А как ты известишь своего свояка?       — Я это ещё не придумал, — незадачливо ответил старшина, и Динка поникла.       — Я помогу, — включилась в обсуждение Марина Аркадьевна. — У меня выходной завтра, схожу к свояку твоему, Рыбушкин. Адрес давай. И записку черкани, чтобы поверил.       — Это я мигом, — зашевелился старшина.       — Спасибо вам, Марина Аркадьевна.       Медсестра обняла Динку, помогла ей вернуться на свою койку и, погладив по голове, сказала:       — Ну я же тоже не бессердечная.       Вечером Марина Аркадьевна, забрав записку у старшины, отправилась в город. Динка с замиранием ждала её возвращения. Ей было очень приятно, что вся палата так отозвалась на её беду и решила ей помочь. Такое единение людей всегда вдохновляет, пусть даже в самый тяжёлый момент. Она была ужасно зла на главврача. Неужели нельзя войти в положение? Неужели это так сложно?       Следующий день она всячески старалась себя отвлечь от боли и от мыслей, как их операция с алкоголем может пойти не по плану. Она даже решила познакомить Травкина с тем лётчиком, с которым её пыталась свести Марина Аркадьевна. Их обсуждение воздушных боёв, авиации в целом, и наставнические нотки Травкина разбавили ей день. Хоть боль внутри и старалась сжечь её изнутри. Но её пока не смог поджечь ни один немецкий истребитель, и боли этого тоже не сделать.       Ночью она не могла заснуть, ворочалась с одной стороны на другую, хоть со сломанной ногой это и было очень трудно делать. В первом часу ночи по коридору госпиталя раздались шаги. «Это Марина Аркадьевна!» — возникла мысль в её голове. И точно, это была она. Она бесцеремонно включила свет в палате, и когда все стали щуриться и просыпаться, она погасила свет и заговорщическим тоном сказала:       — Не дали мне настойку пронести через пропускной пункт. Надо как-то по-другому.       Все, хоть и разбуженные посреди ночи, погрузились в тяжёлые думы. Вскоре похоже у инженера возник план. Он подошёл к окну и посмотрел вниз.       — Если связать всё, что есть в палате, она может дотянуться до земли, — сказал он.       В палате началась судорожная работа, пытающаяся быть бесшумной. В работе участвовал даже Катков. Когда связали все простыни, пододеяльники, даже, запасные, которые притащила Марина Аркадьевна, гимнастёрки, получилась довольно внушительной длины верёвка.       Свояк послушно стоял под окном, держа в руках бутылку с настойкой. Старшина аккуратно опустил верёвку вниз. Все застыли в ожидании: достанет или нет.       — Достала! — шёпотом сказал старшина, чуть не сказав во весь голос.       Свояк стал подвязывать бутылку к верёвке. Теперь нужна была ювелирная работа — поднять бутылку, чтобы она не стукнулась о здание и не разбилась. В палате все замолчали и, казалось, перестали дышать. Старшина аж высунул язык от натуги.       И вот старшина что-то берёт в руки и ликует. Бутылка добралась! Молчаливое празднование палаты было неимоверным. А затем все принялись распутывать верёвку и возвращать всё, как было. Бутылку кое-как спрятали у Динки в тумбочке и улеглись спать. Теперь Динка наконец-то заснула.       Кабинет главврача ничуть не изменился с первого раза. Динка с трудом прятала бутылку в больничном халате. Главврач мерял её суровым взглядом, и, закуривая папиросу, сказал:       — Я же, кажется, уже говорил вашему отцу, что отпустить я вас никак не могу. Ни на похороны, ни на чтобы-то ни было. Я несу за вас ответственность. А если там с вами что-то случится? Кто за это отвечать будет? Я не хочу.       — Ну так всегда же можно договориться, — сказала Динка и достала бутылку.       Главврач вздохнул.       — И что же это?..       — Яблочная настойка, товарищ бригврач.       Он взял бутылку в руки и начал её рассматривать.       — Эх, Зарецкая, Зарецкая. Сейчас опробуем. Если понравится, то, так уж и быть, договоримся.       Он быстро достал стаканы, видимо предвкушая вкус настойки, открыл крышку бутылки, понюхал и стал разливать.       — За победу! — сказал он и выпил.       Судя по лицу, ему понравилось. Он расплылся в улыбке и довольно громко выдохнул.       — Ну что ж, Зарецкая, умеете же вы убеждать! Однако вам нужно договориться ещё и с медсестрой. Одну я вас не отпущу, только в сопровождении медработника.       — Спасибо вам, товарищ бригврач! — обрадовалась Динка и поковыляла на поиски Марины Аркадьевны.       Она знала, что она не откажет. Иначе зачем она так старалась? И как знала — Марина Аркадьевна с радостью согласилась.       Дни до субботы тянулись медленно. Динка как могла пыталась их ускорить, но у неё никак не получалось. Она надеялась, что похороны помогут ей справиться с болью, помогут её отпустить. Похорон она ждала как избавление от тяжести, что тянула её на дно.       Вышли из госпиталя они рано. Всё-таки Динке нужно было ковылять на костылях. По той каше, что наделала оттепель, это было довольно сложно. Но вперёд её тянула мысль об освобождении, избавлении. Да и не зря же вся палата так старалась ради этого! Они чуть не опоздали: когда они добрались до Введенского, процессия с гробом уже начинала своё движение.       Увидев Динку, отец очень удивился, хотел было подойти, но ему нужно было тащить гроб. На матери не было лица. Это был не человек, это был какой-то призрак. Она даже как будто бы не обратила внимание на Динку и медленно шла за процессией. За процессией ковыляла и Динка вместе с медсестрой. Когда процессия дошла до места захоронения, гроб не сразу опустили в могилу. Его открыли и дали каждому проститься. Сначала был отец, который погладил Сашку по голове и поцеловал в лоб. Затем мать. Она, до этого как будто бы сохраняя спокойствие, начала биться в истерике, воем выть на всё кладбище, вцепилась в Сашку так, что отцу пришлось её оттаскивать.       Подошла очередь Динки. Сашка лежал в шинели младшего сержанта, в пилотке и с таким ужасающе умиротворённом выражением лица… Она присела рядом с ним на землю (только так она могла к нему нагнуться), ещё раз ужаснулась от его выражения лица. Ей казалось, что вот-вот он пошевелит бровью, рукой, ногой и встанет. Ведь он не может быть мёртвым, правда?.. Правда?.. Слёзы полились одна за одной…       Она сумела совладать с собой и всё-таки, как и полагается, поцеловала его в лоб. Он был таким холодным… Казалось, даже холоднее, чем было на улице. Это было похожим на кошмар. Кошмар на яву. Разве может быть такое?..

***

      Ноябрь был ещё менее радужным. Мать увезли с инфарктом, и Динка не могла представить, что с ней будет, если ещё и мама… Но всё же, всё обошлось, и маму даже уже успели выписать. Она ходила по дому как привидение, делала все домашние дела как будто на автомате. Динка несколько раз пыталась с ней поговорить, но всё бесполезно. Она вроде слушала, но никак не откликалась.       Динку выписали раньше, чем Травкина. Отпуску она была совсем не рада. Лучше уж побыстрей в часть, чем каждый день наблюдать за такой матерью. Уже когда отпуск её подходил к концу, к ним пришла какая-то незнакомая женщина и передала Динке записку. Записка была от Травкина. Он давал ей свой адрес и срочно просил зайти, по пути достав где-то алкоголь, желательно водку. Этого добра у Динки после поминок было много. Захватив две бутылки, она отправилась по адресу.       Это была коммунальная квартира. Ей указали на нужную комнату, и она постучалась. Ей открыл Травкин, точнее его пьяная версия. Пьяным она его никогда не видела. Ни на свадьбе, ни на её и его день рождении, никогда. С глазами по пять копеек она вошла в комнату, которая была как будто давно заброшена.       — Это ты вовремя с водкой-то, — сказал Травкин, увидя бутылки водки. — А то у меня закончилась.       — Что случилось? — спросила только она.       Травкин помялся, подошёл к дивану, сел на него и засунул руку в волосы.       — Присаживайся, — сказал он, постукивая по дивану. Динка послушно села. — Нинка, Нинка моя… Лёша, Маша, Максимка… Они все, понимаешь? И опять горе! Что же это за напасть на это ранение и отпуск?       — Как это было?       — Бомбёжка. Как у тебя мама отреагировала, ты так и не сказала? — как будто пытаясь отвлечься, спросил Травкин. — Открывай бутылку. Помянем Сашку и моих.       Динка открыла бутылку. Судя по отсутствию поблизости стаканов, Травкин пил из горла. Это сделала и Динка, вспомнив похороны и мать.       — Мать с инфарктом увезли. Благо всё обошлось, уже выписали.       — Хоть что-то хорошее. Нинка моя… Такая красивая была. Весь класс пытался к ней подобраться, и только у меня получилось. А я знаешь был тихоней таким, даже не рассчитывал, что ко мне ко мне кто-то подойдёт. Учительница попросила ей помочь мне с физикой. Представь себе! Я боевой лётчик, а в детстве ничего не смыслил в физике! Но, когда мне объясняла Ниночка, я всё понимал. Помню, когда Ниночка Лёшеньку рожала, у меня в лётном экзамен был. Она мне специально ничего не сказала, чтобы я не волновался. Вышел с экзамена, тут мне Сысоев и всё рассказал.       — Вы с Лёшей учились в одном училище?       — Да, мы с Лёхой Сысоевым с училища вместе. Первенца в честь него назвали. С женой Лёхе меньше повезло. Сын у меня старший хотел всё лётчиком стать, Машка рисовала хорошо, слишком взросло для ребёнка, а Макс, Макс был слишком маленьким, чтобы увлекаться чем-то, — с теплотой рассказывал Травкин, временами прерываясь на бутылку.       — А почему они у Вас здесь жили, а не в Стригово? Или вывести успели?       — Они перед войной в Москву отдохнуть поехали. Тут мать у неё жила.       — А где она? Неужели и она тоже?       — И она тоже.       — Помянем.       Они вдвоём налегли на водку. Динка почувствовала, как её начало развозить.       — Как же их так?       — Соседи сказали, что снаряд в булочною угодил. Точно туда. Никто не выжил. Нинка моя и Машка очень любили булочки.       Травкин потёр глаза рукой, и, по-видимому, всплакнул, снова налегшись на бутылку.       — Ты очень сильный человек, Никита. Правда. Ты справишься.       — Динка, как же это больно! Утешать-то легко, а самому это пережить…       Минут пятнадцать оба молчали. Просто молча пили водку и закусывали тем, что осталось у Травкина. Боль окружила и поглотила их полностью. Кому-то повезло больше, кому-то меньше. Надежда умирает последней, но умирает же, зараза! И вот сейчас маленькая надежда на счастливую жизнь постепенно начала умирать вместе со смертью тех, с кем хотели это счастье разделить.       Вместе с водкой полезли разговоры на отвлечённую тему. Вместе они перемыли кости всем желторотикам, всему полку. Травкин рассказывал о своём опыте в Испании, Халхин Голе, Динка рассказывала об училище, о штопоре на спор. И в один момент оба поймали себя за тем, что лезут целоваться. Благо этот внезапный и ничем не обоснованный порыв вовремя прекратили.       Проснулись отдельно: Динка спала на кровати, а Травкин на диване. На полу валялись четыре бутылки водки. Голова болела у того и у другого, нит тот, ни другой не выспались. Вяло, без слов умылись, оделись.       — Если хочешь, я могу тебе тоже яичницу сделать.       — Нет, я у мамы поем. У тебя и так мало еды.       — Дин, останься, пожалуйста. Я не могу тут один. Свет не включаю, всё о них напоминает.       — Идём тогда ко мне, я не хочу маму расстраивать. Да и я вчера ничего не сказала ей и ушла, переживаю я.       — Спасибо, Динка. Чтобы я без тебя делал?       — Как рана твоя, кстати? Забыла у тебя вчера спросить.       — Да в норме. Честно. Правда, не знаю, что с ней после всего этого-то будет, — и начиная вспоминать вчерашнее сказал. — То, что было вчера в конце, ну ты поняла… Давай забудем об этом, как будто бы этого никогда не было.       — Я тоже тебе это хотела предложить. Не нужно это всё.       Травкину было недолго собираться: только одеться и покидать рубашки в чемодан. Через полчаса они уже стояли на пороге Дининой квартиры. Мать даже не спрашивала, кто это и что он здесь делает. Просто кивнула головой и продолжила свои домашние дела.       Исследуя квартиру, Травкин не обошёл вниманием и Костика. Он долго на него смотрел, затем подёргал его носик и заплакал.       — Всё в порядке? — спросила у него Динка, хотя ответ был очевиден.       — Он так похож на Максика. Я не могу, Динка, боль прямо изнутри разъедает.       — Держись. Скоро станет легче.       — Легче… Когда-нибудь станет легче… — сказал он и закрыл голову руками.       Оставшиеся полтора дня отпуска пролетели незаметно. Травкин так и остался жить у Динки. Отпуск у него только начался.       На вокзал, который просто кишел народом, пытающимся уехать из Москвы, пришёл провожать Динку только Травкин. Мать в этот день плохо себя чувствовала, поэтому осталась дома, выйти из которого было достаточно сложной задачей. Мать истерично вцепилась в неё, не желая отпускать, и Динке пришлось вырываться силой. Оставлять её одну в таком горе было очень тяжело, но что с этим можно поделать. Её утешало то, что Травкин за ней присмотрит, пока будет в Москве.       — Удачи тебе, Динка, — сказал Травкин, прощаясь. — Жаль не могу с тобой поехать. Пиши мне, обязательно пиши. Ты хороший человек, и многое для меня значишь, поверь. Будь молодцом и сбей там побольше этих стервятников.       — Спасибо, Никита. Тебе тоже удачи. Ещё сравним потом количество звёздочек на фюзеляже.       Они обнялись, тут поезд и подошёл. Динка запрыгнула на него, и он тронулся, унося Динку снова к тяжестям фронтовой жизни.