Метод Мейендорфа

      Засыпанные ямы и колеи, остриженные заросли на обочинах улиц, сугробы и ледяные горки — сверкало всё. Звёзды покинули чёрный купол и рассыпались на землю фонарями, озаряли снег до боли в глазах. К утру, позднему в понимании Хардвина и его племянника — к десяти часам Лотар дошагал до конюшни, наследства его деда и прадеда, по нескончаемой просёлочной дороге, живописной оттого лишь, что старший сын Мейендорфов много раз крался здесь под лунным светом, и только тогда. В школьную пору он уходил затемно, после того, как засыпал отец, и до того, как уснут овчарки, чтобы те, втрое злее от пробуждения, не всполошили весь пригород — и возвращался в последний перед учёбой день прямиком под плеть Хагена.       Дядюшка копошился во дворе, и Лотар облокотился о забор, позвал: "Хозяин!" Как в детстве. Ему навстречу по-юношески проворно поскакали через рыхлые горы снега. Худощавые руки заключили его в необычайно крепкие объятья, ноздри потёрлись о правое плечо — и к этому присовокупилось едва слышное: "Здоро́во, служивый..."       Язык Хардвина снова не повернулся обозвать племянника "Лотархен" как малыша в том возрасте, когда это прозвище оправдано и уместно, и Лотар не обменял любезное "дядя" на излишне панибратское "Харди".       Он в расстёгнутом пальто развалился на тахте в проходной зале и протянул гудевшие ноги, не дождался завтрака и уснул сидя с книгой — ровно как в детстве. Хардвин не поспешил будить его, раздевать и перетаскивать на постель или даже осторожно класть, чтобы не затекла шея. Попробовал зарисовать его, но мастерства и навыков не хватило, как у всех Мейендорфов, и наброски улеглись в одной из конторок, разбросанных по комнатам.       Спустя три-четыре часа Лотар, попугаем наклоняя голову во все стороны и поддерживая ватной рукой, стыдливо догонял его в конюшне или поджидал у лестницы в голубятню — в гостях у дядюшки он терпеть не мог тратить время на всякую напраслину. Недостанет духу самовольно расположиться в личной спальне, охраняемой в прежнем виде с последнего дня здесь, и завести совершенно иную беседу со служанками или старой кухаркой, нежели в отрочестве.       Ничего серьёзно не переменилось за два года. Вазы и кашпо с пальмами на своих местах, а картины раздвинулись на стенах. Фотографии Одри, Фрица и Кэт, которые Лотар прилагал к письмам, ныне застеклённые и в узких рамочках, освежили в памяти неприятный итог супружества.       В уголках и отдалённых комнатах просторного сияющего дома щебетала женскими голосами недремлющая жизнь, вся направленная на поддержание старины и обычаев. Вклинивался и лёгкий, непоседливый стук пяток по деревянному полу и тонким потёртым коврам. Два мальчика и девочка из соседнего дома заменяли Хардвину собственных детей, через них на ту сторону улицы утекали сказочные доходы с подворья.       "Ты ничего не пропустил, — обыкновенно утешал дядя. — Пообедай и потом в поле выйдем".       Майсен — исконная родина Лотара по отцовской линии, о чём он нередко забывал, укрепляясь в симпатичном и более-менее людном Дрездене. К северо-западу от места его рождения, ниже по течению Эльбы преемник покойного деда, Хардвин, управлял голубятней и ничтожными остатками конезавода — семь гнедых и вороных тракененских голов на месте сорока. С западной окраины, где прогуливались дядя и племянник, занесённой реки у горизонта вовсе не было видно. Блеск сугробов, потоптанных грызунами и птицами, заставлял идти на лошадях почти вслепую. Глаза отдыхали лишь на чёрной холке и гриве Стрижа и на фигуре всадника по правую руку. Лотар перекрикивал неглубокий хруст под копытами, рассказывал о добрых селянах Тюрингии, их бедно обставленной хижине и несоразмерной щедрости, о том, как искал себе применение, а его против воли укладывали на застеленную лавку, пока силы Лотара не исчерпывались — дело быстрое, он уставал бороться в горячке.       — Я завернулся в одеяло и пошёл таскаться по дому, искать, кто меня сюда притащил. Ночь, темнота, где-то в углу свечка горит, я подумал, хозяева уснули... А там возле этой свечки дед сидел. Таращился на меня, а видок мой был не ахти. Косматое бородатое и горбатое чудовище с вокзала.       — А чего таращился? — Хардвин повернулся. — Не надеялись, что ты встанешь?       — Хотели утром закапывать, как мне сознались потом. А я стоял, еле дышал, и тоже на деда смотрел. И как ему выпалю: "Да я тебя переживу, старик!"       — И что ж, пережил?       — Не знаю.       — Как их по фамилии? Может, я их знаю?       — Из Тюрингии? Ой как сомневаюсь.       — Благослови их бог за доброту и веру. Видишь? Он слышит всё.       — Без их надежды я не оправился бы? — тихо усмехнулся Лотар.       Смешок утонул в шорохе, а вороной Стриж помотал головой с интересом к непривычному звуку. В карих глазах, как в человеческих, содержались мысли и чувства, а с его лёгкой поступью, словно парением над землёй, Лотар не чувствовал медленного шага и раскачки.       — Теперь-то как судить. Для меня важно то, что ты выздоровел. Или не до конца?       — Хоть воду вози, цел и невредим.       — И то славно, здесь на воле ещё лучше окрепнешь.       Хардвин не слышал об октябрьской похоронке, и Лотара забавляло его хроническое счастье, не усугубленное вестью о чудесном восстании из мёртвых.       — Брату пишешь, что с тобой происходит?       — Пока нет. Когда появились деньги, тебе первым долгом письмо отправил.       — Почему не Конни? Отписал бы, что жив и у меня здравствуешь. Он отцу не выдаст?       — Не должен. Впрочем, на радостях может и проболтаться всем, и отцу, и Терезе. Передержка у тебя — подсудное дело.       — Значит, на то будет воля Господня. Пиши обязательно! Знаю, он скучает.       — Спрашивал у тебя обо мне?       — О, часто писал, раз в неделю что-нибудь от него приносят. Раз Крестик получит, два Крестик, орден Гогенцоллернов, а пока сейчас молчит, его, поди, ещё засыпали до ушей.       — Корнеля засыпали, а мне без Креста возвращаться домой не велели.       — Каков отец, а? Оставайся у меня.       Он повернул коня, и Лотар вслед за ним оглянулся на два ряда следов, сияющий простор, лесок и деревни у горизонта.       — От меня унаследуешь хозяйство, как мечтал в детстве, помнишь? Учился ведь на ветеринара?       — Да...       — Наймёшь конюхов, экономов, такой развернёшь питомник, какой деду твоему и не снился! И голуби на подхвате.       — Подкрепление с воздуха, — посмеялся Лотар. — Нет, я в Дрездене поселюсь, пожалуй.       — Ты всё о ресторане?       — И не только. Не разумнее ли передать завод тому, кто постоянно у тебя служит и кому всё известно? Кто договаривается с доставщиком сена, чистит коней и обрезает им копыта, кто знает их как облупленных?       — И ты научишься.       — У меня дела в Дрездене, безотлагательные. Извини.       — Неудобно управлять оттуда?       — Трудно и несообразно. Как я налажу их работу издалека?       Лотар не повышал голоса, не нервировал чутких лошадей и особенно Стрижа, порывистого и своевольного как он сам. Хардвин отвечал той же ласковостью, хотя наседал немилосердно.       — Через приказчика, старину Келлера, он и меня заменяет в отъезде или по болезни.       — Не легче ему тоже дать права? Он заслужил свою долю добросовестным трудом, говоришь, и доверяешь ему пуще себя.       — Так-то оно так...       — Не хочешь, чтобы родовое имение перешло в чужие руки? — Он смягчился при виде понурившегося старика.       — Если я б им дорожил, усыновил бы Курта, старшего из соседских мальчишек, как Мейендорфа и горя не знал. Не будешь управлять — твоя воля, я не в обиде.       — Ты вложил душу в подворье, и после смерти она не успокоится, доймёт меня? — И побеспокоился, почует ли Хардвин религиозный скепсис в его словах.       — Нет, оно ведь в надёжных руках, и Курт ничем нас не опозорит, я полагаюсь на него во всём. С младых ногтей в моей конюшне обретается с братиками и сестричками, ты прав... И это хозяйство пережило только два поколения, о какой потомственности речь? Смею переживать лишь за скотину, а она как за каменной стеной, да-с. Устроим хоть музей в одной комнатушке, в память о родоначальнике завода, что думаешь?       — Любопытно, куда ты поместишь полочку обо мне. Над шваброй и ведром?       — Брось, и тебе, и Конни отведём уголочек.       В том веке Хардвин, полная противоположность Хагена, разрешал племяннику спать до обеда (ах, если бы Лотар это умел) и увозить в Дрезден чуть бракованных птенцов из голубятни — чтобы Хаген распускал их с воплями о нечистоплотности и "отвлечении на всякую дурь". Ядовито повздорив с братом много лет тому, он загружал сына работой на все каникулы и отпуск, долго обижался, когда тому удавалось сбежать, разбивал молотком домик-скворечник под окном, где питались и сидели до утра почтовые голуби. Раскидывал справочники по птицеводству и отрывал листы от обложек, и так Лотар самоучкой освоил реставрацию книг в четыре руки с помощью милого Корнеля.       Через братца, на чьи якшанья отец плевать хотел, но чья нога вовек не ступала сюда, Лотар и сблизился с дядей. Он видел в счастливых снах — когда он ещё видел их, — как прилетает серая птица с письмом от воспитателя и заводчика, в котором тот передаёт привет ему и Конни и не требует отклика, но Лотар пишет, привязывает к лапке гонца, выпускает здесь же, под покров ночи... В жизни отец просклонял бы его за аромат зажжённой свечи и с охотничьим ружьём помешал голубю добраться до Хардвина.       "Когда-нибудь освободишься от него, переедешь, как он из отчего дома, когда мы возразили против его службы, — приговаривал дядя до призывных лет Лотара, по-дружески пихался в плечо. — Женись и убирайся из Дрездена прочь!"       "Мне присмотрели дом и уже с Прейслерами копят деньги! И из моих часть заберут".       "Продай и катись на четыре стороны! — парировал дядя, — и будь кем пожелаешь".       — Извини его как христианин. Он бунтовал против батюшки как ты — и так мечтал поступить в кадетский корпус, стать фельдмаршалом... Из крестьян в фельдмаршалы, гляди-ка! Почти удалось. Он выше генерал-майора ведь не поднялся?       — Нет.       — Прогремела наша фамилия на всю Саксонию?       — Угу, и ещё дальше.       Дядя говорил и кружился вокруг гнедого неповоротливого Калифа с двуручной скребницей, пока Лотар заново учился выскабливать сор из копыт и ломать их окаёмку щипцами. Стриж изгибался, вытаскивая заднюю ногу из капкана его бёдер, и ворошил губами его длинные волосы как кобылью гриву. Как в Дрездене вызывавшие на дом хозяева смеялись от этих одинаковых сцен, так и Хардвин с юными Миллерами веселились в конюшне, без особых успехов отвлекали коня, свистели и оттягивали за узду.       Именно от дядюшки Лотар услышал правдивую историю, почему в Северогерманском союзе Мейендорфы разделались со свинарником — не из-за победы конезавода. "Трёх твоих дядек и тёток сожрали, когда те пешком под стол ходили, и папа их перерезал до моего рождения, я не застал".       Шесть ребят родилось до Хагена, два между ним и Хардвином, три после Хардвина. В отличие от столь же крепкого старшего брата, дядюшка Лотара вплетал в ежедневную молитву всех братиков и сестричек поимённо. Кто-то из них явно напомнил бы Корнелиуса здоровой упитанностью, которой нет подобия в семействе Пекоры.       Заходили в тупик, не найдя продолжения в потомстве, узкое треугольное лицо Хардвина и высокая линия роста его волос — прямого растрёпанного пробора с густой проседью. Он холостяк, но с тем проказливый дамский угодник: после проповедей хаживал к незамужним соседкам на чай, непременно щипал их за филейные части и трепал за щёчку с единодушного игривого позволения, и его не со зла, мягко стегали тряпкой по усам и бородке.       — Ты женился когда-нибудь? — спросил Лотар и помедлил с расчисткой снега, не прервал дядю гулким хрупаньем.       — Не-а, и некуда спешить, — он подмигнул. — Если суждено, любовь тебя найдёт.       — И ты не горюешь оттого, что не встретил ту самую?       Хардвин, бойкий дед, разменявший седьмой десяток, разогнулся и воткнул лопату в сугроб.       — Мне и без жены прекрасно. Лучше одиночество, чем нелюбимая баба... Знаешь ведь фрау Геншер?       — Знаю.       — Сочная женщина, признайся? Давай вместе её обожать, вдвоём? В самом безвинном смысле, поначалу как надземное божество, а там как пойдёт, как даст согласие каждому...       — Рехнулся, что ли? — Лотар не поспешил стряхнуть сугроб с лопаты: вдруг придётся его кинуть дяде за шиворот.       — Я-то ничего, — он чистил снег как ни в чём не бывало. — Предлагаю, как употребить её вдовье положение всем на радость, и ей тоже. Ей тоже одиноко, и мы её кредиту не повредим, она замужем побывала, а теперь горда, в меру богата и ни перед кем не отчитывается.       — Вдвоём, её?!       — Да, можно подумать, таковы майсенские нравы!.. Вышколил тебя Хаген, сказать нечего! Никакого разгула чувствам. Это ведь не против чести тоскующей дамы... Она рада будет нас видеть и приглашать в гости.       — Не-не-не... Дай время подумать, — и погрузился в расчистку. Отбежал с опущенным наконечником и зачерпнул метр снега со льдом.       — Может и чепуху несу, извиняй старика. Заигрался... А ты монах несчастный! Каким ты был, по молодости шуршал с моими служанками в девичьей, в картишки дулся бог знает на что, тискался...       — Ладно, — отрезал Лотар. — Это прошло.       — Они по-прежнему так радостно по дому носятся, когда ты приезжаешь! "Господин майор, господин майор!" Они вешались бы на тебя, но стесняются, красавицы... Принеси ты кому из них ребёнка, я б его воспитал как родного. О тебе как об эпическом герое такие легенды слагать можно! Дитя б тобой восхищалось заочно.       — Обойдусь. Портить приличных девок, ещё и детей им зачинать... Менять ради них вектор всей жизни?       — Помечтать уж не смеешь! — Его лопата громко вошла в сугроб; кажется, разрубила твёрдые стебли зимующего кустистого многолетника.       — Я ещё разрыв с Одри не переварил, погоди.       — Оставь её. Вам не по пути, значит. Не ты её выбирал, помнится? — Следующим взмахом лопаты он дал команду, и Лотар закинул рассыпчатый снежный ком вслед за его.       — Но с моего попустительства.       — Не беда. Куда тебе деться было, мил человек, с таким-то крутым генералом-отцом?.. К лучшему. Успел до неё нагуляться?       — И продолжу гулять, — Лотар вздохнул, приободрился. — С теми, кто на это пошёл и кому от это материальная награда!       — Умница! Не торопись. Сразу поймёшь, как только познакомишься с бабой, матерью ваших будущих детей... — Он помолчал. — Мои батюшка с матушкой плодили помощников что есть мочи, а не всем Господь дал вырасти, трём, ну, четырём, а Хаген на службе окопался, через кровь и пот добивался от нас благословения, так и сбежал, разругавшись со всеми.       — Трёх-четырёх, ты сказал?       — Подросла ещё Вальда, тебе ровесница, но погибла буквально за три года до тебя. Читай, тоже старожил.       — А дети Хагена до меня?       — Никого не было, ты первый, и на тебя все упования и средства. Как Хаген уехал, крупную животину не заводил, чтобы тебя сберечь, а раз мы иммунитетом отличились, то и ребёнку передастся. И видишь, мы не просчитались. Дай бог, твои дети получатся такими же богатырями, уж постарайся сделать по своему образу и подобию.       Уже до воскресенья на перекрёстных четырёх улицах и чуть дальше узнали о приезде племянника Хардвина, "комиссованным после ранения", и никто не сверял статус господина майора в полицейском участке, когда Лотар отказывался рисоваться контуженым, хромать или трясти руками напоказ. Дядюшка водил его в гости, на ярмарку, в кирху, со всеми делился радостью и всех печалил решением Лотара не перенимать владения. Наведались даже к пастору, с кем Хардвин был на короткой ноге и кого остерегался Лотар с тех времён, когда склонение его к причастию обращалось в рукопашную борьбу со львом.       "Никакого алкоголя, дядя!"       "И кофе с коньячком?"       "Даже кофе с коньячком".       Потеря потерь для дядюшки, господина пастора и их гостей.       Лотар осматривался в кирхе всякий раз как в первый, хотя ничего не менялось. Господин пастор вещал обыкновенным голосом, каким выкладывал Хардвину свежие новости, пока разливал заварку по мелким фарфоровым чашкам, и каким внушал прихожанам на закате прошлого века Христово всепрощение. Что ни воскресенье, он в двух словах напоминал о непреходящих бедствиях солдат, призывал поддерживать их в мыслях, душе и сердце. В скудно обставленном укрытии от двух зорких прислужников Вотана, Хугина и Мунина, за мутным багрово-голубым витражом Лотар зачастую грешил против обретённого бога, обращался мыслью к Корнелиусу, заодно и Спасителя умолял сберечь его от пуль, тарана и осколков гранаты. На исповеди раскаялся-таки в убийстве французов, и от сердца отлегло.       Стоило признать, с дядюшкой куда приятнее посещать воскресные службы. В его компании не сложно сидеть на скамьях и скучающе глядеть на колени сквозь Библию. Он разрешал выйти из-за духоты и мельком вертеться по сторонам, отзывался на вопросы, а на неудобные, религиозного характера пожимал плечами со смиренной улыбкой. "Книги древние, много-много раз переводились с мёртвых языков, всяк добавлял что-то от себя и толковал по-своему... ошибок и нестыковок не избежать. Нам остаётся лишь принимать на веру данное и не прекословить ему". Лотар, пусть и пренебрегая исторической путаницей, чувствовал доброе и разумное зерно в Евангелии, вечные человеческие истины — кроме отречения от работы над собой, ему претила дядюшкина улыбка: "Ты уже спасён". В покорности врождённому и необоримому греху, тихой беспомощности и под сенью обещанного Спасения Хардвин и замкнулся в том, что автоматически передалось ему в обход старшего брата.       Для Хагена утверждение себя крылось в увековечении фамилии, для дяди — примирение с виной перед Господом, неизбывной по самой сути лютеранства, и с богоотступничеством в поту мирских забот. Лотара не влекло ни одно, ни второе.       Его смогли причастить — впервые за десять лет и в последний раз. Он пошёл на уступки, ради знаменательного события вкусил храбрости вместе с каплей вина. В конце Таинства навеки отлучился из гостеприимной кирхи и расстался с господином пастором как проповедником Спасения. Увёл дядюшку напрямик к набережной, усадил на скамье под открытым небом — и не стал подбираться издалека. Скотный двор не стерпит долгую безнадзорность, следовало торопиться домой.       Лотар нечасто шутил, и Хардвин вынужден был согласиться с его признанием без переспросов и удивлённых гримас. Лотар закончил, терзаясь как виноватый школьник, а дядя ещё молчал с поднятыми бровями. Он зачерпнул немного прохладного весеннего воздуха ртом и отвёл глаза, наполненные грустью.       — Похвально.       — Что? — Лотар держался за доски, на которых сидел.       — Чтить традиции родных земель — это благое дело, говорю... А христианство наносное, да-с. Как-то так.       — Что ты думаешь обо мне?       Не было ничего хуже для Лотара, кроме потери брата или дядюшкиного расположения, и сердце его заболело. Лёгкие снова набились чем-то отличным от воздуха, как в дни болезни.       — Пожалуйста, дорогой Лоти... — Хардвин не сводил пустого взора с Эльбы. — Скажи, что новые боги поместят тебя в лучшем из миров после смерти.       — Твой Бог этому не воспротивится, если я крещён?       — Христос умер за нас всех, христиан, иудеев и язычников, и ждёт уверовавших в Него в Царстве Небесном... Эх-эх.       — Лучше отказаться от веры, чем следовать ей неискренне, разве не так?       — Точно, точно, но позволь мне и впредь за тебя молиться. Спроси у Вотана разрешение.       Племянник молча заключил его в объятья. В носу не засвербело, но дыхание нарушилось — действие вина на восприимчивый организм или нечто более сильное.       Они не рассорились, так же читали газеты вдвоём за обедом, но обсуждать ситуацию на фронтах с дядей, равно сердобольным к солдатам обоих военных блоков, было затруднительно.       "Теперь-то с американцами нам не тягаться, — досадовал Хардвин не от поруганной чести Империи. — И отец натаскивал тебя, спать-есть не давал, чтобы пинком отправить в эту катастрофу с танками и огнемётами. Сумасшедший! А ты живо отпиши брату, где находишься, немедленно! Сведай, жив он или нет!"       Лотара проняло любопытство, он послушался — и на исходе войны они с Корнелиусом и его женой обнялись у ворот дома Хардвина, и дядя, не конфузясь, прослезился от трепетного воссоединения. Суббота и воскресенье в гостях незаметно умножились на семь — после ликвидации воздушного флота Конни тосковал на вынужденных каникулах, неприкаянный лётчик, выброшенный на обочину армии. Он припомнил "резервное" инженерное образование, но оттягивал дни и недели накануне перемен, пережидал испанку.       В другой раз Корнелиус приехал в Майсен в конце двадцать первого года хоронить дядю. Настал черёд Лотара растворяться в скорби, витать по саду призраком, когда перед глазами стояло иссохшее тело в гробу.       — Не доверяйте мне справлять ритуалы, — бесцветно и как бы утомлённо говорил он брату. В голове нашёлся уголок для счастья: протестантская община дождалась Конни и попрощается с Хардвином со дня на день, и церемония с псалмами и воспоминаниями прижизненных деяний будет позади.       — А что, пустишь слезу? — ответил он, дрожа.       — Сожгу его тело. Я иноверец. — Лотар сновал по комнате, подходил к распахнутым ставням, хватал снег с подоконника и растирал по вялым горячим ладоням, пока не счистил ногтями всю ледяную корку.       — И с тобой так поступить... когда-нибудь?       — Ты не волнуйся, меня другие люди раздерут в спагетти и сожгут, — он ядовито оскалился вместо усмешки.       — Почём ты знаешь?       — Устанут добивать. Неважно. Как думаешь, стоит ли мне заходить в кирху?.. Я подожду вас на улице.       — Только шарф не забудь, а то забудешь, замёрзнешь. — Корнель дотронулся до его плеча в утешение. — Сам тебе завтра напомню.       — Я не умру так быстро.       — Ну-ну-ну, будешь умирать в лихорадке, долго и мучительно. Хватит сгущать трагедию! Дядя воссоединился с Господом, он в Его милости, самый праведный человек из всех, кого я знал. Если его не удостоят Спасения, то кого?       — Откуда нам знать, — буркнул Лотар, глядя во двор и ничего в нём не наблюдая.       — Думаешь, Бога нет?       — Верьте с отцом в кого хотите.       Он беззвучно извинился и покинул брата, поспешил восстановить умеренное безразличие ко всему. На пути к душевному покою его остановил Курт Миллер, ничем не примечательный юноша шестнадцати лет, и вручил бумаги. Не ведомости, не извещения о долгах, не смету с неподъёмными суммами — наброски спящего Лотара из конторки в спальне Хардвина. Мертвенную и вязкую тишину встряхнуло сдавленное, шутливое ругательство, и Корнелиус развеселился ещё больше.       Лотар отрёкся от участия в похоронной процессии, от прощальных речей, возложения цветов и не держал Евангелия, как отрёкся от дядюшкиного дома вместе с его содержимым — кроме того, что утащил от него домой в отрочестве.       "Мне подарили, я так и не прочёл. Забери себе". Карманное руководство по френологии из тех, которые в Майсене когда-то раздавали бесплатно и на каждом шагу, переселилось из библиотеки дяди в Дрезден, в комнату двух братьев, спряталось от Хагена за шеренгой книг.       Чуть племяннику угодил в руки сборник статей о разведении голубей, дядя махнул:       "И это забирай, все здешние сочинения у меня тут, — и постучал себе по голове. — Отложилось за тридцать лет".       "А если забудешь?"       "Коллеги из клуба голубеводов напомнят, да только я не забуду. Бери-бери! Когда меня не станет, Хаген всё на помойку вышвырнет".       "Он лютует из-за этой литературы уже сейчас".       "Не умеешь книги в газеты заворачивать? Переплетать, раскрашивать новые обложки? Дай научу!"       "Я умею!" — и на этом расходились по делам.       Треть накоплений Хардвина уехало за пазухой Лотара, и ещё несколько брошюр, что дополнили его изрядно похудевшую коллекцию за два последних года, он перевёз в опустевшее семейное гнездо после Рождества.