Метод Мейендорфа

      На путях Дрездена, пощаженных войной, навыки Лотара в физиогномике спотыкались об изуродованные лица прохожих, паутины рубцов и оспин, протезы челюстей, щек и глаз.       Удача ему улыбнулась, он заявил о правах владения домом, выставленным Одри на продажу и никем не выкупленным по воле экономического кризиса, и сумел дотянуться до Фрайберга письмом-приглашением расторгнуть брак.       Одри опоздала на процедуру. Её подвёз на автомобиле некто непохожий на Хельмута и скрылся с глаз Его Высокоблагородия. Она как всегда была разодета по последней моде, непостижимой Лотару, и будто не верила сказочному воскрешению. "Только сознания не теряй", — сказал тот, зная о стойкости бывшей жены. Ничто не мутило её рассудка, ни одна шалость и болезнь детей, погром на её трюмо, лопнувшая подвязка и, пожалуй, даже извещение о смерти майора. Расписалась где указано, не поднимая взор на Лотара, кивнула его ответу: "Всё имущество моё за исключением личных вещей", отмахнулась от денежного вспоможения и сбежала не оборачиваясь. Хельмут во сто крат богаче, так зачем ей калека, ветеран проигранной войны? Лотар больше жалел о детях, кому незаслуженно испортил гены долголетием.       Соседи набросали снег на лужайку, где Фриц и Кэт предвоенным летом играли в бадминтон без сетки и строгих правил игры. Ни одна живая душа не приветствовала Лотара лаем, блеянием, квохтаньем. Одри всех раздала перед побегом либо увезла на приобретённую ферму.       Дома безмолвие и густой слой пыли. Вывезли игрушки, расчистили гардероб, сняли фоторамки и портреты, избавили стены от любого напоминания о прежних жильцах. Избавились даже от памятного подарка Хагена жениху — портрета Лотара в парадном мундире с эполетами, словно воскового, смотревшего разом на каждого в зале. Пустой квадратик у очага на месте кадки с фикусом, листья-лопухи которого дети так любили вытирать трижды на дню. На каминной полке, в детской, на кухне, в гардеробах и бельевых шкафах — пустота, пыль.       В гостиной, где вышивала Одри и где на дубовом застеленном столике стояла пузатая и облупленная от трудолюбия швейная машинка, рёбрами поперёк двуспальной кровати торчали крепкие, но узкие доски. Они выдержали неполные десять лет дневных и ночных непристойностей, чтобы ныне пестрели, обнажённые, свободные от тяжести матраса, подушек и одеяла.       Одри подобрала все подушки с оттоманок и кресел, забрала пальмы, герань и традесканции, но обделила вниманием кабинет Лотара. За его дверью всё сохранилось в точности, как в августе четырнадцатого. Дети так быстро переехали вслед за матерью, что забыли разворошить заумные книги, монографии и лекции именитых мыслителей, к которым так долго тянулись руки. За некоторыми томами из библиотеки Лотар ездил в Лейпциг и мелкие городишки на собрания единомышленников, не жалея сбережений, так что вход в обитель отца семейства был строго запрещён — но мать позволяла втихомолку таскать оттуда книги со вторых и третьих книжных рядов, чуть Лотар за порог. Впрочем, он уносил в келью детские вещи, как только на них обрушивался нервозный гнев сына и дочери, под предлогом "охраны их ценного спокойствия" и клал на видное место — рассчитывал на то, что дети проникнут сюда вечером и кое-что почерпнут из его лёгких изданий с нижних полок.       Мальчик и девочка, заинтригованные увлечением их отца, спрашивали о его чтениях, поводах к внеплановым отъездам за пределы Дрездена и равнодушию к церковным службам, куда их водила Одри каждое воскресенье. "Вы с мамой католики, я протестант, нас даже похоронят на разных кладбищах", — объяснял Лотар, но никакой христианский праздник не возмущал его ежедневных утренних забот. Дети подглядывали, как отец утром и на весь день гадает по случайной строке из книги, отличной от Библии, и за обеденным столом молились не со всей сердечностью, видя, как их отец не молился вовсе. "Дети, сегодня солнцестояние", — произносил он и не предпринимал ничего из-за ресторана, и когда таинственная дата выпадала на выходные, убирался в сторону леса и терялся там до восхода солнца. Спросить у соседей, у жандармов и ребятишек-бродяг, где он шатается и чем занимается в нерабочие дни, не позволяла семейная честь. Такие расспросы запустили бы волну сплетен о Лотаре, что непременно дойдут до Хагена и доведут до великих неприятностей.       — Учишься, работаешь, по дому хлопочешь, ещё и ночью никак не угомонишься! — Одри по воскресеньям заставала мужа в кабинете читающим в широком кресле под торшером. — Чего не спишь? — Она растирала глаза и пыталась рассмотреть название его книги. Та не имела никакого отношения к ветеринарии.       — Не спится, — Лотар не прогонял её, охотно отвечал даже на глупейшие вопросы. Одри не Хаген, не излупит его просоленными розгами за ослушание, не она центральное лицо в доме.       — Каждую ночь тебе не спится. Что читаешь?       — Скандинавские саги. Их впервые перевели на немецкий, по счастливой случайности мне досталась самая первая редакция. Чувствую недочёты в стилистике, но думаю, они точнее передают особенности исходного текста.       — Какой ты умный, — Одри зевнула. — Поделись ими завтра с детьми. Хоть раз почитай им на ночь свои сказки. Они такие мудрёные, что дети уснут на первом абзаце, если ты сам рядом не заснёшь, — бросила она и ушла, прикрыв дверь на развлечение сквозняку.       Их литературные вкусы различались как вода и огонь. Лотар, на редкость непривередливый в выборе громоздких научных трактатов, захлопывал и бросал бульварные повести Одри на пятой странице, и Одри отвечала ему взаимностью. "Скучные у тебя книги, — приговаривала. — Лучшее для усыпления".       Дети привскочили с кроватей, уставились на отца во все глаза — ожидали попутных толкований, кто есть кто и кем кому приходится, всего того, в чём они сами украдкой не разобрались. Лотар начал с самого короткого рассказа — и пролистал за пятьдесят страниц далее. Со следующим та же история. "Вы это слушать не будете..." — вынес он приговор всему сборнику. Никакой охоты отвлекаться на объяснение кённингов Вотана, мёда поэзии, Мирового древа и прочего, на предисловия к каждой саге. Скальд из него оторвать и выбросить, даром творчества и сказительства гены его не одарили. Лотар понятия не имел, как в двух словах разжевать неокрепшим умам то, в чём сомневаются Тацит, братья Гримм и Саксон Грамматик вместе взятые.       — Пап, читай что угодно! — попросил Фриц. — Нам всё-всё нравится.       — А я хочу читать с пользой.       Он сдался и ушёл в кабинет за "Чудеснейшей повестью о роговом Зигфриде".       Повествование заняло шесть вечером с задержкой до полуночи по слёзным просьбам Фрица и Кэт и с великодушного позволения Лотара. "Им не просыпаться рано в училище, им можно засидеться, они полны сил, чтобы не заметить недосыпа... тьфу ты, я не Хаген!" Лотар не отважился давать им, малышам, "Песнь о Нибелунгах" и ветвисто толковать им второе дно борьбы с Брюнгильдой на супружеском ложе — и ограничился побочным сказанием о Зигфриде, что боролся с карликом, рыцарем и великаном на пути к драконьему логову и похищенной принцессе. Слог, приемлемый и даже строго показанный для детского чтения, вдохновляющая и целомудренная легенда о герое, что не щадит себя, до последнего не замечает невзгоды и нужды, сражается в поединках несколько дней и ночей.       Все старания ради боевого клича Фридриха во дворе "Господь мой, в страшном том бою яви мне благостынь свою. Небесной силой осенён, я буду жив, а мёртв — дракон!" и шуточной инсценировки повести в игре: Лотар хватал дочь и уносил, сажал на крышу сарая и заставлял сына как её будущего спасителя и жениха вооружаться деревянным мечом и подушками-доспехами, в голос молиться на удачу в неравном бою. Одри крестилась, но не распоряжалась прекратить эти страсти по легендарному прошлому.       В иной день Лотар приходил в нешуточное бешенство, срывал с глаз повязку для жмурок и разыскивал Кэт по всей территории дома под смешки её брата, находил-таки в дебрях платяного шкафа. "Она повзрослеет, выйдет замуж, покинет этот дом. Когда ещё я так поиграю?" — С такими мыслями пересаживал её на плечи и, нагибаясь под дверными косяками, вносил к жене и Фрицу. "Хотя что я? Всегда готов так её носить! Моя дочь!"       В метели и летние грозы четырёх военных лет подгнили доски и обтрепалось тряпьё на яблоне, куда никто больше не заберётся. Дочь не приведёт нового друга к Мейендорфам на отцовский "экзамен". Не раздадутся вопли от драки понарошку, слёзные мольбы забрать собак домой в морозную ночь или взрастить выпавшего голубёнка в детской. Никто не встретит папу накануне рассвета после ресторана и не удостоится его усталой и ядовитой ругани, никто не наградит его в день рождения картонным Крестиком. Не с чем разучивать арифметику на птицах, что сидели, вспархивали и падали с проводов угольками.       Пустые комнаты, нестерпимое одиночество и тишина.       За мешок свеклы или моркови Лотар снимал проститутку, хоть длинноволосую вне канонов моды, хоть брюнетку и бесформенную дюймовочку, сбивал напряжение и молча лежал в обнимку с бедной скучающей женщиной, устававшей курить, и сопел ей в запутанные волосы — пока однажды не позвал одну из девок с собой на дрезденскую окраину, запятнал имя этим и живо отрёкся от затеи, побоялся стать общественным дурным анекдотом. От опрометчивого и короткого союза, что обещал Лотару лекарство от тоски разлуки, не выгадал морального либо телесного насыщения. Нерешительные попытки сблизиться с очередной содержанкой, видимо, по аналогии с Одри напомнили навязчивую проповедь перед каменной стеной, закрепощение свободолюбивой души, почти что аренду движимого городского имущества. Лотар не заставлял её каяться, а напротив, не встретил отклика в рассуждениях, почему она избрала этот скверный и бесславный путь и каково ей живётся.       Любвеобильность на грани обсессии — и это Лотар с достоинством преодолел. Баварские и швейцарские горничные не опознавали в нём жадность до женских тел, не выраженную действием и словом, и лишь немногие шлюхи Дрездена угодили ему тем же половым аппетитом — но Лотар аскезой заглушил мучительное желание спрятаться от разрухи и страхов в мягкое, тёплое, женское.       Он невзлюбил живой звук в ресторане, сумеречном "совином логове", где разделывал и запекал мясо, огрызался на едва слышные песни "о разбитых сердцах, принадлежащих друг другу и неунывающих в апрельский дождь, или как их там", и на его раны напрасно не брызгали перекисью. Полинял с горя, приучился спать на табурете для хворающих либо беременных кухарок, когда часами не поступало заказов и официанты не кормились чаевыми в сотни миллионов марок — однако наравне с целым обнищавшим городом носился по рынку с чемоданами денег, забывая о платке на длинных осыпающихся волосах. Под грядущее неминуемое сокращение мог подпасть любой, особенно из причастных к обмену продуктов на детские игрушки и лекарства, и освободить вакансию для толп демобилизованных бродяг.       В ресторане женщины, сироты и вдовы вытеснили убитых и раненых коллег мужского пола, а выжившие гневно отзывались на ироничную команду "Газы!" — и те, с кем Лотар как прежде обменялся рукопожатием и поклонами, живо разболтали новичкам о жизненной позиции и трагедии "Шарлотты" на фронте личном.       Поведали и о том необыкновенном случае, когда Фриц и Кэт увязались за ним по пятам в город и в ресторанную кухню, тесную и раскалённую клеть. Всё гулко шумело и перебивалось звоном и возгласами "Я сзади!", не смолкали разговоры, плеск, стук ножей. Некто выше Лотара ударялся головой о сковороды и черпаки на дремучем проходе, глядя в кастрюлю кипятка в руках, и издавал нелитературные слова.       "Прищеми язык, тут же дети!"       "Дети?! — подскочил Лотар тогда, обжёг сына и дочь сердитым взглядом и посадил на священный "женский" стул, который никогда не захламляли тряпьём, посудой и ящиками. — Я запретил уходить так далеко! И вам скоро спать. Катитесь отсюда, пока вас кипящим маслом не обдало!"       "Как грешников в аду?" Повара расстроили смехом ритмический шорох и бряцанье.       "Именно".       "Но мы же не грешим, не нарушаем заповеди". — Бунтарка Кэт во всей красе.       "Вы идёте против моего запрета и обижаете Христа!" — Лотар высыпал овощи в сотейник.       "Мы исповедовались в прошлое воскресенье!"       "И сейчас узнаете, что с вами случится, если не будете подчиняться отцу".       Лотар не доказал власть над отпрысками перед коллегами, но прикрикнул на следующего сквернослова, что в грохоте кухни "самого себя-то не слышит, не то что детей".       "Ты уведи их домой, отпросить, как же они..." — предлагали Лотару, и тот долго притворялся занятым своими мыслями. Не стерпел наконец:       "Они не школьники, им рано не вставать!.. Их заберёт мать, если заметит пропажу. Не заметит — значит, им здесь под нашим надзором безопаснее всего".       Отчасти рисуясь, отчасти охраняя Фрица и Кэт от вредоносного влияния, Лотар вынужден был мягче обращаться с юнцом-подмастерьем возраста, когда и Лотара приняли сюда, — и мальчик уже подружился с его детьми, взял под опеку, и его не тревожили несрочными поручениями. Кристиан засыпал их вопросами, очаровал как большой и взрослый друг: "А обычно вы слушаете, что папа говорит? А маму любите? А кого больше?" Познакомились с наследниками дома Мейендорфов и повара, чуть только отдали блюда официанту и смахнули пот. Лотар попросил уведомить его, когда явится жена.       "С кем бы она ни пришла?" — усмехнулся один из них.       "С кем бы она ни пришла", — процедил, косо глянул на детей, которым тут, к сожалению, понравилось.       Одри действительно пришла, однако в одиночестве, и её провели на кухню, и Лотар заорал громче булькающих кастрюль и тарелок в мойке: "Забери их!", и Одри повиновалась, увела ребятишек за руки, и повара вмиг по ним соскучились. Лотар отметил и не успел подать холодным замечание о её нерасторопности, якобы ей с кавалером дети отравляли домашнее свидание и тех отправили к отцу. Гипотеза эта не подтвердилась: Одри замела все следы, а маленькие беглецы к его приходу уснули мертвецким сном.       Как в старые добрые, его руки за месяц испещрили ожоги и порезы из ресторана и укусы четвероногих пациентов. До открытия "логова сов" в Альштадте помогал соседям по хозяйству, давал в долг, кому полностью доверял, и навещал чужой скот не реже собственного "за благодарности". Животные виделись с Лотаром за пять дней до отела и окота, уже не убирались от него в тёмный угол и не боролись за склизкое потомство. Жеребцы так же щипали и грызли его локоны, козочки ухитрялись обогнуть его ноги и боднуть сзади, кошки прокусывали самые толстые его перчатки. Лотар так же выбирался на город мериновать коней — и похлопывал их по холке и крупу с завистью: для своих не хватит времени и места.       Он устранял свободное время в будни, приучаясь его ценить, и наполнял голову круглосуточной рутиной, беспокойством за окружающим зверьём — делал всё, чтобы не умствовать всуе о судьбе Германии, симпатиях к партиям, которых скоро зажуют рыбы покрупнее, и чтобы не подвернуть себя риску в политических разборках. Он рьяно отрабатывал десять лет тунеядства в казарменной неволе, утешал совесть гражданина и труженика Саксонии и кроме того твёрдо укреплялся на своём месте, обеспечивал безопасность и уверенность. "Делай что должно, и будь что будет".       Здоровался с соседками, фрау и фройляйн, если те успевали пересечься с ним взглядом, и разрешал перекинуть его козам яблоки и корешки, отвлечь от развешенного белья. Носился по птичникам, на скорую руку выгуливал и кормил всех, разогревал еду и подкреплялся по-армейски живо, не засиживаясь за книгами, сберегая их на сиесту, обязательную в большинстве дней. Склонность к сиесте — ещё из итальянского наследия. Пропащий и дьявольски утомительный вечер ждёт Лотара в ресторане, если не довелось подремать минут двадцать после воистину императорского обеда с альманахом, обнимавшим страницами его палец.       Первоначально, до кур и коз, обзавёлся новой бельгийской овчаркой, будильником, если соседи приблизятся к его владениям среди ночи, повиснут на заборе с мольбой посидеть у лежанки. "Провалитесь, проклятые", — бормотал он и отрывался от вожделенной постели, не бросал призвание — путь отступления, дань памяти Хардвину, залог его постоянного общения с людьми и разведки их угодий. Бывало, он входил в одну калитку с посторонними людьми как бы на званый ужин, но его тотчас уводили в хлев исполнять долг перед больными псами — и уже оттуда подзывали к общему столу, когда он вытирал инструменты спиртом, отряхивал колени и собирался уходить прямиком на работу.       Он рыл или полол грядки, а козлята перепрыгивали заборчик и вскакивали на спину один за другим. Не помещались втроём, падали и взбирались, стучали копытцами по затылку и робко ездили на Лотаре, согнутом, мекая над обоими ушами. Непоседливые, непокорные — как и детишки Лотара.       Фриц больше не умчится ловить сбежавшую курицу, не получит по шапке за коз, проникших в огород и не хуже гусениц уничтоживших запас капусты на зиму. Лотара не выдернут из-за кухонного стола криками: "У господина Хартманна кошка рожает! Третий раз за год!" Чуть к калитке подойдёт следующий клиент, не всколыхнут улицу ответом наподобие "Он к господину Хартманну пошёл у кошки роды принимать!" на вопрос, дома ли папа. От мимолётных воспоминаний о детях-посыльных сжималось сердце.       Лотар, видимо, подошёл богам в качестве современного жреца на голову выше беспечной молодёжи, и те, договорившись на тинге, столкнули в дрезденском вагоне трамвая преданного воспитанника с учёными супругами Йоргенсен. Сподобили Яна и Хедду замолвить слово между собой о местных антропологических типах, употребить термины, которое неминуемо уловит ухо Лотара, чуткое до мудрости. Муж и жена дружелюбно включили единомышленника в беседу, как на родном зажурчали на литературном немецком с отзвуками австрийского диалекта. Тёмно-рыжая пухлая дочка семи-восьми лет в подпоясанном буром платьице и туфлях на ремешках не сводила глаз с аборигена, смиренно переводила взор то на отца и мать, то на Лотара.       Господин Мейендорф вышел с ними на остановке, прошёлся по вечерней саксонской столице, застыл перед гостиничной столовой, но его радушно ввели за руку внутрь. Оплатили его заказ вместе с их семейным. Его огорчили тем, что их статьи, диссертация доктора Йоргенсена и почти весь список источников располагаются в единичных экземплярах в библиотеках Вены, Линца и Зальцбурга, а кое-какие основополагающие труды, что вообще подвигли Яна и Хедду на исследования задолго до знакомства, не переводились с датского и шведского до этого года.       — Но можем пересылать вам журналы, которые нельзя выписать в Саксонии. Мы за единство Остеррейха и Германии. — Ян похлопывал Лотара по плечу, и тот не отстранялся от коренастого дядюшки с широким лицом, в кого пошла маленькая Астрид. — Однако нам ли судить, мы иностранцы на австрийской земле.       — Премного благодарен. Мне интересна любая тамошняя публицистика на тему германистики.       — Всё что пожелаете. — Научная солидарность кипела в господине Йоргенсене.       Взамен будущих бандеролей Лотар выкладывал Йоргенсенам диктовкой под запись итоги личных многолетних наблюдений за саксонцами с детства и до сей поры, их расовые типы, внешние и духовные характеристики от третьего лица. Супруги хватались за крупицы сведений о туземцах, которые не успеют захватить за две недели совместного отпуска, сулили вознаграждение за них, и Лотар спешно отказывался — не забывал об их дочурке, когда Астрид при появлении Лотара забыла о затейливой архитектуре вокруг.       Ян и Хедда отлучились менее чем на пару минут и доверили её Лотару в поле зрения — дали дочурке шанс поболтать с ответственным, культурным взрослым в грубо выделанном пиджаке, таким же исследователем, замкнутым в круге интересов.       — У них интересные взгляды на единый корень скандинавов и германцев. Но что они хотели найти на востоке Германии? Мы в большей степени испытываем влияние славян, а не римлян, как они заявляют. Их не переубедить, гнут свою линию, хоть лопни. На их стороне обширная доказательная база, и я не спорю, в двадцатом веке она отчасти применима к саксонцам... Но исторически дела обстоят вовсе не так!       Чарующим тоном, растянутым и нечленораздельным саксонским наречием он вводил девочку в экзальтированный гипноз — большой, добрый, симпатичный и умный дядя.       Астрид теребила косу, заикалась и путалась в словах неродного языка, одного из трёх повседневных. "Пиши и ты мне, если захочешь", — Лотар слегка щёлкнул её по носу-пуговке. До чего вежливая и обходительная девица, дочь интеллигенции. Он представился Хагенсоном и велел называть себя в письмах именно так — и не показался старшим Йоргенсенам, когда они отбывали от вокзала. Помахал из-за угла на прощание: "Machenses hibsch!". Бумажка с почтовым адресом в Дрездене уже бережно хранилась в любимой книге Астрид, уезжала с ней в Верхнюю Австрию.       Лотар и до Йоргенсенов понимал, что современные трактаты пострадали от скудости и превратности источников, учёные исследуют кто во что горазд и сопоставляет с чем попало — ну а Лотар больший профан в мифологии, чем его предшественники вместе взятые.       Меньше голодных ртов, меньше занятости в ресторане, непосильном многим по цене — больше времени для чтения на тему животноводства, орнитологии и кулинарии, ариософских и оккультных журналов, служения Вотану, околонаучных исканий.       Из бурых куриных перьев и подручных средств он смастерил ястребиные крылья, маску-клюв, накидку по типу длинного плаща с пушистыми штанами и хвостом. Одна проблема: выбраться под Луну в языческий праздник, изорвать босые ноги об осколки и мусор, зажечь и распалить широкими взмахами костёр, принести в истинную жертву дичь, убитую им самим на охоте, и поплясать на тотемизме славян-прародителей удалось непозволительно малое число раз за уйму лет.       Лотар, честно говоря, вознамерился к концу двадцатых считать прожитые ночи вместо дней, а символические жертвы Отцу Битв приносить от рассвета до полуночи — начиная с усыпления безнадёжно больного скота и заканчивая разделкой их на кухне на потребу населению. Свиная рулька в соусе, отданная на поднос официанту, после короткой молитвы в нос превращалась в жертву и, верилось Лотару, задабривала и ободряла одного из самых недооценённых служителей пантеона — Андхримнира, повара вальхалльской кухни.       Наклёвывалась досада: ах, отчего он в мирное десятилетие до Мировой войны, в бытность рунологом-энтузиастом, не вооружал фотоаппаратом детей, когда раза три брал их в лес, ни с чего прозванный им священным, к обрядному костру на солнцестояние или равноденствие. Маску хищной птицы Фриц унаследовал при переезде, а чёрная грива Лотара спускалась ниже лопаток... Лотар твёрдо был уверен: с ухоженными волосами какой угодно длины, убранными в пучок на кухне ресторана, без бороды и усов не повредят фигуре Его Высокоблагородия в отставке — а до подражания маэстро фон Листу ему не скоро поседеть, потому что не стерпеть зуда и грязи в запущенной щетине.       Спиритические сеансы, кабалистику и тому подобные учения, не подкреплённую бытописаниями древних, Лотар мнил глупостью, из-за чего не полностью сросся с новомодными течениями и, один в поле воин, самоучкой перебирал книги в архивах библиотек и, напоенный кровью Квасира, отдавался познанию. В своей берлоге презирал чрезмерный шаманизм и склады ритуальной атрибутики изо всех щелей. Ему казалась вычурной и скупая обрядность евангелизма, впавшего в непримиримую немилость. Как только его самого подозревали в свободном толковании мифа и обряда, он возражал: "Отбираю приемлемое для себя, изучив одно, другое и третье. В этом ли не воля человеческая и независимость, свобода совести?"       В Республике, многоцветии политических настроений и стратегий, Лотар как бы ревновал общественных деятелей к фёлькише, теософии и прочему: обопрутся о те же книги, посетят, возможно, те же библиотеки. Тайно гордился, что обогнал ДАП и общество Туле и, быть может, способен дать фору мистикам-авантюристам и с ироничной любезностью порекомендовать им занимательные опусы, какие недавно вдохновили его самого.