Метод Мейендорфа

      В день перед отставкой Лотар вооружился терпением и не отписал Корнелиусу в загадочных метафорах о том, что вернётся в отчий дом в ином качестве — не до конца уверен был, что вернётся из поединка. Не знал схожих прецедентов до себя, исследователи и мистики обходились пустыми рассуждениями и цитатами из более ранних празднословных источников. Лотар раскопал и их, насколько позволили архивы дрезденской библиотеки, и вот результат.       Лотар слышал о жажде господства Второго рейха над Европой, осознавал, что пробьёт его час забыть на том свете братца вместе с дрезденским рестораном, поминавшим его добрым именем, и зревшей идеей.       Он должен добропорядочно и безропотно смириться с волей отца, если не готов попрать традиции и вверить Корнеля ему на дрессировку. Желает пережить его и наконец распорядиться жизнью как угодно себе одному, вырваться из плена долга не с обагренными руками. Мечтает положить начало безукоризненной и по-немецки упорядоченной утопии, если не застать её в расцвете эпохи... и не умереть.       Он ожидал от мистической и отчаянной авантюры страшного исхода, семейного проклятья, незаслуженной круговой поруки его близких за преступление перед Богом или мировым порядком, но все выжили вместе с Лотаром, пробыли под солнцем и луной, сколько им было отведено. Глодали ум и вероятные оказии, вредящие условному бессмертию. Как скоро и кто его достанет, если его утопят или зароют; что, если в пожаре обуглится до костей; будет ли бесконечно воскресать, заточённый где-то без еды и воды; восстановится ли когда-нибудь, если его не прекратят объедать дворняги и черви.       Оставалось тайной, во что ему оценивался контракт — если не в сохранение теплоты и близости к кожаным двуногим созданиям, чтобы мучился трауром и горевал, бессмертный, над могилами их и нескончаемых множащихся потомков, и чтобы страдал от привязанности и одиночества.       "Близится война. Я офицер запаса, уйду в первую очередь, погибну — и можешь уйти с ребятами куда надумаешь, с того света доставать не буду", — год за годом повторял Лотар, и когда разнеслась молва, собрал чемодан в тот же день; Хаген не даст спуску за проволочку. Не отяготил Мейендорфов долгим и излишним прощанием, явился в призывной пункт раньше, чем с других концов Дрездена доставили письма от отца и брата.       Братцу с высоты аэроплана яснее виднелась война на горизонте, как и её причины. "До Рождества мы со всеми разберёмся", — хотел он утешить Лотара, когда разведал-таки его новые координаты и разошёлся на пять листов текста, и тот передавал жене с добавлением: "Сматывайте удочки, времени у вас мало" — и не получал ответа. Ни одного послания от Прейслеров, зато Хаген засорял линии сообщения после крупных операций и, подрывая военную тайну, на стадии их разработок. Ждал и не мог дождаться Железного креста, к которому Лотар отнюдь не стремился. "Если человек не боится смерти, значит, он её заслуживает", — считал он, язычник с бесконечным запасом жизней в кармане.       В целом он был благодарен отцу, что довёл его до погон штабс-офицера — паёк и жалование, условия, обхождение не в пример роскошнее. Лотар как мог сближался с солдатами батальона через офицеров низшего звена, бдел днями и ночами, следил, чтобы их не обидели и не забыли покормить, но когда они располагались на французской границе, боевые действия ощущались как бы на расстоянии, у горизонта, где клокотало, хлопало и свистело. В палатке штаба его полтысячи юнцов, слепых котят, не дороже игрушечных солдатиков из дерева.       Не покидало смутное чувство, что Лотар не по праву царапает шипом пикельхейма потолок штаба; лёгкое презрение к нему как к бывшему гражданскому после объединения кадровых и штатских военных чинов подпитывало его мнимое самозванство. Последнее уважение к нему иссякло после светского разговора за обедом, офицерских рассказов, кто кем служил между призывами.       "Коновал... Кухарка. Когда вашим раздавали нормальных майоров, они стояли в очереди за говяжьей тушёнкой".       В мирные годы майор Поварёшка сидел на гауптвахте и резался в карты дольше, чем крутил винтовку на плацу — так и в войну он дольше пересаживал себя и батальон с поезда на поезд, ругался по телефону и отмахивался от табачного дыма на офицерских собраниях, чем воевал. Не проповедовал перед строем гогочущих рыл, ногами не топал и не взбалтывал кулаками воздух как тесто и тем не подавал повода ржать над собой; всю ночь поодиночке вызывал в кабинет провинившихся — а это куда страшнее.       Со временем, ища спасение от скуки и офицерских пересудов, перестал выдумывать предлоги и избегать полевых молебнов перед сражениями, им же расчерченными, часто под гром и сияние горизонта. За множество лет в обществе то Хагена, верующего по-народному, то Хардвина, истого евангелиста, Лотар не разделил веру, а Крови Христовой на причастиях бежал как сам дьявол. Всерьёз склонялся к жертвоприношениям Вотана, благо, неразборчивый и нечаянный огонь артиллерии возносил к небу десятки раненых и убитых тел — но с оговоркой: вместе с войной Его Высокоблагородию не требуется и победа.       Осенью тысяча девятьсот четырнадцатого немцы и французы синхронно двигались на север, окапывались, обе армии заняты по горло. Вне боевых действий солдат выматывали вши, дожди и гнус, бесконечно ободрял грабёж французских трупов и блиндажей — пайки и горячую пищу им не обещали каждый день. Лотар одобрял мародёрство или закрывал на него глаза, сам, что ни прорыв к лягушатникам, нападал на добычу рода "мало для всех и много для одного". Он ухлопал бы и три обеденные порции за раз, но помнил об остальных, смертных, которых ждут дома, которые моргнуть не успеют, их с простреленным лбом свалят обратно в чужую траншею. Для них и шерстил окопы в часы офицерского застоя, добирал для равномерно сытой пирушки его батальона — подавал повод к кривотолкам, с чего бы такая жертвенность у майора, не терпящего дезертирства в мир иной. Сколько орущих новобранцев он поймал на поле боя, сколько целебных затрещин прописал им в сердцах, скольких полоумных зелёных созданий помиловал и доверил психиатрической экспертизе в лице его соратников в блиндаже... Месяц назад на поле хрустели кости и земля, взорванная пыль облепляла и иссушала губы, язык и глотку — а теперь раскопки, тишина, скука.       Переброска имперских дивизий и корпусов в Восточную Пруссию — вопрос дней и часов, и Лотар в ряду немногих от неё уклонялся. Растоптать неграмотных русских, утопить в болотах и сжечь в лесах, угнать обратно туда, где они с раками зимуют, проще некуда, но связываться с дикой Сибирью господин майор опасался. "Лотара следовало оставить ещё в Лотарингии!" — шутили, пока он требовал носить обед в штаб и не выбирался оттуда.       Заменив игральные карты на топографические, просиживал над ними до утра под необозримо далёкие залпы, пил дрянной кофе, читал, а из угла на него щерился новый денщик. Не сошлись характерами с первых дней вместе, инстинктивно не переносили друг друга, и Руперт возмещал себе неудобства из кошелька майора. Он плевался на книги и клялся их выбросить, вымостить ими окопы или пустить на табачные самокрутки — за спиной Его Высокоблагородия. Лотар ему слово, Руперт в ответ десять. Майор бросал: "Не попадайтесь мне на глаза!", Руперт захлопывал дверь с таким же резким: "Выколите, господин майор!" Исчезал накануне острой необходимости в нём, а в часы досуга набивал майору оскомину брезгливой гримасой. Лотар привык в упор его не замечать, не прояснять излюбленные элементы оккультизма и эзотерики ему на смех, приберёг нервы до ковровых артобстрелов и кровопролитий.       "За всех там сидит? Сколько он сидит?" Руперт ворчал и уходил от ответа, как можно дольше не показывался в штабе, пока господин Мейендорф его не допросится через попутчиков или плохую радиосвязь. Застали Лотара в штабе, когда тот по обыкновению распустил зевающих офицеров по кроватям и не изложил им до конца план атаки-обороны, и спросили у него напрямую.       — Сижу, сколько не занят.       — А спите вы когда?       — Когда не занят.       Их перервал звонок. Подполковник выждал, пока он уложит дежурного обратно и запишет телефонограмму, рыкнет гомону на том конце провода: "Заткнитесь, сучьи потроха!". Пауза стала напряжённой.       Лотар с лёгким презрением разрешал курить возле себя, но сам не пускал дыма и тайком. В стены въедался аромат кофе, а в носовые платки под кружкой, испачканной изнутри, — его тёмные круги. Скучный потрёпанный том придавливал на столе стопку отчётов, ведомостей и докладов, неотосланных писем. Ноль посланий от жены, а дети, вестимо, не умели отследить переезды отца, и не у кого было спросить — Одри его отвергла.       — Отоспитесь в лейтенантах, господин майор.       — Прошу прощения, — и потянулся к стынущему кофе.       — Идите спать, ради всего святого! Это приказ! За бессонницу Крестов не дают, так отцу и передайте. — Он забрал документацию о батальоне и вышел. Увещевания его посыльных на Лотара не действовали, в штабе не потухали свечи.       Замечанием о Хагене господину Мейендорфу отравили ночь.       Любой ценой заслужить Крест, на западном ли, восточном ли фронте, пусть в солдатском чине. Без Креста Лотару, взращённому ради него, заказан путь в отчий дом.       Корнель исчеркал восемь листов в порыве счастья, когда за десятки подбитых аэропланов, за исполнение приказов в истинно его воздушной стихии, был удостоен того и сего, но Хаген не стыдил своего сына его примером.       Лотар намеренно вздыхал над развёрнутой фотографией гулящей жены и двух невинных отпрысков, однако валькириям не представлялся повод унести его с бранного поля. Единственным шансом погибнуть для него, штабс-офицера, высшего командования, было упиться чем-нибудь в укреплённых прочных стенах.       Лотар не рвался на подвиги: не маршал, чтобы вести за собой армию на поживу воронам и французам, и не солдат, влекомый коллективным безумием или жадный до авантюр вроде Корнелиуса. Не находилось место доблести в ежечасных заботах о подопечных, в рапортах, списках и отчетах, совещаниях в гостях у оберста и за его картой местности. Ничтожен вклад в выполнение боевых задач и поднятие духа, когда Лотар отнимает у себя время и, выпуская пар, кроет матом денщика. Ради этого и держал Руперта при себе, не менял на сознательного и скучного двойника Дитриха, ибо утратилась нужда в ритуальном помощнике.       Денщик отлучился украдкой и вернулся в полной готовности действовать или бежать. Лотар воткнул в "Пропавшую Лемурию" обрывок бумаги как закладку; покидать штаб без крайней нужды он охоты не имел.       — Осмелюсь доложить, господин майор, — Руперт протарахтел формальности, — дело наше труба. Они проникли.       — Если растеряете мои вещи при отступлении, то пропадите вместе с ними. Вы меня поняли?       — Они под окнами! Пойдёмте, врежем им лично, авось к Кресту вас представят.       Сапёрная лопатка из-под стола очутилась в руке Лотара. Умирать от пули — так с древком в руке, наместником ветви Ирминсуля.       Об этой короткой квадратной лопатке из штаба батальона, — сапёрной лопате, заменителе штыка для немца, которой не было аналогов у неприятелей, — ходили легенды, но Лотар вышиб ей в окопе в целях самообороны три французских души, не более.       Выбрались на свежий воздух под пасмурное ночное небо. Руперт хрустнул спичкой, влил в дым атмосферы и свой, сигаретный, горячий.       Они кружились по поляне: Лотар обходил денщика сзади, чтобы дым не летел по ветру ему в нос, а Руперт с той же настойчивостью вставал по его левую руку, маячил искрой на конце сигареты, пока глаза господина майора не привыкли к темноте. Под сапогами слякоть, невдалеке шатались кустарники на зябком ветру, ещё дальше вспыхивали десятки солнц.       — Не кури мне в лицо!       — Чистый табак предпочитаете нюхать на собраниях, по старинке, господин майор?       Господин майор не ответил, чудом не засветил денщику лопатой по фуражке. Его редкие наставления и гнев, оплеухи за дерзости, приказы хоть с неба сдёрнуть и вернуть награбленное не оборачивали корыстолюбие в почтение. При слуге Лотар, чего доброго, забудет почистить Маузер, забудет и саму схему разборки и сборки — но имея гонца-почтальона, продлит напрасное бытие как господина Мейендорфа, рогатого безбожного полуночника, и за то баловал своей порцией рома в довесок.       Руперт тянул время, выводил Лотара на эмоции, и тот догадывался, зачем.       — Осмелюсь доложить, господин майор, на совещаниях вы порете чушь, какой свет не видывал. На востоке всяко безопаснее, чем здесь, под градом артиллерии и пуль, за колючей проволокой. Говорят, там больше простора для манёвров, да и у русских с вооружением хуже нашего. Согласитесь на переброску!       "Иуда!"       Лотару до этого момента было в разы безопаснее жить.       Выстрел, два... Серия выстрелов как стрекотня гигантских сверчков в лысых кустарниках. Стон майора Мейендорфа утонул во тьме речного побережья, слился с воплем Руперта: "А, осторожнее! Левее, я сказал! À gauche!.." Вязкая кровь спаяла обрывки галифе с пронзённой плотью, стекла в голенище.       Французская чужбина, война, разбуженные офицеры, караульные, грязь, диверсанты затихали и переставали существовать. Звуки таяли на подлёте к уху. Лотар не слышал голоса и шаги за вспоротым мясом и слабостью, гнал от себя боязнь смерти, освобождая место для страха не проснуться в плотно утрамбованной и глубокой братской могиле. Он насмотрелся за два месяца, как солдаты ползут до укрытий с оторванными ногами, но сегодня ему этот подвиг не повторить. Хотел вырвать и попить одновременно — и вздремнуть насмерть в луже, куда он рухнул штабс-офицером с лопаткой, или на носилках. Его окружили санитары, мутная белизна в ночи. Лотар из последних сил сжал древко лопатки и неумело размахивал ей, пока не задел чью-то руку, отбивался от ангелов с тряпочками — он другой конфессии. "Ему надо в Вальгаллу". — Язвительный тон из стынущего безвременья, сплошной стрельбы отмщения по укрытию, уже безлюдному.       По его погребённому трупу, могиле без креста, наверное многократно прошлись и пробежали, землю вспахал ливень из пулемёта, в нераздетое тело воткнулась блуждающая пуля либо крохотные осколки гранаты — вкратце, его исцеление затянулось.       Окопы заполнились едва знакомыми солдатами и унтер-офицерами, а его батальон в составе пары дивизий перевели на восток. Наместник Лотара это допустил и взял на себя ответственность — и Лотар отправился им вдогонку, уверенный, что его совести и любви к солдатам грош цена. У его почти пятисот солдат, он мнил, ничтожны шансы на выживание, он сочтёт за дар судьбы и треть солдат и офицеров, что застанут его приезд в строю и в добром здравии. Нет разницы, с кем и в какой почве им гнить: со славянами в прусских пределах или с британцами на севере Франции, куда плавно переезжала часть его бывших сослуживцев.       Выведенный из войны, он через всю империю возвращался в неё, утратив смысл во всём, в каждом действии, в череде пересадок с поезда на поезд без документов и в гражданской одежде взамен мундира, своим нищенским, обветшалым видом позорящего себя же. Рапорты в жандармских участках, лишь бы не сойти за дезертира, крайняя бдительность при чужих разговорах о перемещениях войск, случайные заработки, назойливый запах еды от прохожих, лечение деревенского скота у нуждающихся, помощь по хозяйству как плата за обед, ночлег, жаропонижающие настои и приют в честь Рождества — финал военной карьеры штабс-офицера, который как может не прожигает время странствий.       Требовал в одних участках и предъявлял в других справки о присутствии в офицерском составе полка — и в каждом оговаривался: "Осенью четырнадцатого". В каждом подвергался одному и тому же допросу — с той лишь разницей, что где-то его осиротевший батальон умозрительно смешали с русскими, чехами и прочими в единый фарш, в ином участке сходу грозились упокоить во второй раз, а в третьем и вовсе не считали господина Мейендорфа за честного штабс-офицера в передряге.       — От батальона твоего мокрое место оставят, а туда же, драться за два метра жилплощади.       — В этом ли не долг старшего офицера? — Хрип, как фитиль динамита, разорвался наконец в лающий кашель. Монолитный ком мокроты в лёгких, никакого дела до здоровья.       — Твой долг — жиреть на командирских харчах, а ты... наивная душа. Старший офицер, долг... это война, милый!       Непробиваемого Ахилла просили обнажить шрамы, не верили робкому "Зажило" так, как сам Лотар не верил.       — Из-за ранения отстали, говорите?.. И в госпитале не лежали?       — Не лежал.       — А-а-а куда, говорите, ранили?       — По-видимому, в печень. Или в почку, в кишечник, не могу знать. Было сильное кровотечение.       — Ваше Высокоблагородие и в мозгу пули не заметит! Ищите дураков. Как вас в первом же немецком селе не арестовали, дезертира, нет, до Висбадена докарабкались с вашей чахоткой.       — Пневмонией.       — Видите, черти вас заждались, а вы за жизнь цепляетесь. Вам принципиально в Карпатах землёй обтереться, Ваше Высокоблагородие? Не обременяйте Германию.       "Симулянтом-то вас не обозвать, позаботились". Пока жертва обстоятельств не принималась задыхаться от табачного дыма, его погоню за батальоном единогласно толковали как бешенство грызущей совести. Дескать, сбежал и поздно хватился, чтобы вернуться с повинной и отстоять заявленное благородство через понижение в чине. Точно так, как его, майора в гражданском, без документов и без чемодана с биркой, по роковому незнанию обзывали широким спектром званий от капрала до лейтенанта. И всякий раз Лотар, спавший в вагоне либо на вокзале, бледнел спросонья, без остатка переводил ужас на головы проводников и случайных зевак, ронял в пятки их низкопоклоннические сердца: "Той осенью ещё майором был..."       "Имеете что-то ещё мне сообщить?"       "Как нам извиниться за недоразумение?"       "Разбудите в Гисене и не пугайте так больше, — и перед уходом произнёс: — Если кто-то в поезде упомянет господина Мейендорфа, проведите ко мне, богом молю", — и они расходились мирно.       — Где Ваше Высокоблагородие находилось на лечении, что ни сном ни духом о перемещении своих солдат?       — Лежал без сознания у берегов Уазы, когда дивизию уводили на восток.       — И не стыдно врать!       — К чему дезертиру знать местоположение войск, откуда он бежит?       — Свистеть в уши жандармам. Притворяться пропавшим и спрашивать то, что на поверку и не нужно!       — Если возьмётесь провожать меня в полк, я...       — Делать нам больше нечего! — и отошёл курить к окну, не раздражая лёгкие и не прерывая этим очередной допрос.       — Если отведёте или укажете на их позиции...       — Ещё чего! Шпионы не дремлют, и вы в их числе.       — Я через отца выхлопочу вам награду, через генерал-майора в отставке.       — Через Хагена? Он приходится вам отцом?.. — Он выдохнул пару раз и прогремел сквозь дымку: — Слыхал. Он ордена не выпишет за помощь сынку, он говорил на службе. Мол, Лотар должен устояться в жизни или погибнуть по приговору вышестоящего чина, а подкупать он никого не намерен. Убирайтесь отсюда, лгун, и умрите как собака с вашей чахоткой.       — Пневмонией.       Отец выполнил своё назначение и прославил род Мейендорфов недалеко за пределами Саксонии.       Он не сообщал, ушла ли фрау Мейендорф, — почтовые голуби от него редко настигали Лотара в его временном пристанище. Знакомые из воинской части Дрездена во многих посланиях присовокупили к похоронке воспоминания о его отвращении к службе и христианству вообще, домыслы о его несостоявшейся смерти, как Лотар погибал в сражении с медсестрой, бился, пока не напитал достославной немецкой кровью землю треклятых убийц-французов — опозорился на пять поколений.       Неведомо Хагену, что в сегодняшней войне решает не личная доблесть, а новизна и мощь техники — и пусть майор Мейендорф погиб дедовским способом, от винтовки. Месть за предательство Руперта он возложил на судьбу, как своевольно положил голову на её плаху. Губил желудок паршивым эрзац-кофе, глаза — свечами, а нервы — собраниями с кадровыми самонадеянными капитанами и полковниками, уверенный, что всё кончится именно так.       Лучше умереть и возродиться целым, полагал он, чем, став инвалидом, не опечалить извещением о смерти. Лучше вручную истребить себя скальпелем хирурга на столе и очнуться в недрах зловонной ямы, чем лишиться ноги до христианского конца времён.       Пока путешествовал, там и здесь восстанавливался как пропавший без вести, ошибочно зарытый и причисленный к трупам — и постепенно катился обратно в их ряды. Разругался с отцом, законодателем всех его довоенных лет, жена сбежала на известную ферму и скорее сгинет с детьми на январской улице, чем вернётся. Брат, что ни воздушный бой, на грани жизни и смерти; не станет брата — и Лотар забудет путь в Дрезден. Одиночество, предсказуемое, но вдруг хлынувшее после заточения в семейных узах, в самые уязвимые дни подкосило его стальной иммунитет действеннее яда и эпидемий. Оздоровиться самоубийством не давало замутнённое психическое состояние, посвящение всего себя неустанным и стремительным поискам разнесчастного батальона и сведений о нём, численности желторотых калек, его ценных деревянных солдатиков.       До того одержимо устремился на восток, что, сидя на обметённом дряхлом крыльце где-то в Тюрингии, глядя сквозь заснеженную рощу в никуда, питая грудь морозным сухим воздухом, он впервые задался: для чего? Лишь ради дополнительной тарелки супа на полевой кухне после массированного обстрела, когда проредится строй.       Без него генералы уравняют накренившиеся чаши весов, Лотару не повлиять на ход истории не в его звёздный час.       Он подхватил и взрастил пневмонию в некоем западном селении, пронёс через три города, разразился ей вконец и до беспамятства в чьей-то хижине, оправился, начав уже сомневаться в своей несокрушимости... Молодой человек, студент, пасынок доброхотов, в праздник выздоровления отвёл его в город и пожаловал несколько монет на почтовую марку, чернила и бумагу. Не имеет смысла подкрадываться к дядюшке Хардвину со счастливыми вестями, когда он ждёт племянника в любое время дня и года — и Лотар уведомил его о визите в максимально близкие сроки, через две недели либо месяц. С письмом братцу он повременил: тому некуда будет отсылать десятки листов с цветистыми благодарностями судьбе.       Хардвин вторым после Корнелиуса регулярно писал ему на фронт, подмигивал кометами и пятнами на полях; интересовался, далеко ли Лотару до Майсена. "Спрячься у меня, живи на моей ферме, я не сдам приставам. Пересиди до окончания <цензура>. — Его самостоятельное творческое оформление. — И вернись к семье, "найдись", когда минует буря. Всегда тебя жду, и не переживай, если не отпишешь заранее. Всегда сыщу местечко и постель. Приезжай ко мне! Или если тебя, помилуй Бог, нигде в Германии больше не любят и не уважают, я встречу, у меня поселишься хоть до конца века. Твой Стриж бьётся в стойле, когда я произношу твоё имя и зачитываю твои письма — вот как скучаем, Лотар! И ты старика не запамятуй".       Лотар так и поступил — до Майсена ему наконец-то ближе, чем до фронтовой линии.