Метод Мейендорфа

      За несколько часов до ноябрьского митинга в Берлине Кауфманн-Шульц повидался с Паулем, курившим у дверей парикмахерской, и тот шепнул, хотя на тротуаре их окружали одни гражданские: "В одиннадцать во “Фрау Фриче” ".       "Фрау Фриче" для посвящённых означало закусочную "Бисмарк", и наоборот.       Вернер устремился за угол и по двум проспектам, где уже слонялись пенсионеры и молодые родители, а дети путались под ногами. Годовщина Пивного путча, большой праздник.       Вернер ни с кем посторонним не свёл знакомства, замкнулся в Союзе барышень, и общества подельников ему доставало с лихвой. Хотя Бернхард пробивался в офицеры, тщательно отбирал и подстрекал новых Барышень, запертый на казарменном содержании, а Франц ушёл в вечную самоволку, у Вернера остались друзья. Центральная библиотека распахнула двери для него и Вильгельма, кого он моральной и научной поддержкой проталкивал в Аненербе под крыло Колдуна, а в Петере он отыскал напарника для брожения по улицам и поиска денег на аренду общей квартиры. Пусть Вернера прикончат раньше срока, он не вернётся к Шульцам.       Как же ждали Барышни, когда их отпустят в мир работать и получать образование, когда они рассеются по имперским организациям — и с каким ужасом гости Берлина боялись расколоться на мелочи! Вернер решал, чем ему заниматься неопределённое число лет; чувствовал себя неустойчивее и хуже, чем в Системцайт. Поступление в училище невозможно: рискованно, не возымеет долгосрочной пользы и лишь отвлечёт. Случайные заработки на улице обесчестят его чин эсэсовца, и что прикажете делать?       На полставки мыть посуду и овощи в третьесортной столовой и, одновременно служа осведомителем СД, ловить коммунистов — до заветного дня, когда ему понадобится исчезнуть из столицы и уничтожить все следы пребывания здесь.       В годовщину Пивного путча его отпустили наблюдать за ходом митинга и безопасностью. Большинство заведений закрылись на день, кроме пивных и ресторанов по маршруту партийного кортежа, откуда сотрудникам в свободную минуту легко наблюдать за процессией в окна безлюдных залов.       В "Бисмарке" же, глухом и затхлом подвальчике, стоило напрягать слух, чтобы не пропустить шествие за Маляром.       — Господин Мейендорф!       Вернер вздрогнул, но продолжил идти до звенящей двери. В этих-то витражах, запыленных, мутных самих по себе, в упор не рассмотреть происходящее на улице, да и столики рядом с узкими створками по обе стороны от входа бывали заняты постояльцами. Место таких, как Кауфманн-Шульц и его компания, внизу лестницы в дальнем углу.       Кто его позвал, Вернер догадывался — и не оборачивался.       — Майор Поварёшка! — Его потрепали за погоны. — Лотар!       — Простите?!       Он вскрикнул почти по-девичьи, и его суровый мужественный облик эсэсовца, зрелого не по годам, беспощадного к врагам Рейха, улетучился под лапой полковника фон Гротхауса, товарища по штабу близ Марны.       — Кто вы, в таком случае?       — Я Вернер.       — Как вашего тестя звали... — Он улыбнулся, как отзываются мягкотелые старики на сыновние упрёки.       Вернер чуть не разомкнул губы и не бросил смертельное "Его звали Стефан!", выскользнул из-под морщинистой руки и укрылся во мраке "Бисмарка", пока не заложил себя.       "Домотался, трухлявый пень".       На родине он устал отдавать честь на площадях в воскресный день бывшим сослуживцам, с ними же он ссорился и делил карту местности в штабе — и в чужом городе, в новом мире его узнают. Короткая стрижка, фуражка и форма СД не похоронили ветерана и главу семейства. Окрепла обида в господине полковнике, Вернеру видно в зеркале у подвальной лестницы, засиженном мухами. Не понимает, как взяли в берлинские СС итальяшку, как он молодится — и как ему, генеральскому сыну, не стыдно презирать авторитеты.       Вернер переводил взгляд с настенных часов на людей, скучал в ожидании за пустой столешницей на пять персон. Читать в подвальной полутьме, при единственной грязной лампочке — себя не уважать. У противоположной стены два старика, упитанный и сухой, хрипели о горькой повседневности Вердена, звякали бокалами. Не первый раз они заказывали коньяк, шатались на стульях, вредоносных для их больных спин и поясниц. Третий стул свободен — пока к ним не подсел Кауфманн-Шульц.       Вильгельм явился в подвал вместе с Оскаром и подносом с тремя кружками пива, и Вернер отскочил от стариков, распрощался с ними и помог взобраться к выходу. Вскочил, как только услышал знакомые юношеские голоса, но те поспешили заверить со смехом:       — О Великой войне с ними судачил, мы слышали наверху.       — Красные штаны французов, — хихикнул Вилли.       — Это притча во языцех, умора на все времена.       — А императоры? Как бишь их... Франц Иосиф, Николай Второй? Ты не так прост.       — Историю в школе учил, — отбил с ноткой поражения, — и дед много рассказывал.       — А отец?       — Погиб на этой самой войне.       — Досадно, — и подвинули ему кружку: — Пей, потом всё сразу оплатим.       — Не буду.       — Приплыли! — воскликнул Оскар. — Ради меня, ради общего дела!       — Дарю, — Кауфманн-Шульц вернул на поднос. — Либо вылью на пол.       — Почему не соблюдаешь традиции? — Вилли отхлебнул и забыл смахнуть пенные усы.       — Начну искать врагов государства гораздо более интенсивно, нарушая субординацию и дружеские клятвы. Оттого и отказываюсь, что знаю себя.       — Из подвала далеко не убежишь. Мы задержим.       Вернер не поддержал слова Оскара смешком, пока Вилли наслаждался светлым пшеничным.       — А как же честь и слава Гитлера?       — Я ринусь убивать за него!       Тишина.       — Это серьёзно, — Вилли ополовинил кружку и грохнул её о стол. — Знаете что? Петер с Паулем скоро подойдут, а я скажу. Сегодня историческая дата... Считайте это тостом.       Даже Вернер поднял бокал, из которого не собирался пить.       — Годовщина исторического дня, — он поморщился от газов в носу. — Так пусть этот сегодняшний день тоже станет по-своему историческим. Если вы понимаете, о чём я.       На него зашикали, заглушили его последнюю сентенцию звоном кружек. Вернер ненарочно шлёпнул немного пива на стол, как бы отпил в дань тосту.       — Сам и верши историю, — произнёс Оскар.       — У меня рука затрясётся, — хныкнул Вильгельм. — Моей историей будет, слушайте все сюда, пожать руку Колдуну.       — С вложенным ядом?       — Пыльцой сорной травы. — Шутка Вернера удалась, Вилли распластался на мокром столе, хихикая.       — Да. Я отвлекаю, а вы...       Вернер одобрительно кивнул: сначала Колдун, за ним сгинут остальные.       Дискуссия заговорщиков не клеилась. Во "Фрау Фриче" Барышни охрипли от смеха после шуток об усах Маляра как "зубной щётке" и Геринге как "дирижабле" и затруднились обосновать причину хохота и падений под стол. Затея чуть не пошла под откос, и впредь они приберегли крамолу для посиделок на арендованных квартирах при шуме репродуктора и воды.       Зная это, Петер к их предварительному заседанию так и не присоединился. Он поджидал верховных национал-социалистов за углом "Бисмарка" и отослал Пауля в подвал предупредить союзников и оторвать от подсчёта очков в скате. "Проигравший платит! К дьяволу эту свору! — взревел Оскар, и ему не успели зажать рот. — Нет, Верни, ты платить не будешь, ты не пил! Кто второй до тебя?.. Чёрт, я".       На поверхности земли хором пели и шагали в ногу "германские девушки", Юнгфольк и Гитлерюгенд, покачивались знамёна. Фольксгеноссен наваливались на оцепление, дети сидели на мужских плечах, подростки — на столбах. Бряцанье оркестра поглощало визгливые и незаконные речи Вилли, его хлопки по агитационным плакатам:       — Это разве привлекательный профиль? Это располагающая и приятная арийская наружность? Вы спросите дорогу у этого гражданина поздно вечером?! Нет, он ужасен! Две параллельные линии одна под другой, переносицы нет, темя и лоб почти перпендикулярны, видите? В анфас он полное чудовище!       — Это всего лишь образ, не портрет, — бормотал Оскар с лёгким пренебрежением, нетрезвый в такой же степени, и повторял в рупор из ладоней. Вернер поступил проще и приподнялся на цыпочки, крикнул Вильгельму в ухо:       — Это лицо человека суровой и несломимой воли, лицо Сверхчеловека!       — Это лицо террора! Чего в нём красивого? Нам говорили...!       — А завтра по-новому скажут, — буркнул Пауль, поворачиваясь от них к процессии.       — Запомните! — Вилли воздел шаткий палец к пасмурному небу и наставил на Петера: — Это ариец!.. — Петер не заметил комплимента. Вилли указал на плакат: — А это не ариец! — И на виновников торжества в центре проспекта: — И они все...!       — И даже твой Колдун, — усмехался Оскар, пока зажимал ему рот и уводил нахальный указующий перст за спину.       "Все, кроме моего", — мечтательно улыбнулся Вернер. Коротко стриженая полупрозрачная макушка его долговязого Моряка сверкала над черноволосыми головами самых разнообразных форм и профилей.       Трепетные симпатии к Гейдриху усугублялись его саксонством. Вернер страстно желал встретить живую легенду, слепок чистокровного арийства, и признавал, что сохнет по симпатичному начальнику зипо как влюблённая школьница. К утверждению тёплых чувств, из архивов СД через Петера и до него донеслись огорчённые контраргументы к слухам о еврейских корнях Моряка: "У него отчим с еврейской фамилией, что-то такое, и всё".       На закрытых заседаниях Кауфманн-Шульц аккуратно возражал против причинения ему вреда, можно сказать, выступал в его защиту — и чуть не разругался с сообщниками. Был на волоске исключения из Союза, прощания с его членами, высшей целью заговорщика и всем Берлином, но скоро Барышни выбрали по предмету клятвопреступного обожания. Легче накопить сведения и разведать слабые места партийных руководителей, если преследовать их поодиночке и выдавать чрезмерную любознательность за уважительное поклонение авторитету.       Колдун предсказуемо отошёл Вильгельму, а Маляр — двоим, те и здоровались с фюрером; Оскар двойным агентом впрягся за Геринга тоже: "Не обидим толстячка".       — Где мой Винодел? Никто его не заметил? — суетился Пауль, подпрыгивал и отказывался слушать версии, что Риббентропу нечего делать на митинге, никак непричастному к его первопричине и теме. Большая потеря для Союза то, что Пауль не предпочёл своим предметом тёзку из министерства пропаганды. — Хорошо вам!       Вернеру в свою очередь неприятно было при взгляде на Моряка пересекаться взглядом с Петером, проникшему в стан лейбштандарта на правах дружбы и сотрудничества — блондина тянуло к блондину. Тот, не совмещая дело Барышень с гражданской рутиной, продвинулся в СД дальше Вернера, к его огромной зависти и с коварным намерением угождал белокурой бестии напрямую, выпытывал от гвардейцев самые пикантные подробности жизни и биографии Гейдриха и всей верхушки, в том числе его подопечного Геббельса.       "Да, да, мы асфальтовые солдаты, по праву, — сознался им однажды сочувствующий представитель элиты на квартире Кауфманна-Шульца и Шмидта, их обычной резиденции. — Мы учимся маршировать, маршируем и больше ничего не делаем. Кто хочет к нам, выламывайте зубы с пломбами и добро пожаловать в синекуру".       Оркестр затих, и в благоприятнейшее время для разговоров — между аплодисментами и одновременно с выступающим Гитлером — Союз рассыпался, чтобы сомкнуть ряды спустя час-два в "Бисмарке".       Вильгельм, опьянённый вниманием Гиммлера сильнее вайса, узнал об этом, когда пробился к нему из монолитной толпы, пожал руку, с дрожащим поклоном ввернул неказистое пожелание всех благ и успехов в работе — и гневно обернулся на отсутствие анонимного выстрела из ниоткуда. Восторг от общения с так называемой усатой землеройкой в пенсне тут же окислился в детское негодование. Его почтение, утрированное до фарса, не принесло плодов, его предложение разделаться с личным магом Гитлера смешали с ноябрьской грязью. Самого Вильгельма Шнайдера, кроткого труженика отдела индогерманской арийской культуры и языков, смертельно оскорбили, бросили погибать от стыда!..       Первичное горе и обида схлынули вместе с хмельной одурью, с последними каплями иссушающих пьяных слёз. Опухший, Вильгельм побоялся высунуться из-за дерева вслед за колонной фюрера, союзниками и гудящим народом. Он резко всех простил. Понадеялся, что его планом пренебрегли в угоду более действенному, а Колдуну на роду написано пасть от яда, ножа или пули Барышни немного позже.       Оскар, перед величием и магнетизмом Маляра отодвинувший Лётчика на второй план, и Пауль, осиротевший фанат министра иностранных дел, заменявший Бернхарда в любви к фюреру, наблюдали за поведением Гитлера за трибуной, скрещивали руки на груди и отпускали развязные замечания, неслышные рядом стоящим скандирующим берлинцам.       — Чистюля, — фыркнул Пауль, когда Маляр ещё раз обтёр руки салфетками. — Испанку ему с пальцев в нос не перетащишь.       — Накашляй на него, пока пожимаешь.       — Сам кашляй! Твой предмет, его и заражай!       Оскара потрогали сзади за плечо, подтянулись и шепнули голосом Петера невероятное известие.       — Вы с Верни оба это видели? Как он отреагировал? — спросил Оскар, прежде чем удивиться или скептично хмыкнуть.       — Притворился, что ему показалось.       Пауль отвернулся от трибуны фюрера, и ему пересказали новость короче и безвкуснее.       — Это точно не обман зрения на двоих? Потому что быть этого не может. Встали как-то бочком к людям что-нибудь обсудить, как мы языками чешем.       — Нет-нет-нет, я как работник СД, приближенный к Моряку, не пропускаю мимо такие непотребства.       Его перебили овации, и у Пауля появилось время неуверенно вспомнить:       — Один — сердце другого... Или мозг? Не знаю. Дополняют друг друга.       — Вернера сожрёт ревность, если он хоть на секунду поверит в случившееся, — улыбнулся Оскар.       — Я больше переживаю за Вилли. Кто в кого крепче вцепился: Верни в Моряка или он в Колдуна?       "Чем Вилли может быть полезен?" Услышав кодовое прозвище рейхсфюрера СС, Вильгельм откликнулся, подтянулся к стихийному заседанию со стеклянной бутылкой пилзнера, заранее на всех озлобленный. Петер и его уведомил:       — Колдун и Моряк поцеловались. Такие вот пироги.       — Что за чепуху несёте? — и, разбивая спонтанные и неравномерные волны человеческой реки, протиснулся к заочно сосватанным верховным наци. Коллеги по Союзу потекли за ним по узким ложбинам, пока те не затянулись бесследно.       Кауфманн-Шульц залюбовался невезучим кандидатом в адмиралы и никому не уступал кусочек тротуара, откуда начальник гестапо виднелся в полной красе с головы до сапог. "Бог мой, я его старше. Я старше многих, если не всех".       Рядом с ним Барышни вновь разговорились.       — Вы думаете как-то превращать этот день в исторический?       — Ты говорил про яд, — отразил Оскар. — Ты нанёс его на руку Колдуна, когда пожимал? Вот, он должен был передать его Моряку, и оба слягут к полднику, если Маляр не поделится салфетками. Поздравляю, распускаем Союз.       — Осечка вышла! — отрубил Вилли, пригубил пиво и спрятал за пазуху от глаз полиции. — У кого-нибудь есть ствол?       — Достань его в такой сутолоке... — Оскар пожал плечами. Вилли опустошил бутылку и резко взмахнул ей с хриплым возгласом:       — Тогда я сам всё проверну! Уважу их дубинкой по челкастым макушкам!       Его не успели скрутить и с тумаками выкинуть на соседнюю улицу — Гейдрих привидением в тёмном пальто подлетел к ним. С высоты почти двухметрового роста не озаботился хулиганством молодого эсэсовца, вероятно, в мыслях поручил его арест гестаповцам. Он сломался под очарованным взором Вернера, который не спускал глаз с него и только с него весь митинг, так что ничьё обращение или канонады рукоплесканий не отбили от созерцания кумира.       — Что вам нужно? — и в груди Вернера эхом отразился звон и блеяние саксонского наречия. Тот поднял голову и застыл, рассматривая его вблизи. Лицо округлое и вытянутое, выпуклый лоб уходил далеко назад, носом Моряк чуть не клевал нос Кауфманна-Шульца, а нахмуренные невидимые брови не внушали ужаса. Его сердце, ответственное за вспышки гнева и направлявшее их, щебетало с подчинёнными высокого полёта, как он сам.       — Никаких покушений, шеф, — смело произнёс Петер, но поспешил и запнулся. — Дело в том, что... наш камрад — ваш большой поклонник и желает выразить почтение.       Напугал, отрезал пути отступления. Вернер, не слыша себя и шума вокруг, скрепил рукопожатие и вытряхнул из рукава воображаемый нож. Моряк смягчился, слегка улыбнулся толстыми губами, напряг длинные пальцы. Миг неправдоподобной сцены.       Моряк отошёл по делам, и Вернер не пошевелился. Безусловно нордический тип — с неестественно тонким голосом и широкими бёдрами, которые не скрывало пальто...       Потрясённый Кауфманн-Шульц примирится с Петером после непрошеной рекомендации.       Выстрела опять не последовало, и Вильгельм выпутался из оков, заломив локти приятелей:       — Чудо как трогательно, и почему мы позволили ему уйти?       — У меня день исторический, отстань, — несерьёзно гавкнул Вернер, и один Вилли не оценил его иронического настроя. Кто из Барышень ни похлопает себя по ремню, огнестрельное оружие не упрётся в ладонь, не брякнет коробочка с цианидом.       — Попытка не пытка, я своё предложил. — Вильгельм вздохнул и запрокинул бутылку, не насытился текучей пеной со дна. — Бернхард сегодня наверняка ко всему подготовлен, жаль, его к нам не отпустят.       — Пока вы пили, мы с Оскаром его нашли в строю у Ворот, — ахнул Петер. — Шагал кислый, а нас увидел в первых рядах, так в улыбке расплылся, что чуть щёки не треснули. И вас был бы рад повидать.       — Не смей меня обвинять! Настучи в "Чёрный корпус", если справитесь без меня.       Пока они перекладывали ответственность, процессия сдвинулась далее по проспекту и тяжело накренилась влево.       Судили по личному опыту: в одиночку, начхав на долг перед коллективом, выразить их протест в действии не отважится ни Бернхард, ни Вилли, ни даже Вернер. Ещё в месяцы казарменной жизни рвались на улицу с мыслью: "Довольно трепаться! Раз они ничего не намерены предпринимать, я сделаю сам!" — и останавливались, не дёрнув ногой к полу.       Неудачная попытка — а именно таков наиболее вероятный итог для всех, кому гадал Кауфманн-Шульц — заложит Союз и усложнит им путь к Маляру. При удачной же выскочка поступит не по-товарищески. У всех проснётся вина за годы, израсходованные на пустое словоблудие, за дни и недели совещаний за чаем и колодой карт либо шахматной доской в гостях у двух Барышень.       Союз барышень недолго сердился на тех, кто шутливо перенимал прозвище для называния их шайки-лейки. Они ровным счётом те же одержимые воздыхатели Маляра, но которым не надо прорывать ограждения, чтобы засыпать его букетами и ненароком наступить на ногу. Всякий день, когда Маляр не в разъездах, члены Союза пожимали ему мясистую руку, а между собой крепко осуждали за это.       Вернер рассматривал его на фото в газетах, наблюдал воочию, как он общается с людьми вблизи и по-дружески, и воображал от лица его собеседников, откуда можно в мгновение ока достать кортик или пистолет, куда смертельно ранить.       В стенах квартиры, занавесив окна, тренировался доставать пистолет из кобуры, однако в ином замкнутом пространстве он вечно застревал, и доли секунды возводились в степень, пока Вернер выпутывал его из ниток или тканей, в том числе уже штопанных. Глодал страх оплошать в спонтанный день самосуда и больше не повторить попытки, и по-видимому, боялся не он один.        "Давай!" — шутя подталкивали к нему, и фюрер, слыша это в саду рейхсканцелярии, оборачивался с усмешкой, сминавшей его лицо до глубоких борозд. В эти моменты он походил на добродушного пенсионера в компании зятьев либо возмужавших внуков. Морщины под глазами дугой, утомлённый взгляд и опущенные уголки рта, когда не перед кем было рисоваться попечителем возрождённой нации — подступавшая к фюрерскому креслу старость доедала его.       — Чего вы?       — Разрешите спросить, — Оскар либо Бернхард, стоявшие впереди, играючи отдавали честь и вытягивались по струнке, — хорошо ли вы спали сегодня?       — Наилучшим образом, — он сбивался на понурое ворчание; Моррелю не пробил час угощать его витаминами и стимуляторами. Натужная улыбка распускалась не до конца и быстро увядала, Маляр бродил по тропинкам не в мечтательном настроении. Он уходил, и его почитатели, рассерженные, молча обращались к друзьям. "Н-ну?!" — кричали они внутри себя, и союзники бездействовали. Кто-то убивал Гитлера пистолетом из двух пальцев, и его поощряли пребольным пинком — и никто не вытащил пистолет и не положил конец цирку в одночасье.       Личная охрана Маляра слаба, это признавали и гвардейцы. Гитлер был убеждён: его бережёт незримая субстанция, высшие силы, как бы они ни назывались. Кауфманн-Шульц твердил: "И за его неуязвимостью стоит Колдун. Надо сначала кокнуть Колдуна, он оградил божка защитными рунами. Я знаю, о чём говорю". Когда в ком-нибудь из Барышень пробуждался дух мести и неприязни, Вернер нависал над соратником, иногда вставая на цыпочки, цедил в ухо со стороны, противоположной от ствола и согнутой руки: "Убейте Колдуна". К их досаде, фюрер не так часто появлялся перед ними в обществе личного мага.       — Так беззаботно относиться к себе... На его долю столько раз покупали патроны! Столько сорванных покушений на него в службе безопасности, знать бы вам!       — Приспособленчество к власти — это жидовское свойство, это не про бунтарей-арийцев, — подтвердил Вильгельм.       Петер играл в шахматы с гостившим Оскаром, пока Вернер развлекал двух оставшихся Барышень — Пауля и Вилли — виртуозными манёврами в скат. Очки шли и не шли к нему согласно условиям, всё благоволило ему начиная с раздачи. Он уклонялся от вопросов, сколько лет он посвятил упражнениям и кто натаскал его, и неуклюже отрицал соразмерное невезение в любви.       — У меня невеста... в Дюссельдорфе.       — Привози её сюда, экзаменуем на чистоту, и она твоя, поженитесь ещё до Рождества, — и бормотали для человека напротив, не в адрес Вернера: — Где ж умудрился её найти, в Дюссельдорфе, чудеса.       Любимчик Петера рассказывал без конца, мысль перетекала из одной области в другую. Репродуктор тарахтел от гула прямых трансляций, и Кауфманн-Шульц менял станцию. Лучше женское мурлыканье под оркестровую слаженную кашу, чем вопли и лекции недосягаемого Журналиста. Чужие голоса и музыка должны были нейтрализовать их обрывистую разносортную болтовню.       — А если мы прикончим-таки...?       — Когда, а не если. Мы ради чего тут? — Вильгельма более всех ранило промедление. Каждый упущенный день для него — один расовый или территориальный закон, целиком перечащий застывшей науке.       — Когда мы его прикончим, кого на его место поставить?       — Меня, — плюнул Вернер ради собственного образа, но поддержки не получил. Настал его черёд тайно обижаться, осознавая своё право на трон.       — Освободим тому, кто больше смыслит в управлении страной, чем мы, — произнёс Пауль в воздух, и Оскар подхватил:       — Из числа заговорщиков постарше! Канарис тот же.       — Но сначала Колдун, — рыкнул Вернер.       Вильгельм перебил его, ударив по коленям:       — Помним о нём! Уймись! Все в рейхсканцелярии избранники Провидения — и моего Колдуна! Да-да-да, он надо всеми... — Он немного остыл, взял карты. — Отрикошетит наш выпад, живыми не выберемся. Если тебе невтерпёж, отдаю, остальных мы доработаем на раз-два. Устроит? Раскалывай его магический щит чем угодно, заколи его волшебной палочкой, заболтай до смерти.       Вернер кашлянул вместо ответного выкрика громче хрипящего репродуктора.       — Я и к тому веду, что Маляр для них может быть не идолом, а инструментом, лифтом к абсолютной власти, которого они сами подавят за ненадобностью.       — Не лишено логики, — отозвался Пауль и призвал к молчанию или хоть шёпоту, он подводил итоги раунда.       — Думаешь, мы завершим предприятие на Маляре и Колдуне? — хитро спросил Петер.       — Сколько успеем, стольких уничтожим. — Его соперник довольствовался игрой не на время, подолгу сидел над фигурками со сложенными у лица ладонями и, кажется, дремал.       — Я более чем уверен, — добавил Петер, развлекаясь в скуке, — что большинство акций против Маляра подстроено нарочно и по его же тайному распоряжению. "Смотрите, он мессия, небесные силы не дадут ему погибнуть, пока он не выполнит свою историческую миссию".       Кауфманн-Шульц вздрогнул и для конспирации захлопнул щель в окне. Мелкие острые снежинки блестели при свете фонарей.       — И иногда умышленно смотрят сквозь пальцы на явные нападения на режим, — туманно сказал Оскар. — Будь ты хоть антифашист из антифашистов, не убранных в начале тридцатых, тебя не скрутят, если ты при власти.       — Казалось бы, высокий пост, на их тёплое место найдутся претенденты... — донеслось от игрального стола. Оскар продолжил:       — Посмотрите на Гёйделера.       — Это кто? — встрепенулся Вильгельм, и Петер заспешил его просветить:       — Бывший комиссар по ценам, но уже подал в отставку из-за непринятия Маляра. Или его вежливо подвинули, он потерялся в другой части архива, не слышал о нём.       — Так и запишем: "Коммерсант", — сказал Вилли и нигде не зафиксировал, не добавил улик.       — Шахт, Гизевиус, Канарис... Чешут против верхушки, хоть бы что. — Петер веселился от полезной широты познаний.       — Лупить невинных и потакать Сопротивлению перед носом — это наша полиция... — и вспыхнул вдруг: — Петер! Чёрт, умеешь же ты загнать в угол короля! А в жизни поджилки трясутся! Имей совесть.