Метод Мейендорфа

      Стрелки дёргались по настенному циферблату, гулко стучали, когда не шумела глотка Геббельса. Лотар снимал квартиру, и поэтому не считал местом силы в полной мере и жил аскетом, обставил лишь тем, что вывез из родительского и своего дома перед продажей. Книжные шкафы, кресло с торшером, где Лотар повадился спать — Дарла с его позволения заняла диван целиком.       Лотар подарил кастрюлю с эрзацем свинины Уте и её выводку. Часть мяса и костей ссыпал овчарке и ещё больше десятка килограммов скелета затолкал в полупустой холодильник. Собирался и далее кормить ими Дарлу, занимать клыки и немолчную пасть, а не воплощать в реальность мысли о еврейских полуфабрикатах хотя бы по части бульонов — но всё идёт именно к этому.       Однажды в дверь постучали, и Лотар подумал о приятелях отнюдь не сразу. Кто, Астрид покинула Остмарк ради друга по переписке? Долгожданные приставы? Он знает: агенты обычно не церемонятся, не ждут, не скребут у порога. Те вломились бы и застали все улики: измельчённые документы Линднера в мусорке, его изорванную Дарлой одежду и обувь там же, облупленное крошево. В шкафу — два голых черепа: метиса и еврейской девушки, выписанный по знакомству из лагеря смерти, измеренный вдоль и поперёк. Лотар не имел срочной надобности отправить всё в утиль, и вещдоки не отягчили б его вину. Отдраил бордовое пятно и разводы с дивана, и на том спасибо, упростил задачу тем, кто переймёт его имущество.       Одну руку, с ножом, положил на ручку входной двери, вторую — на холку ворчавшей Дарлы. Натравит на гестаповцев, те первым делом пришьют её, и Лотар сию секунду примет меры. Стёклышка в полотне нет; Лотару дороги его невосполнимые глаза, не залечатся от сквозного выстрела.       В дверь продолжали стучать, угадывали по специфичному хриплому рыку, что хозяин оттаскивает её за ошейник.       — Не ломайте дверь, это не моя квартира!       "Господин Мейендорф? — пискнул девичий голос на площадке, стук прекратился. — Со мной никого".       Лотар закрыл бриара в ванной, отпер засов, замахнулся и не ударил — сначала осмотрелся, не затаились ли агенты этажом выше. Старшая дочь Уты взвизгнула. По-видимому, поняла, чьё мясо им мог подсунуть щедрый сосед.       — Мама зовёт, и всё! Просто... мама позвала. Ничего.       — Лежачая? — Батильда не уловила сути:       — Она занята. Зовёт к нам, хочет поговорить.       "Никак по душам. Соскучилась баба". Овчарка заходилась в лае и ревела, скребла дверь ванной.       — Зачем? — донимал он пигалицу девяти лет.       — Не сказала, а узнавать не разрешила. Передать, что вы не придёте?       Белокурая женщина с размытыми рамками возраста, бледная, с пушистыми светлыми усиками, прозрачными бровями и узким носом, который переломил бы сильный ветер. Жена эсэсовца с внушительным званием и стажем, жемчужины общества — ныне мать-одиночка, что не в силах прокормить детей на небывалые суммы от пособий и собственные рейхсмарки от чёрной работы. В чьи богатые дома она ходила поломойкой, Лотар не брал в толк, ведь всегда заставал её в родной квартире, в окружении посуды, грязного белья, пены, детей. Двое родились до войны, третья — в её первый год, когда отца на полном скаку гнали в тартарары Восточного фронта. Заботы о пище и здоровье рождённых детей вытеснили сожаления о том, что до тридцати пяти лет и пропажи мужа Ута не успела подарить Гитлеру четвёртое дитя. Трёх ей, одинокой, больной и истощённой жене "пропавшего без вести" капитана, было зимой сорок пятого вполне достаточно.       До прихожей донёсся тяжёлый кашель. Ута явилась с тазом застиранной одежды, на зелёных глазах нитками блестели слёзы.       — Вам помочь?       Она задремала стоя, не отозвалась. Батильда юркнула в детскую.       — Позвольте, я развешу. — Лотар схватил таз из её потеплевших рук, внёс в ванную. Сзади механически прохрипели "Спасибо".       Ута оперлась на косяк и невидяще залюбовалась кормильцем, его дымчато-серым свитером с высоким горлом, физическими данными на высоте и не по возрасту, проворными руками, что резво раскидывали рубашки и бельё на леску, железным кольцом на пальце. Вздрагивала, когда качался табурет под его ногами. Щёки горели от температуры, лежания лицом в подушку, нервических слёз или чего-то другого.       — У тебя собака иногда брешет, а иногда так воет протяжно…       — Скучает, — буркнул Лотар.       — Я думала, она просит о помощи... а я была занята, не могла подойти. Всякий раз волнуюсь, не случилось ли чего…       — Если случится, вы больше меня не увидите, — и пресёк её аханье, присел до уровня глаз с детскими брюками в руках: — Только так. Самое ужасное произойдёт не дома, вы ничего не узнаете.       — Чем ты провинился?.. А кому завещал имущество до того, как случится "ужасное"?       — Государству, автоматически.       Он прилгнул, потому что не учёл вдову брата и родственников, затерянных в прахе генеалогии.       — А хотя бы лекарства? — Ута нежно поймала его за рукава, влетела растянутым шерстяным носком в холодную лужицу.       — Никаких нет, а собачьи вам не подойдут. — Он снова выпрямился до потолка.       — Мне всё одно.       — А вашим детям? — Молчание, скрип одежды по леске. — Вы за этим меня позвали?.. Фрау Паннир!       — Пожалуйста, давай на "ты", мы давно не чужие друг другу...       — Просто потому что я рядом, а ваш муж — нет.       Они соломенные вдова и вдовец. Блуда, как и гостей мужского пола, Лотар за фрау Паннир не помнил. Её младшей, Идуне, не меньше пяти лет, она достоверно зачата до войны, и затерявшийся под Москвой гауптштурмфюрер её не застал. Лотар к моменту знакомства с Утой нашёл, кому хранить верность до падения Рейха.       — Я не для этого зову, — Ута махнула детям, чтобы шли по своим делам, и заперлась, — Лотар, я всем тебе обязана...       — Ничего не надо. — И в мыслях не было щегольнуть непрекословным долгом заботиться о женщинах, особенно несчастливых.       — И мне нечего дать. А то мясо в кастрюле, которое ты приносил... Батильда где-то достала соль, я его засолила. Оставил себе немного?       — Не беспокойтесь.       — Возьми ещё! Пропадёт.       — Солёное вряд ли. — Но что Лотар понимал в свойствах человечины, и что понимала Ута...       — Я ни разу не ела такой свинины: жёсткая, водянистая, без сала. Свиньи такие в последнее время? Что я смею говорить плохого о мясе, дурная...       — Экстерьер породы, и бескормица в конец зимы.       — Свинья, и настолько хлипкая. Или это последнее, что ты успел купить, что от порядочных кусков осталось?       — Что досталось, то и взял.       — Правда, правда... — Она обнимала себя, тёрла воспалённые влажные глаза, лежала на двери. — Знала бы я, что всё кончится этим. Дрянная свинина и дохлые собачки за счастье к столу! И они ведь переведутся однажды...       — Я отловлю бесхозных.       — Совсем не брезгуешь?       — Готов поспорить, что не брезгую бродячей животиной заодно с вашим мужем.       — Думаешь, он жив? — и отняла ладони от лица. — Я тоже, имею совесть надеяться. Жду его и окончания этой дурацкой...! — она притихла. — Войны.       — Не забывайтесь, — нахмурился вдруг Лотар. — Шесть лет тому вы благословляли Карла на победу и выживание среди русских дикарей. И о чём вы говорите сегодня, при мне!       — Донесёшь? — Её голос надломился.       — Это не в моих интересах. Государству не выгодно содержать трёх беспризорников накануне краха. И мы с вами с недавнего времени тонем в одной лодке, — он как будто спрятался за простынёй от сонной Уты, что не с ходу услышала поразительную весть.       — На чём прокололся? — беззвучно спросила она. Лотар увидел в её дрожащих зрачках тихий восторг: он сообщник и больше не заклятый враг ни в каком отношении.       — Не сошлись во взглядах, — наклонился и встал ещё раз, прищепил носки попарно.       — И что ты думаешь? — Она проверила, захлопнута ли дверь. — Я не выдам, поверь мне.       — Ни секунды не сомневаюсь. — Он остался на корточках, но не прикоснулся к Уте, что на цыпочках медленно скользила к нему за этим.       Каждое следующее слово ярче разжигало в ней огонь. "Тотальная война не была нужна изначально", "Рейх вот-вот рухнет, партийцы спасутся бегством, и никого не жаль", "Воздалось по заслугам руководства и населения", "Довольно притворства и формальной веры в тысячелетнюю диктатуру по подобию нынешней", "Утешимся, что конец недалёк", "Сами видите, насколько блестящи и вечны наши завоевания. На всех кухнях вполголоса трещат о наших успехах, вы слышите, в каждой семье по покойнику. Наверху опоздали, и мы пожинаем плоды", "Рим не в один день построился, тогда почему должна Третья империя?", "Они из кожи вон лезли, чтобы за считанные годы построить то, на что должны уйти десятилетия и века". Что-то её ранило, по душевному складу далёкую от проблем Лотара, что-то прочнее скрепляло с ним: они шавки, брешущие на власть. Она пролепетала, чуть он замолк:       — Мне плевать, кто и что ты в гестапо и кто ты теперь. Жаль, что твои дни наперечёт, но, Лотар... — Тот слушал, не супил брови на её попытки говорить и кашлять с больным горлом. — Будь ты хоть трижды дезертир и убийца, ты для меня выше фюрера, вот что.       — Чего?       — А теперь закрой уши и забудь, что я сказала! — и закрыла собственные, засипела: — Ты должен был раньше их закрыть, до моих слов...       "У неё не все дома в фигуральном и буквальном смысле". Чужая женщина отворачивалась от него, трепетала, боялась столкнуться с его твёрдым взглядом. Не от растерянности, а из обязанности утешать сирых и убогих в их отчаянии — приобнял фрау Паннир, потушил её озноб; уткнул голову в своё плечо.       — Мните меня кем угодно, только не стреляйтесь, боже упаси, оставите детей сиротами.       Лотар в лихорадке беседует с братцем, а Ута городит эту чепуху, и чтобы от хрупкого тела так же разило теплом, идёт на такие глупые жертвы...       — Когда принимали?       — Не буди меня и не давай, — Ута старалась пить воду из стакана. — Жаропонижающие нигде не найти. Их надо сберечь и перепродать.       — Себя берегите.       — Батильда уже взрослая и за младшими присмотрит. И есть ты...       — Я теперь на мели и не знаю точно, когда вы меня лишитесь.       — Через пару месяцев мы все будем работать на американцев или ещё кого-нибудь... И нас тоже разбомбят, как Гамбург, Берлин... Каждый день где-то бомбят, люди гибнут.       Она разлеглась на неприбранной постели, Лотар уставился на неё из противоположного угла гостиной. За окном плотный и безветренный снегопад, значит, меньше вероятность налёта и больше — выспаться. На полках фоторамки с ней, мужем, Батильдой и средним сыном Роландом, ещё младенцем; на шкафах — традесканции и на полу — фикусы в необъятных кашпо, почему-то не покрошенные в суп.       — Орёл со свастикой на паспортах будет нашим клеймом, и сколько нам расхлёбывать эту кашу... На кого останутся мои дети, что с ними сделают?       — Не умрите и...       — Кто пообещает, что их не отберут? — с надрывом хрипнула она. — Что они не станут рабами коммунистов и их не перебросят в Сибирь, куда мы хотели их перебросить?!.. Как мы их сдержали? У нас танки, самолёты, субмарины и прочее? — Слёзы клокотали в её опухшем красном горле, катились через нос на подушку, Ута дрожала от негодования: — Всё это пшик. Нас растоптали, наголову. Нас не ждёт ничего хорошего, и что будет с детьми?.. Вдруг смерть от пули станет для них самым желанным подарком на Рождество?       — Верьте в лучшее.       — Во что? Скажи, на что хорошее я могу надеяться?       Речь рассыпалась на визг и сиплый шёпот, она замолчала, вытерла слёзы рукавом. Лотар присел у изголовья.       — Я прослежу за детьми, — он чуть не сказал "выводком".       — По вечерам и я свободна, сама справлюсь!       — Могу и днём.       — Ты шутишь.       — Обхохочешься. — Его лицо суровое, как обычно, но не злое.       — А жить на что собираешься? Господь отсыплет марки с неба?       — Об этом не переживайте.       — Или твоё отродье потаскает кошельки из еврейского квартала. Снова она брешет, это невыносимо!       — Она молчит.       — Неужели! Подохла, что ли?       Лотар обжёг руку о её лоб, так и не вспомнил, где можно достать лекарства в сезон повсеместных больничных. Оглянулся на дверь, на воркующих детей у щёлочки. Тощие пальцы затеребили его волосы, две волны "цвета благородной цыганщины" надо лбом.       — А ты же был женат, и дети были?       — Да.       — К ним тоже на "вы" обращался?       — Мог бы, нас связывала фамилия.       — Не любили друг друга?       — Никогда. Мы совершенно разные люди, — Лотар косился на её руку и не отодвигался. — Она меня не раздражала, я отпускал её к кобелям...       — А как же дети? — перебила она.       — Вырастили их, дали образование, — и не нашёл, что добавить. Мальчик и девочка забормотали в коридоре.       — Скучаешь по ним? Они живы?       — Ни малейшего понятия.       — Думаешь хоть иногда, где они, вспоминают ли прошлое?       — Я уверен только в том, что они обо мне совсем не думают и ничто их не заставляет.       — А если их нет в живых?       — Мёртвые они точно меня не вспомнят, я им не нужен.       "Как же так..." — Ута опустила глаза. Тихо добавила:       — А я скучаю по Карлу. Не могу поделиться чувствами с кем-то другим, но…       — Скромность вас не опозорит.       — Ты уже своего натерпелся. Утяни в омут бедную многодетную женщину, ей нечего терять, — она робко заглядывала в глаза Лотара, тускло и неотступно бурившие её.       — Есть что, подумайте, — он кивнул на ребят, которые уже вваливались в гостиную, Ута оглушительно крикнула на Ролли, ближайшего к порогу, и их след простыл.       — Что? Эту клетушку? Радио, в котором наши войска побеждают и не знакомы ни с чем, кроме побед, где все боготворят Гитлера и верят в него? — Она не уронила ни слезинки, голос не помутился. — За это мне хвататься, за пустые слова?!.. Утешь меня.       — Нечем. Вы сами устроили ваше настоящее. Вы и муж эсэсовец.       — Нас обманули. Этот жалкий коротышка отправил...       — Вы горюете из-за провала войны, а не из-за приказа в неё вступить. Если бы Рейху не перешли дорогу, вы жили бы счастливее прежнего, с наградами, жалованиями и в Великой Германии.       Ута вздохнула и высморкалась, уютнее зарылась в подушку.       — Вот бы кончилась это околесица и Карл вернулся живым.       — И не инвалидом, — ухмыльнулся Лотар.       — Живым! — и задремала. Лотар свободно вышел в прихожую, в лёгкой оторопи ответил на дружное "Хайль Гитлер!", собрался в аптеку.       Лотар готовил в ресторане, и печи и каменные плиты за ним не успевали. Сновал по жаркой кухне, но не суетился, пугал коллег со спины вмешательством и критикой. "А тебе так понравится?" — ругались на него, и он отзывался уже из другого конца: "Если нужно, встревай". В официанты ему прописаться не предлагали, потому что "растрясёт бутылки и мороженое, нет". Он торопился по-армейски, и с его отшельничеством и одной-единственной службой ему ни к чему была расторопность.       И он готовил у Панниров после работы, когда Ута сидела с детьми, махала шваброй за деньги или помогала ему. У той не исчерпывалась радость от его помощи и результатов этой помощи, отчасти и созерцания процесса. Стремительный стук ножа и хруст овощей, вымеренные куски, трепетно соблюденная граммовка, небрежное и с тем безупречное мастерство — и готовность выпекать хоть пироги из картофельных очистков и книжной пыли вместо муки.       "Хайль Гитлер!" — вопили Батильда и Ролли, к обеду возвращаясь из госпиталей, переоборудованной школы или с вокзала, где, снятые с уроков, помогали взрослым с другими, более обделенными взрослыми. Они обсудили симпатию их мамы к соседу, их общение, и задали закономерный вопрос, когда те мыли, чистили и жарили картофель вдвоём:       — Пойдешь за него, мам?       — Ты что! — воскликнула Ута. — Ты в своём уме? Папа ещё не вернулся, — и нарочно перенесла доску на другой стол, пресекла соблазн украдкой наблюдать за Лотаром.       — И у отчима есть подружка, — поразил её сосед. — Если он не потерял её навсегда.       — Лотар, пожалуйста...       — Что вы хотите услышать? — Он не отдирал Уту с воротника и груди.       — Почему ты молчал?!       — Для вас это имеет решающее значение?       — Лотар, — она уткнулась в его свитер, пропахший мясом от очередной разделанной тушки. — Кто она?       — Молодая австрийка, — ему нечего было скрывать от отчаявшейся Уты, и он не успел вспомнить ещё что-нибудь до следующих вопросов:       — Насколько молодая? И бездетная?       — Жду, когда подрастёт. Впрочем, я не знаю досконально, сколько ей лет.       — Вот как...       — Считайте меня кем угодно.       — Я не смею осуждать ни за что, ты так много сделал для меня и детей... И кольцо твоё... выходит, не для отвода глаз?       — Слепо верю, что она носит второе, чуть поменьше.       Ута заметно поостыла к нему, словно высказала все противоправные мысли, сполна насладилась его внешностью и манерами и на душе полегчало. "Это всё меняет..." — Она как девица, влюблённая в луну и отвергнутая ей, отвязалась от Лотара, попыталась наскоро переболеть им и возместить упущенное по болезни.       Лотару представился повод воскресить в памяти юную Астрид. Не прилагая усилий, он подчинил девчушку, как доктор Геббельс свою Магду, вдохновил её доверять личные тайны несколько раз в месяц, не боясь гестаповцев-ищеек в почтамте... И, видимо, оскорбилась на нежелание друга ввести её на территорию приближающейся войны и насилия. Стоили ли чего-то её детские клятвы не обрывать переписку без чрезвычайной надобности или препон, оставаться верной несмотря ни на что... Лотар по-прежнему ждал — и письма, и спонтанного визита.