Метод Мейендорфа

      Штабс-офицер обязан был по долгу службы отдавать честь всем знакомым и едва знакомым с воинской части и полка, а значит, не сметь облегчённо выметать их из головы — а значит, разъезжать по их свадьбам и похоронам или подыскивать причины отказа. Сколько раз признавался жене: "Надоели за десять лет, провалитесь они пропадом" и продолжал складывать руку при встрече.       Его преследовало суеверие, что по одному происхождению, без собственной конторы или мелкого предприятия, без сказочного богатства, поместья и влияния вовек не заслужит цилиндра и трость, и он довольствовался тем малым, что обрёл и что принудил обрести отец. Не прячась за заместительными словами и конфузом, на народном языке обсуждал с соседями физиологию их больного скота, не плевался от пошлых баек, но и хватался за разговоры о будущности Германии и озвучивал мнение, дословно ни на чьё не похожее, на чинных приёмах. Отнюдь не стремился к так им называемому "пустому, дутому щёгольству" и не порочил фамилию скромностью. Поддерживал и укреплял средний достаток семьи, без роскоши и умалений желаний каждого её члена возделывал садик и огород. Искренне считал мерой всех вещей личное отношение к участи и занимаемому месту, уважал проститутку, гордящуюся своим хрестоматийным занятием, больше, чем юриста, который день и ночь в любом обществе горюет, что ему не суждено сделаться по меньшей мере мировым судьёй.       "Руки-ноги на месте, я не инвалид", — приговаривал и приводил в недоумение жену, когда приносил ей чай и завтрак в постель в дни ежемесячной хвори. Не раз после Хельмута пересекался с незнакомцами во дворе, пожимал им руки как "друзьям семейства". Перед нотариусом-толстосумом в белых перчатках, фыркавшим на свалку досок для укреплений забора, он извинялся за грязь под ногтями, объяснял, что после прополки грядок успел лишь запереть собаку в сарае.       "И ты измени..." Либо лукавый, либо сами инстинкты, тоскующие в бойкоте, аукнулись ему вслед за Хельмутом. Не с феминисткой, не с коммунисткой – или с такой, которая докажет практическую пользу этих движений. Можно не девственницу, в телегонию Лотар не верит. Приударить бы за одной из поварих, вечно взмыленных и уставших, с которыми допоздна копошился на жаркой и тесной кухне, выдумать комплимент барышне своей касты, если доведётся столкнуться с ней наедине, без Одри... нет. Первого шага от него ждать навряд ли стоит, за ним лишь принятие или отклонение кандидатуры. Жена самолично предлагала ему и только что не подбирала "достойных" кандидаток из подруг — при всём желании не способная быть ему союзницей как в домашних планах, так и в наполеоновских кабинетных, тянула в омут прелюбодеяния за собой.       Ей никак не давалась роль мудрой бабы-советницы, и Лотар отказывался уступать ей место законодателя в доме. Выше него только Хаген, навязчивый в своём самодурстве. Мать не застала бракосочетания ни одного сына, а отец ещё долго простирал ретроградские назидания. Лотар остерегался не столько его неутомимого старческого безумия, сколько вероятности самому выжить из ума. Ничуть не жалел об отсутствии у Одри сестрёнки под стать Конни, которую мигом обручили бы с братцем и против воли использовали как дополнительное звено в цепи двух относительно чистых семейств. Сплетутся юные Мейендорфы с арийскими девицами — тем ближе к ним Хаген.       Дом полная чаша, обставлен не бедно, в птичниках не умолкали кудахтанье и гогот, зеленел обширный огород, а на заднем дворе овчарка сторожила трёх коз. Недоставало разбросанных игрушек, переменчивого крикливого смеха, пелёнок, развешанных на съедение козам. Выпроси Хаген у первенца десять детей — Лотар отсчитал бы ровно десять, осилил их воспитание без единого гроша от бабушек и дедушек и строго без наёмных помощниц.       — Ты умеешь детей воспитывать? — Беременная Одри отвела глаза. — Ни братиков младших, ни сестёр, как я помню?       — Старших тоже. Мама успела одну меня родить.       — А двоюродных?       — Я самая младшая.       — Троюродных, четвероюродных?       — С такими далёкими родственниками папенька не знался! Хотя нет, есть племянница, я с ней виделась пять раз за жизнь.       — Этого мало. А соседские дети?       — Да, много! Играла с ними.       — Отлично, ты сдержала экзамен на материнство.       — А ты на отцовство?       — Я своего Корнеля уже воспитал, хватит. Займись делом тоже.       Он удивлялся, как и где жена за его спиной знакомилась и сближалась с кавалерами разного достатка и с разных концов города, допускал, что со многими она поддерживала связи задолго до непрошеной свадьбы, и настаивал на соблюдении тайны, пока не уходил допоздна в ресторан — и разуверился, что младенец остудит её пыл.       Лотар не взял отгул на памятную дату, не зная заранее, что Одри случится родить этим вечером и до его возвращения, и разделяя это незнание с ней — а о чёрно-рыжей собаке, назойливо брешущей у заднего входа в ресторан, ему не сообщили. Он вернулся, когда в гостиной кроме повитухи кружились соседки, которых новоявленная мать весьма кстати позвала в гости накануне. Спальня вычищена до блеска, женщины укоряли мужа за небрежность и пренебрежение, и Одри заступалась за него; события развернулись так внезапно...       Он пристально, как щенка, изучал новорождённого сына, а истощённая Одри находила силы смеяться:       — У всех сначала голубые глаза, мне Герда сказала... От тебя он, от тебя!       — Обещаешь? — Он блеснул при свечах своими хищными.       — Девять месяцев от свадьбы.       Лотар наклонился как бы для поцелуя и шепнул: «Ты до меня гуляла».       — От того союза ничего не могло быть, я клянусь. — Она долго не держалась сидя, откидывалась на подушки и, уставшая, еле двигала губами.       — В телегонию я не верю, к твоему счастью, — он упрямо разглядывал сморщенное упитанное тельце в простыне, пока подружки его не отобрали, — но помни, что гнев наших отцов нам ни к чему.       — Обещаю тебе, чудак!       В маленьком Фрице, воистину, в первый месяц пробилось бунтарство Лотара, неприязнь к указкам сверху, которую, чувствовал Лотар, придётся выколачивать со всей любовью, как Хаген поступал с ним. До вечера молодой отец обхаживал владения с метлой, лопатой или вёдрами, возился на кухне, сберегал время и силы Одри для младенца, а между обедом и работой штудировал пособия по ветеринарии — казалось, использовал любую возможность не нависнуть над кроваткой сына, не поздороваться и не напомнить о своём присутствии. Когда Фридриху Мейендорфу исполнится три или, самое большое, четыре года, Лотар появится из небытия строгой и могущественной фигурой отца, штабс-офицера в отставке.       Близкая и сравнительно долгая встреча один на один с наследником рода произошла раньше, чем загадывал Лотар — когда Одри поручила ему покормить Фрица кашей, которую Лотар сам и приготовил. Не в упрёк еде или отстранённому мужу, обыкновенная просьба. Как он с рвением подвязывал чулки и застёгивал ремешок на туфлях жене на последних сроках, так и отважился сесть напротив пухлощёкого карапуза в белой рубашонке и постараться её не испачкать. Убрал чёрную густую гриву в хвост, и Одри, заметив его неудачи поначалу, намекнула, что с распущенными волосами он выглядит не таким страшным и не отпугивает ребёнка узким и серьёзным лицом. Муж отпустил локоны до плеч, длиннее, чем жена свои, льняные и жидкие. Оттого Одри редко приводила с собой Лотара на чьи-то крестины или просто на чай — не из-за нелюдимости или занятости мужа, а из-за нелюбви к приглаженным коротким стрижкам "как у приличного мужика".       Фрицу не было дела до причёски и нахмуренных бровей малознакомого человека того же пола. Он капризничал будто бы из принципа, которого ещё не умел выразить устно, хватал ложку, если Лотар не держал его руки внизу, и с весёлыми стонами отворачивался, прыгал и старался дотянуться носком до папы. Тот выжидал, пока сын успокоится, и снова нацеливал наполненную с горкой ложку на двузубый рот, сдавался при сопротивлении. Фриц напоминал деда Лотара или более далёкого предка, общего для Хагена и его брата, полной внутренней противоположности. Кого-то шаловливого и не унывающего от крепнущего раздражения отца, вылитого потомка Хагена по характеру. Отец этот старался удержаться и не перевернуть тарелку с кашей сыну на голову, любым безвредным способом выплеснуть ярость.       — Фридрих!       — Не будь таким жестоким, — произнесла Одри за его спиной.       — И пусть он ответит тем же. — Лотар сопел, ждал тишины и покорности от Фрица, пытался не развеселить малейшим движением и звуком.       — Ты точь в точь Хаген! И детей будешь так тиранить?       Фриц испугался её недовольного крика, Лотар тихо вздохнул. Его отец, да, стоял над душой Ирмы, когда та кормила маленького Лоти, следил, чтобы женская ласка не изувечила его будущего воина до гимназии.       — Если это продолжится, то мне даром не нужно!       — Могу подобрать нового мужа из наших холостых поваров. Только назови параметры.       — Не надо!       — Один Хельмут тебе дорог?.. Год прошёл, а ты всё не привыкнешь ко мне. — Он отправлял в рот Фрица ложку за ложкой, тот слишком увлечён был непонятным, но захватывающим спором родителей, чтобы резвиться.       — Потому что не я тебя выбирала! У вас в роду так принято, свататься без согласия жены?       — Во-первых, тебя спросили, и ты дала добро.       — А если нет, что бы вы устроили с папой? Откажись тут на людях! Затюкали бы, хоть в речку падай. И твою офицерскую честь бы опозорила! — Она хлестнула кухонной тряпкой.       — И я повторяю: могу подыскать жениха.       — Нет, тут я сама!       Раздобревшая на брецелях, на жирной и тяжёлой стряпне жена не отталкивала, а даже наоборот; Лотар никак не мог поставить ей это в вину. Она подшивала одежду с оханьем:       — Ни в какие панталоны не влезешь. А тебе хоть бы что! Бери пример с брата! Офицер всё-таки.       — Штабс-офицер.       — То-то же!       Лотар придержал язык и не отправил её на текстильную фабрику, с лопатой и тяпкой на огород, с вёдрами зерна и сеном в птичник и хлев. Достаточно с неё детей — и всего того, что им предшествует.       Одри, как бы ни обожала его за снисхождение, разрешение тайком распоряжаться чувствами и телом, за то, что не спрашивал даже имена и не припоминал количество ухажёров, заботился лишь о побочных детях и разоблачении романов — и бросила попытки научить его подражать в том, ради чего с ними водилась.       Лотар приставал к ней бережно как мог, и та не всегда противилась: перед "друзьями" посолиднее она долго украшалась, подавала себя с лучшей стороны как девица на выданье. Муж, в отличие от брезгливых и далёких поклонников, откликнется на зов из любого угла, не даст ей прошмыгнуть мимо в халатике, подтянет на свою половину кровати за обнажённую мясистую ножку. Помочь одеться — как и задержать на ближайшей оттоманке минут на двадцать, — Одри перестала его просить, потому что никакое послевкусие страсти Лотара не заглушит боль в рёбрах оттого, как туго он затягивал корсет.       В третьем часу ночи он падал на супружеское ложе после утомительных банкетов на работе, почти проваливался в сон — но стоило Одри сесть на его бёдра, лечь голыми прохладными грудями на его спину, его глаза распахивались. Вставал, скидывал жену на её сторону; "Ложись", — и закрывал ногами низ живота к её хитрому восторгу. "Я сказал, ложись ко мне передом!"       Когда Лотар просыпался вскоре после жены, кормившей сына, и его подстегали: "Тебе чего? Тоже хочешь?", он не знал, как внятно и морально правильно отозваться. Он устал ждать последний месяц и разрешения от бремени, и бес похоти мигом сбросил с него табу и предрассудки. В иной раз Одри нарочно разбрасывала на его рабочем столе в кабинете непристойные записки и открытки, явно выдержки из её игривой беллетристики, иллюстрации желаемых фокусов и пируэтов... Встречала его затемно на пороге в распахнутом халате. "Ребёнок спит, кормить его не скоро — если я смогу к нему подойти".       Ах, поганая Одри. Расстраивала суровые механизмы этики, мутила трезвый и утомлённый рассудок. Лотар отряхивался, шагал в кухню мимо неё — и брал в охапку, и, окрылённый, тащил в спальню за упругий бок.       Где-то глубоко внутри он стыдился своей нетерпеливости, а при свете солнца не срывался в бездну, пока не убеждался в их полном уединении, вне себя летал по дому. Задёрнуть шторы, снять еду с плиты, запереть дом, проверить, насколько безопасно Фрицу в коробке игрушек, куда его посадили на время... "Хватит, я сейчас заскучаю и уйду!" — Одри кричала ему из спальни, манящая полная блондинка, женщина в расцвете красоты и как нельзя во вкусе Лотара. Мысли о необъятных бёдрах, мягких и округлых плечах преследовали его на работе и в огороде, проникали за двери кабинета, и Лотар не гнал их. Разуверившийся протестант, он с удовольствием отдавался соблазну, а встречая редкие отказы, едва приводил себя в трезвое чувство. Во дворе, в гостях, куда его жена наряжалась в пух и прах, в ресторане и возвращаясь из него за полночь, искрящейся вспышкой навещала мечта прильнуть к её груди, охладить ей нос, коснуться и обвести языком, стиснуть, сжать во всю ширину ладоней до онемения, расплываясь в неге вдали от всего мира — и соперников.       — В такой-то сударыне находиться бы целыми днями... с перерывом на обед. — Он всё спокойнее и лояльнее судил о своей жадности, не отрывался от её кожи ногтем, как только всё завершалось.       — И почему ты так не делал? Зачем прикидывался рыцарем? Или монахом? Скопцом, наконец!       Лотар сходу не вспомнил, какие угрюмые тирады она имеет в виду.       Монологи первых совместных ночей, когда он, не распробовав жену в её несомненном качестве потаскухи, взятой на постоянное содержание и пользование, отрекался от неё совсем.       Унылые, но искренние извинения после похищения её с соседских крестин домой, прыжка на любую приподнятую над полом поверхность, избавления от мук страсти. "Изо всех сил старался этого не допустить. Прости меня". Умолял Одри прикрыть плечи, та уверяла, что возьмёт шаль и не замёрзнет. Весь вечер Лотар не замерзал с ней, но от вида её сочных телес грезил овладеть ей вдали от людских глаз, и то единственная причина его улыбки на сельских посиделках. "Гости не пленные, захотели — ушли..." Их отпускали, предлог "брошенной некормленой скотины" действовал безотказно, и Лотар уводил жену, крепко завёрнутую в шаль как младенец в пелёнку. Холодало. "Ты когда-нибудь купишь автомобиль?" "Нет". Лотар хватал ртом и носом воздух с её невыносимым парфюмом, растворялся в нём. Чета Мейендорфов вваливалась домой, Одри разворачивалась из шали бутоном. "Иди, корми своих... Дай раздеться! Лезет он целоваться, подожди! Не торопись!" Лотар не управлял собой, как ударялся током о её плечи. "Что пожелаешь!.." — выдыхал жадно и зверски, и Одри смела подозревать его если не во лжи, то в залихватской переоценке возможностей.       "Прости меня". "Ерунда. Мне самой надоело там находиться, с дурами. А ты видел, как сирень у них зацвела? Почему бы тебе не высадить её так же, у беседки?.." Одри умела отвлекать от великого стыда.       — То, что отличает нас от животных, — умеренность.       — Зануда. Животным сколько надо по природе, столько они и сношаются, а человек сам себе приказы отдаёт. Если захочет, до смерти заездит и себя, и бабу. — Она скребла лохматую грудь Лотара в ответ, пока тот не улёгся. — Не мучайся. Ох, ну зачем умная голова этому плотоядному телу! Никакой свободы ему не даёт.       "Молчи, жена..." — буркнул он. Полежал немного, восстановил силы и, не сумев привести мысли в порядок на сон грядущий, оперся на локоть, подробно изучил части тела дремавшей Одри, выглядывавшие из-под одеяла. Она быстро очнулась под давлением его ненасытного взгляда. Пробормотала: "Ты не устал?" и встретила его мотание головой и — о боже! — улыбку. Чёрные всклокоченные волосы погладили её рыхлую кожу, до утра согретую.       — Нетушки, высыпайся. Ты у нас молодец. И по дому справляешься, и учишься. И до ночи работаешь. Золото, а не муж... Аха-ха, Лотар! Перестань!..       Чудо, что Фриц не проснулся от пыхтения, стонов и сдавленного рёва в финале и не расстроил жаркую сцену. Четверти часа не прошло с его последнего кормления и смены пелёнок, рано поднимать маму и огорчать Лотара.       — А как ты смотришь на то, что я тебя ублажу по-другому? — Одри дала ему отдышаться и пояснила на немое недоумение, о чём речь.       — И я больше тебя не поцелую.       — Но если ты сделаешь так же со мной, мои поцелуи будут в десять раз жарче.       Лотар не вдался, что за поэтический дух нашёл на его приятно измождённую фрау, он молча отвернулся и уснул, пока вновь не воспылал неукротимым огнём. "Не станем одалживаться друг у друга", — сказал этим. Поэтому Одри в конечном итоге и предпочитала ему других.