Метод Мейендорфа

      Лотара сосватали с Одри Прейслер, единственной дочерью оберст-лейтенанта и хорошего приятеля Хагена, со дня её рождения и радостной вести в письме к старшему Мейендорфу. Четырёхлетний Лотар, уже не "-младший" на семьдесят шестой год, в день прочтения письма с упоминанием "крепкой здоровой девочки", взвалил на себя прозвище жениха как крест.       Имя Одри то ли числилось популярным в Европе в год её рождения, то ли полюбилось её родне без привязки к происхождению, то ли им обладало милое и благодушное создание в сентиментальной книге. Её родителям приглянулось иностранное имя, они не стали обосновывать выбор исконным значением или залогом счастливой судьбы, и после смерти жены в родах господин Прейслер не изменил совместному решению. Никто из Мейендорфов не сомневался, что Одри чистокровная немка, и этим удовлетворились — английской утончённости и вежливости она переняла мало.       Впервые они с Лотаром встретились летом восемьдесят шестого, на двадцатилетие австро-прусской войны, и не увлеклись друг другом даже на приятельских началах. Трудно было перекрикиваться с разных концов сада: Лотар возился у декоративного пруда с братцем, пока тот не пробирался в беседку к Одри и её подружкам, читавшим модный журнал.       "Ни красотка, ни уродина", — отозвался Лотар; ему рано было оценивать пышное тело. Неразборчивая доброта и легкомыслие, мечты о косметике и "взрослых" одеждах как на куклах, беззаботность, нескончаемая болтовня с соседскими подружками ни о чём и полнейшее равнодушие к завтрашнему дню не захватили будущего офицера, ценившего в девочках прежде всего врождённый ум и смекалку.        "Не обзаведёшься ничем лучше и пригоже — после отставки пойдёшь за неё!" — Угроза отца прозвучала как приговор, но Лотара не испугала. Он морально готовился к помолвке задолго до службы — их союз с Одри сложился много лет назад и без согласия, и обманывать ожидания двух отцов семейств он не отважился. Ни одна барышня, хотя бы из числа знакомых Лотару лично, не желала себе участи фройляйн Прейслер — и ни за одну не предлагали столь баснословного приданого в целой Саксонии, как за Одри из Фрайберга. Мейендорфам не требовалось поправлять дела, отдавать долги или бежать от банкротства, но лишние деньги не повредили бы в свежеиспеченном личном хозяйстве.       Он с товарищами упражнялся в науке любви в публичных домах и делал успехи, но с вежливым поклоном бежал компаний приличных девушек. С горечью опознавал и подавлял в себе похотливого кобеля и общался с дамами настороже, чтобы вовремя удалиться от неосторожной кокетки либо призвать её к скромности. Единственный промах и потачка страсти, триумф греха в тёмном безлюдном углу, единственное смущённое сердце и помятая юбка — и гордый род Мейендорфов будет обесславлен. Вина развратника уничтожит заслуги отца, славный дебют Корнелиуса и честь невесты. "Я не животное! Знай место, Лотар, ты на обочине полового отбора!" Упущенный из виду небрачный наследник долголетия, утомительного для всех домочадцев, кроме его носителя, ляжет на шею Лотара позором и бременем.       Ожидание законных игр с женой, хоть и чужой во всех отношениях, вгоняли в живой трепет. Отслужив, Лотар уехал во Фрайберг прежде родительского дома, попросил руку и сердце фройляйн Прейслер, ибо то завещал Хаген, и отец вручил не глядя.       Нареченная жена переменилась со дня последней встречи, и грудь Лотара стеснили чувства и намерения, отличные от любви, внушаемой обеими сторонами с позиций двух христианских конфессий. Одри младше на шесть лет, бархатнее его кожей и гораздо светлее волосами, блёкло-русыми и отнюдь не густыми, которые перевязали из тугого пучка в нечто другое лишь на свадьбу. За годы разлуки расцвели пышным цветом гены дородности и мнимой худобы, и ладони Лотара погружались в нежнейшее тесто её мягких и полных рук, когда он вводил жену в новое гнездо Мейендорфов или поддерживал у двери кареты. Серо-зелёные глаза прятались под нависшими веками, нос картошкой чихал по-провинциальному громко, как Одри ни пыталась сдержать платочком, а бледные губы, которые она то и дело подкрашивала в сторонке, прошептали Лотару в день свадьбы ужасную тайну.       — Я должна была предупредить до помолвки, но куда теперь денешься, — она завершила короткий рассказ без доли раскаяния или сожаления. — Если тебя это ранит, можешь сообщить отцу, и поступайте с поганой Одри как хотите.       — Это было с твоего согласия?       — А как же? Я бы его не подпустила, если бы тоже не хотела... Но куда мне теперь.       Одри не опустилась в его глазах ниже прежнего, он вздохнул: "Горе моё..." и пообещал не выдать. Невинная дева бы его, наоборот, насторожила; он не сталкивался в борделях с подобным и не знал, чем должно отличаться его обхождение от обычного. Тесть не славился застенчивостью и воздержанием в военные годы, как припоминал Хаген в сальных байках за закрытыми дверьми, и Лотар предвидел то же в поведении Одри. Будь она ненасытна как Лотар, он в теснящем браке не соскучится.       Их четой восхищались: жена энергична, но с плодородными формами, муж всесторонне развит и накануне шага, слова, жеста сверяется с этикетом, обычаем и здравым смыслом. Он, строптивец, восстававший против отцовских заветов, теперь сам ими управлялся. "Суровая армейская выучка, то-то же!" Лотар согласился уважать веру жены-католички и обратить в католицизм детей, уклонился от спиртного и заменил его вишнёвым соком, увиделся с ликующим братцем и задал пару вопросов насчёт супружества — и дожил до заветного уединения в новом доме, до первой брачной ночи. Без обрядов, застолья, вынужденных встреч и бесед с малознакомыми ему старыми друзьями Хагена, с родственниками жены он бы сохранил больше притязаний на вожделенную фрау Мейендорф.       Вот-вот Лотар задумался о собственном удовольствии — и жена закричала. "Ух ты, неужели ты что-то чувствуешь..." Стоило признать, что и Одри восхитилась его внешностью, голосом, обнажённым телом и статью, а самое сильное впечатление производило его последнее звание. "Я майорша! Говорила я Хелли, что не пойду за него, пастуха!"       — Не старайся так в следующий раз. Понимаю, скучал без баб на службе, но мне же больно, — вынесла она вердикт, когда Лотар упал и отвернулся в крайнем унынии, не дал обнять и утешить себя. Мельчает он, генеральский сын, вопиюще он измельчал. Он навсегда закрепощён бытом, как ему померещилось. С этого дня предстоит уход за детьми, которые непременно родятся в результате их с Одри стараний, далее последуют внуки, а бессмертный Лотар застанет и правнуков, и их внуков, и конца этому нет, а покинуть семью без уважительной причины он не посмеет. Ему не вырваться. Он считал апогеем воли и высшего человеческого рассудка подвиг неуместного и почти монашеского целомудрия в годы почтенного офицерства — во имя чего? И жена ему досталась — с его допущения — глупая как курица, блудливая, не иначе как эмансипе, возомнившая себя свободной. Какую славу она принесёт в оба их дома? Между ними ничего интимного и общего, кроме сожительства и взаимного брачного долга...       — Слышишь, что я говорю? — Одри пихнула его холодной ногой в спину. — Поаккуратнее.       — За этим не ко мне, — Лотар, решивший в скором будущем преподать ей урок дружелюбного тона и кротости, рыкнул с неожиданным ядом. — Без меня отыщутся ухажёры.       — Но я вроде как жена.       — Ты девицей должна была себя беречь, а сейчас какая к чёрту разница?       — Обиделся? — Она истончила голос, приподнялась и охнула от схватывающей нуди.       — Я не хочу отравлять тебе жизнь. Мы заведомо не нужны друг другу, это факт.       — И ты позвал меня замуж!       — Чтобы не огорчать отцов, — и пресёк её возмущения: — Но я постараюсь устроить нашу жизнь и дать некоторую вольность — "М?" — Но учти кое-что...       Одри грызла Лотара за то, что за десять лет службы, потраченные впустую десять лет жизни, не заслужил Крестика и не понюхал пороха в бою, но и сама не явилась ему в утешение безупречной женой. С её замужеством всё было заранее и бесповоротно определено и, ожидая майора из воинской части, без надобности выслуживаться и красоваться перед кандидатами в суженые, наслышанная о домовитости Лотара, не научилась вести хозяйство.       — Служанок здесь нет и не будет! — заявил Лотар наутро, в первый день семейной жизни.       — А что я соседкам скажу?       — Что готовишь сама. Притворяйся, что занята, и не показывайся вне дома. Всему учить надо.       Он взялся постепенно погружать её в рутину. Однажды попросил для экономии времени приготовить овощи для супа, и она впервые столкнулась с нарезкой лука и вытекающими из глаз жгучими трудностями, подняла визг.       — Ай-яй-яй-яй! Жжётся!       — Это лук, — Лотар заглянул с сада в открытое окно.       — Знаю! Ай, но этот... ядовитый.       — Не городи чепуху. — Ответил и вернулся домой её заменить.       В другой день он доставал щепку из козьего копыта и объяснил непонимание Одри, почему он, заочник-ветеринар, не вобьёт подкову:       — Видишь, копыто другое? Потому и парнокопытные.       — Учёный студент... А разве им удобно, когда две половинки расходятся в стороны? Скрепить бы их одной подковой, и щепка не воткнулась бы сюда, в край.       Лотар в замешательстве развёл руками: "Действительно".       В нечастых порывах сострадания и неловкости она хотела пособить мужу, угостить выпечкой по рецепту подруг или, насколько удалось запомнить на вкус, служанки, но не различала одинаково выскобленные кастрюли для картофеля и для собачьих костей, не находила половники и шумовки или не возвращала их на места, солила наугад, недоваривала или сжигала. "Ты никогда не сделаешь, как я хочу". Опасаясь заесть критикой, Лотар раз навсегда отказался от помощи, вверил Одри возню с одеждой, чтобы не скучала — и его не успокаивала бытовая инвалидность и зависимость как гарантия крепкого союза.       Кровопролитий и сатисфакций его душа не жаждала, рога не путались в сетях народного пересуда. Во всяком случае, не отмоется, если его бдительная охрана не совпадёт с образом, который Одри живописует подругам за чашкой чая в беседке, уповая на женскую солидарность. Подвенечная клятва жены очевидно не чистосердечна, и Лотар мало заботился о приключениях своей дамы — "шлюхи на иждивении" и не более. Скреплённый с ней брачными узами, заключённый в общем доме, брал её чаще остальных, и к тому же, своими и отцовскими заслугами, народной молвой о грубых патриархальных нравах господ Мейендорфов предварительно защищал её честное имя перед теми, кому вздумается обвинить Одри в распутстве. "Развлекайтесь, но не смейте её обидеть, не попадайтесь на глаза нашим родителям, похлопочите, чтобы о вашем романе знал только я и вы не принесли внебрачного сына", — таков был примерный текст наставления, который любовники соблюдали и без вмешательства Лотара. Никто не смел спугнуть и оскорбить "офицерскую жену", за ней стоял покровитель.       Он не торопился выбегать из птичника и закатывать сцены, придерживал собаку и разрешал смущённому мужскому голосу перетечь со двора внутрь дома. Одри с утра бродила в расшитом белом сарафане, извещая так наблюдательного Лотара о гостях у калитки. Лотар отчасти завидовал, что любовникам не приходится с дрожащими руками, в пылу пожирающей страсти отвлекаться на корсет, жилетки и чулки.       Его раздражение происходило не от стандартных причин.       — Вы с ума посходили! Я ещё не ушёл!       Он ворвался в гостиную, и кавалер жены застыл за кроватью, согнутый и со спущенными штанами. Одри расположилась среди подушек, не вскочила и не пригладила на себе скомканный сарафан, когда "вечно недовольный" Лотар показался в дверном проёме. Комедия без сценария.       — Ваше Высокоблагородие...       Гость впрыгнул в штаны и остался, где врос. Не тот ли пастух, очаровавший Одри до свадьбы? Загоревшее, съёженное и поистине крестьянское лицо, квадратное, с пухлыми губами, жадными до сельского воздуха широкими ноздрями не даст соврать.       — Мы наверняка огорчили вас тем, что не пригласили на свадьбу?       Лотар пронёсся мимо него, обдал жаром тела. В полдень, без внутреннего света соседи едва рассмотрели бы третье лицо в спальне, но Лотар задёрнул занавески, и комната утонула во мраке.       — Нет, нет, какой вес я имею в этом семействе... — виновато тарахтел чужак, непослушными пальцами завязывал верёвку на поясе. Он не сразу заметил протянутую руку, прянул, как будто её стремительно занесли для удара. Лотар злился с каждой секундой его бездействия, его каменная ладонь тряслась.       — Пастухам закон не писан?! — рявкнул он.       — Ваше Высокоблагородие, — он лениво обнял его руку своей и отцепился как обжегшись. — Я скоро перестану им быть. Через два месяца или чуть позже я войду в право владения фермой во Фрайберге. Мои дела налаживаются, я стану бюргером хоть куда... — Он, нервничая, догадался подчеркнуть общее между ним и Лотаром. — По очереди добиваемся с вами лучшей доли, крестьянские сыновья.       — Заткнитесь. — Идея провалилась, он ощерился сквозь зубы.       — Хелли, в самом деле! — пискнула Одри... и молча, не обуваясь, утекла за мужчинами в кухню. Лотар шёл сам не знал куда, замирал по пути, слушая обрывистый трёп пастуха, того самого Хельмута, владевшего сердцем его жены.       — Мы с Одри... С фрау Мейендорф решались на эту встречу с момента её помолвки, до того, как вы увезёте её сюда.       — И вы не в силах признать, что эта женщина отныне вам не принадлежит?       — Она моя подруга детства! Первая любовь! И...       "И мой прямой конкурент", — хмуро заключил Лотар в уме. Рассматривал безобидные черты светло-русого провинциала, земляка Одри, и допускал: конкурент, но уже не соперник, и уж точно не враг. Содержи он хоть десять фермерских хозяйств, похитить Одри без её согласия у него гайка слаба.       — Я неделю добирался на перекладных к этому дню, и извините, если потревожил. Фрау Мейендорф мне писала, что вы спокойно относитесь к её друзьям и кулаки у вас не чешутся.       — Чешутся от того, что вы слишком рано постучались. А Одри не попросила подождать до трёх! — Он повернулся к жене. Хельмут возразил:       — Мы сошлись на том, что я и должен явиться до вашего ухода. А когда муж из дома, а... скажем прямо, хахаль в дом — это никуда не годится.       — Не годится ни одно, ни второе. И что мне, вино из погреба достать? Постелить тебе с долгой дороги? — И спохватился: этим должна заниматься хозяйка, Одри, к кому и приехали.       — А об этом мы не подумали. У меня есть немного денег, и если я стесняю, поселюсь в гостинице.       — И на сколько дней вы в Дрездене? — Он повысил голос, чуть не срываясь на «ты».       — Пока деньги не закончатся, — Хельмут пожал плечами.       — Я отступлю от темы ненадолго, скажите мне... — Лотар уставился на его голову пристальнее, наклонил свою и незаметно отступил вбок от плиты для обзора с другого угла. — Ваши предки не с Балкан?       — Что, Ваше Высокоблагородие?       — Не из южных славян? Босния и Герцеговина, Черногория, на худой конец?       — Опять ты за своё! — вспылила Одри, повисла на груди Хельмута. — Сиди в гостинице. Он тебя затравит.       Лотар притворился, что занят чайником и овощным супом и ничего не слышит.       — Она права, — он нарушил молчание. — Выше моей чести находиться в доме, где второй господин имеет виды на мою жену, хоть он и кандидат в бюргеры. Да хоть городской гласный!       — Не нервничай. — Одри коснулась его рукой, и Лотар уклонился.       — Извините, Ваше Высокоблагородие, но мы с фрау Мейендорф не раз говорили об одной вещи... — и Одри вытаращилась наполовину с гневом, наполовину с ужасом. — Вы позволяете нам встречаться, а сами... как бы сказать?.. разве не имеете даму на стороне?       — Выше моей чести. — В действительности же никакая знакомая дама не вдохновила его на взаимное сближение, а искать её обручённый Лотар опоздал.