Метод Мейендорфа

      Не имей суженый предубеждений насчёт ислама, притворился бы братом мусульманки и нарядил её в паранджу — и Астрид кое-как объясняла повод к его неадекватной ревности в учении Гюнтера о пяти расах и их пропорциональному соотношению на этапах цивилизации. Она спала на тёплой одежде, а Хагенсон охранял её и бог весть что делал до утра, до нового буднего дня на ферме, птицефабрике или в мясной лавке. В холода оборачивал подругу в своё согретое пальто и повязывал рукава на шее шарфом, обувал в свои сапоги, и Астрид верила, что это действенно уберегало её от надоедливых простуд. Ни один закон не убавит его фанатизма на годы, Астрид с этим смирилась.       Его бесконечная опека — это не рабство, считала она, это забота.       Когда затрудняется в первый же день добиться ключей от арендованной хижины, квартиры, комнаты, воюет за жилой угол и единственное спальное место на работе. Не боится тяжёлого физического труда от рассвета до заката ради подруги. Бросает маниакальную добычу средств на еду и одежду, как только узнаёт, что в их дом, к Астрид против её воли захаживает сосед, — и после его скорой "пропажи без вести" застёгивает с женой два чемодана и футляр и перемещается туда, где их не было. Гонит от неё собеседников, внушает, что следует иметь совесть при обращении с ней. Лично встречается с тем, кто запретит жене играть или пригласит её на прослушивание в ансамбль, и убедит в своей правоте железным кольцом на безымянном пальце левой руки, тем же, как на пухлой руке Астрид. Перебирает волоски в её густой косе, не находит вшей, но заставляет мыть голову шампунем для животных. Греет её ночами в своих объятиях, одетый одетую. Радует редкими прогулками — но скорее, пробежками — через неизведанные местности. На ломаном испанском представляет её датчанкой местному фельдшеру, чтобы тот не отвернулся и не притворился по уши занятым поздним вечером или ушедшим по делам из освещённого дома — и им прописывали лекарства лишь под страхом расправы. "Жена волка — та ж волчица".       Выпроси Астрид у него шубку вместо редких и подъёмных по цене капризов, он ответил бы как первой жене: "Я выберусь на охоту, и будет шуба хоть обезьянья, хоть из ягуара, какую пожелаешь" — с поправкой на то, что Астрид не рукодельница и Хагенсону пришлось бы мастерить шубу самому.       Фрау Хорн подсаживали на ступеньки и каменные преграды, снимали на землю, и она готова была поверить, что её вес — ничто для мужа. Сердце замирало от глухого "Астрид..." или "Иди сюда", от приглашения выпить чай или кофе. Чаепитие с ним — таинство сродни сочельнику. Хагенсону, к тому же "не миллионеру", национальная или уличная "грязная" стряпня в основном не внушала доверия, готовку он брал на себя. Астрид присоединялась, когда заставала Ганса за выпечкой, и не упускала случая доказать свои чувства наивернейшим способом — помощью в домашней рутине. Она жмурилась, когда резала лук, и дула на разделочную доску — и о, как это умиляло Ганса. Хотелось без унижений освободить её от неприятностей, проявить любовь в той форме, в какой недавно научился её принимать с большой охотой. Посторожи вещи на вокзале, поднеси воды и вылей на голову после очередного теплового удара, постереги тело, полей на грязные руки и волосы, подари что-нибудь на заявленный в паспорте День рождения и на мрачное "Я давно перестал его праздновать" ответь "Давай это изменим, теперь всё по-другому, мы вместе" — и Ганс ответит тем же.       Одно дело сварить суп к его возвращению, и совсем другое — убраться и полить все растения в подвесных горшках, лишить Ганса занятия на вечер. Впрочем, когда нет никаких занятий, есть чай.       Тени от обожженных листьев, арийский профиль мужа стелились прочь от солнечных лучей, от свечи, керосиновой лампы; на тёплом свету узкое лицо Ганса не казалось таким зловещим. Он по-прежнему не улыбался, вопросительно задирал брови, когда Астрид смотрела на него дольше обычного. Астрид уже за тридцать, но она не переросла девичью влюблённость, обожала Ганса как прежде, как пятнадцать лет назад, за сотни километров, едва помня его на вид. Живой портрет её не разочаровал, значит, решила Астрид, им по пути. Ганс говорил ей без намёков, что не испытывает влечения и не собирается создавать его видимость, Астрид не отталкивало и это. Не рассказывая матери о переписке с будущим мужем, своим умом догадалась: безвременная любовь-долг, в отличие от любви-страсти, никогда не остынет.       Патриархальные убеждения не давали Гансу преклонить колено, если только он не застёгивал своё пальто на жене — и однажды он опомнился, сидя перед своей женщиной, лишь когда эта женщина рухнула на колени сама и запахнула ему пальто. "Дует же".