Метод Мейендорфа

      Удача сопутствовала младшему сыну Шульцев и впредь. Он вступил в партию, дед, мать и покинутые родственники по отцу помогли с ничтожными пропусками восстановить генеалогию, — и созрел вопрос, где начертать Агисхьяльм на случай тотального медосмотра. Татуировки запрещены, и опытные эсэсовцы разгадают тайный смысл Шлема Ужаса, но кандидат ежедневно, ежечасно нуждался в руническом щите иллюзий слабого или сильного действия, и на медкомиссии ему без мощнейшего амулета никак было не обойтись. Он неглубоко выцарапал связку Альгиз, Халагаз и Турисаз на коротко выстриженных висках — и его приняли. "Хм, почему они посчитали мои глаза не голубыми, а серо-голубыми? Хотя какая, к дьяволу, разница. Им виднее".       Переезд в казарму на подготовительный курс значил и облегчительную разлуку с сестрой. Вернер не выносил сожительства с ней, в слепом раздражении отказывался помогать с подбором аксессуаров и одежды и направлял к матери, ведь "она тоже женщина, она лучше меня разбирается в моде". Что ни день, ссорился с Изой, не озвучивал и ни во что не ставил своё мнение "со стороны, именно как мужчины" и твердил об его субъективности. Объяснял: "Я же твой брат, я побоюсь обидеть и правды не скажу", и в том для него вдох свежей истины в смоге лжи. Он обещал возвращаться в дом в любой свободный день, на выходных и каникулах — и следующий год старательно симулировал полную безотлагательную занятость.       Аудитории и казармы переполнены, ожидались пристройки и расселения, приумножения филиалов. С какой брезгливостью на Вернера и его сокурсников глядели старики Потсдама, так глядел и Вернер на свежую оппозицию, на тех, кто не ощутил угрозу в бродячем художнике уже после Пивного путча. "Иные и до трибунала над всей Германией не проснутся". В правительственном аппарате бардак, у руля клоун и его заворожённые приспешники, но после Ночи длинных ножей всё меньше людей сомневалось в могущественности и гениальности фюрера. Вернер побаивался молодёжи, но острым языком прореза́л путь в их общество с разной степенью успешности. Чуть не поссорился с новыми знакомыми из-за равнодушия к ноге Журналиста как к "приобретённому пороку" и суждением о Рёме: "Стерилизовать его за распущенность и гомосексуализм и таким вернуть в мир. В остальном он тип благонадёжный как верноподданный боец, который всего лишь призывал к выполнению чужих обещаний, нет, даже приятельских".       Тренинги, напоминавшие лекции в офицерской школе, не разложили его окрепшее сознание, не поколебали убеждения. Разве что ныла душа, когда орден СС извращал его милое неоязычество и употреблял себе на катастрофу. Вернер за десять-двадцать лет до тренингов знал и читал о расселении индоевропейцев по земному шару, а ныне завязывал знакомства с энтузиастами, подобными ему. Отвлекался от изображения умного и внимательного вида и дёргал товарища за рукав, чуть преподаватель подходил к цыганам как заклятым противникам арийцев и немцев в частности. "Молчи, Вилли, молчи!" — и догонял его после занятия со словами:       — Когда им понадобятся цыгане в роли далёких соплеменников германцев, они опомнятся, и ты будешь гордиться, что знал всё до них! Тогда и выскажешься.       — Они тоже знают, — отвечал Вильгельм, наставник и советчик Вернера в расологии. — Об этом писано в тех же источниках, откуда они берут выжимки. Они просто умалчивают. Неприятны им цыгане, и всё.       — Как и славяне.       — А это отдельный анекдот. Они наши расовые антагонисты, пока у условного фюрера не найдётся ост-балтийская прабабушка.       — Маляра, — шикнул из-за спины другой их приятель, Бернхард, охранявший тайну разговора. В споре, что первично в глазах национал-социалистов: фенотип или ареал происхождения, Вернер и Вильгельм пришли к заключению — личное или навязанное отношение типирующего и к фенотипу, и к ареалу.       — И, склоняюсь я, ты на стороне Шлегеля? — спросил Вернер.       — Да, на это указывает всё открытое и изученное.       — На чьей стороне? — переспросил Бернхард.       — Вкратце, индоевропейцы, протонарод, разошлись с Гималаев к Индии и Европе, а не наоборот, не со Скандинавии.       — Нам врут...       — Или удобно умалчивают, пока обстановка не сменилась. Мне нравится, что Колдун совмещает эти две концепции, превозносит нордическую расу и планирует вскопать Азию в поисках древних артефактов.       — Древнегерманского язычества ему мало.       В строю Вернер, самый серьёзный и фактически самый старший, умел отставить ребячество до конца монолога командира, заткнуть себя и друзей. Пихался или толкал прикладом, когда они резвились, рычал: "Барышни!", потому что заскучает в казарме без них, арестантов — и оттого они прозвались Союзом барышень и не застыдились.       Кауфманн-Шульц, человек сомнительно зрелого облика и духа при заявленном возрасте, как схватывал на лету и воспроизводил материалы лекций, так и на спортплощадках подавал завидный пример физической и армейской подготовки. Оскар и Петер переглядывались: ещё один курсант водил за нос Управление по расовым вопросам.       Месяцы наблюдений и подходов издалека ушли на то, чтобы опознать пришельцев из конторы поддельных паспортов, и в конце группа злостных обманщиков, сплочённая тайной, установила контрольный вопрос: "Дрексманом стать предлагали?" Вернер в своё время оскорбился на колкость, бытовавшую во многих филиалах и адресуемую почти всем еврейским эмигрантам и госслужащим. В подпольном отделении Шлезвига-Гольштейна Оскар утвердился выходцем из Берлина и постоянным его жителем, а Петер наголо переписал восточноевропейскую родословную. Побеседовав о замене документов, они с восторгом пожали руки как выпускники де-юре расформированного детского дома на южной окраине столицы. Лицензия приюта? Сгорела в пожаре и не подлежат восстановлению. Копии? Утеряны безвозвратно. Его питомцы? До пяти процентов кандидатов в СС всех кровей и почти со всех земель, что проскочили в волну подъёма национального духа и до закрепления в СС-маннах трудились ничем не выдать хитрого умысла. В неделимом потоке десятков речей курсантов резали уши баварские, пфальцские, гессенские словечки и поговорки, которые здесь же оправдывались крепкой дружбой с тамошними уроженцами. Над ними с Кауфманном-Шульцем денно и нощно висела угроза поднятия архивов, никто из них не рвался выше по карьерной лестнице. Для них орден СС не могущественная хроническая поддержка, а трамплин для единичного прыжка.       Вернер давным-давно, до рождения соседей по казарме, отпорол себя от ткани человеческих судеб, отчеркнул от Союза и его коварных интриг, от всемирного хода событий, и руны сообщали ему жизненный путь, подсказывали шаги к наиболее выгодному и щадящему исходу.       Он вслепую, повинуясь интуиции и року, гремел деревянными округлыми дощечками в потрёпанном мешке, когда ярусом ниже гудели его формальные ровесники. Кто не тренировался ради имперского спортивного значка и не выполнял сиюминутные приказы командира, рассуждали и восклицали о своём, разбившись на компании. Барышни скопились прямо под Вернером, на койке Вильгельма, и от души пользовались всеобщим безразличием к своим персонам. Набрасывались друг на друга:       "Какой закон этого мира самый важный? Отвечать, господин Шмидт!"       "Всемирного тяготения! Без..." — проблеял Петер.       "Отвратительно!"       "Без него..."       "Я доложу господину Бекеру, что ты не усвоил программу!"       "Но без него не существуют другие законы. Без гравитации законами не воспользуешься в полной мере".       "Хоть без гравитации, хоть в вакууме исполняются законы Рейха! Физика в Великогермании подвинется и уступит место воле фюрера! Ясно тебе? Отвечать!"       "Ясно мне".       "А как же закон о гражданине Рейха?" — добавил Вильгельм, знаток расовой чистоты и взаимопроникновения.       "Нет закона для члена СС выше закона причины и следствия! Как он звучит? Отвечать, господин Шнайдер!" — Экзаменатор Бернхард вцепился и ему в плечи.       "Любое следствие имеет причину, о чём здесь говорить?"       "Как нам объяснял господин Бекер эти полгода? — и сам ответил в тишине: — Всё, что мы делаем, говорим и думаем, возвращается к нам! Это вы должны твёрдо усвоить! — Койка скрипела под хрупким Вильгельмом, когда могучий и крепкий Бернхард раскачивал его. — Непорядок! А какая книга самая важная для нас?"       "На западном фронте без перемен!" — Вернер еле расслышал сдавленный возглас Петера.       "Ужасно, это просто ужасно! Возмутительно!.."       Он рассыпался в стенаниях, убивался на смех товарищам. Ничего серьёзного и откровенного в их экзамене. Если на следующий вечер Бернхарда в несколько рук вытреплют и зададут те же вопросы, он назовёт Хемингуэя.       Лязгнула железная лестница на второй ярус, и Вернер встретился глазами с изумлённым Бернхардом. Друг смотрел то на мешочек, то на три дощечки с рунами, выведенными красными чернилами. Перевёрнутый Райдо, Иса, Лагуз — то, что Вернер толковал как "разрыв личных отношений, постоянство, достижение удобств".       — Ух ты.       — Чем он там занят? — спросили снизу. Бернхард наклонился, повис на гнутых тонких, грубо сваренных перилах:       — На рунах опять гадает.       Произнёс как можно тише, удовлетворяя интерес и не привлекая к Кауфманну-Шульцу излишнего и постороннего внимания. Вернер спрятал под носком подсохший охранительный символ на щиколотке. Над одеялом показался лоб Петера, ему достаточно было слегка подтянуться.       — А мне погадаешь?       — И всему полку, может быть? Столько футарку не пристало обслуживать.       — Нет, только мне.       — Позже.       — Ве́рни! — Острый нос вынырнул и лёг на одеяло.       — Для начала вызубри закон причины и следствия, — улыбнулся Вернер и сложил руны в мешок, перемешал, — потом я скажу, как отзовётся господин Бекер на твоё достижение.       — Зачем так брюзжать? — Следующим за Бернхардом лестницу скромно и неназойливо штурмовал Вильгельм. Петер соскочил и с шорохом занял его насиженное место, чтобы не перевесить. — Возьми за правило, что каждый вечер ты гадаешь нам троим...       — Пятерым. Мы сейчас без Пауля и Оскара.       — И Франц на фехтовании, — добавил Петер.       — Нам шестерым, с погрешностью в один-два человека, и ложишься спать с миром.       — Идёт. Вы закончили экзамен?       — От этих лопухов ничего не добиться, — в хрипучем голосе Бернхарда заиграла ирония. — Господин Бекер, ей-ей, будет ими горько разочарован!.. Вот и Франц.       Раньше, чем Кауфманн-Шульц обернулся на вход, на его ярус попытались запрыгнуть, зацепиться за матрас и, вероятно, опрокинуть друга вместе с двумя койко-местами на бетонный пол. "Слезь, поговорить надо", — отчаянно прошептал Франц, от него разило потом и куревом, мучительнее, чем в среднем по казарме. Вернер в мыслях поблагодарил за то, что к нему не поднялись без спроса, минуя душ, и соскочил сам.       Разговор тет-а-тет его не обрадовал. Он, как ни силился, не вспомнил без особого напоминания, на почве чего возникло разногласие, так сильно изглодавшее его совесть. Он не по-товарищески обошёлся с Францем утром, на полуслове передал утюг и сбежал завтракать, не пришёл в благонравном споре к истине: стоит ли гладить нижнее бельё. Личный пример Кауфманна-Шульца, дотошного в делах опрятности, и быстрое "Поступай как считаешь нужным" не утолили пытливый ум.       — Напрасно за меня переживаешь, — хмуро твердил Вернер. — Во всём, что я делаю с вещами, я отдаю себе отчёт.       — Тебя приучили так в приюте?       — Я сам.       — И какую ты извлекаешь пользу? Вдруг я что-то упускаю?       — Это моя чистоплотность, не более.       — Странно, что у меня не возникало таких побуждений за всю жизнь, пока не увидел твоё обращение с одеждой.       — Меня также не должно касаться, что ты содержишь в порядке, а что нет. Мы оба взрослые самостоятельные люди, учиться уходу за собой нам неприлично поздно, и детсадовский цирк здесь ни к чему.       — Никогда не поздно узнавать что-то новое...       — Стыдись, выпускник приюта образованнее тебя в этом!       — Меня воспитывал отчим, и ему было безразлично!       Свежевымытые, выбритые и душистые курсанты втекали в казарму, располагались, с довольным оханьем растягивались на жёстких покрывалах. У Франца двигалось всё лицо, длинные и тощие руки беспрестанно теребили рукава серой робы. Не созревший вполне ни внешне, ни внутренне, он заметно отставал от Вернера, и активное увлечение фехтованием не прибавляло ему мужества. От него, долговязого, юркого и чрезвычайно подвижного, ожидались гибкость и увёртливость в поединке на шпагах, но в рукопашном бою с Кауфманном-Шульцем он долго не выстоит.       — И я хочу, чтобы мы разрешили наконец эту дурацкую дилемму! — Франц привстал на цыпочки, кажется, чтобы не упереться резко выпрямленными руками в пол.       — Оставим до следующей глажки, и я наглядно тебе покажу, в чём преимущество моего подхода, — вздохнул Вернер, — если ты поймёшь.       — Не позже двадцати четырёх часов! — перебил Франц.       — Откуда ты взял?       — Кодекс чести эсэсовца...       "Ах, да", — Вернер закатил глаза.       Блюститель "правил жизни" испытывал их влиятельную мощь на мелочи и без видимой обиды — проще говоря, игрался. Рыцарствовал как ребёнок. Затаил канитель на восемь часов "успокоения порыва гнева", что миновали в дневной рутине, и наутро исполнятся как раз сутки, срок подачи жалобы в вышестоящую инстанцию, и Вернер с трудом отвертится. Если он обзовёт Франца, думал, то скрутит ли счётчик до нуля часов, сместит внимание на более оскорбительный казус, — читай, переведёт разногласие в ранг более критический — и "правила" удостоятся их здорового применения?       — И что же тебе не даёт молча позаимствовать приём и не доводить до суда чести?       — Моё непонимание выгоды из твоих действий.       — Если ты добиваешься — а ты явно добиваешься, — чтобы я только на основании этого твоего непонимания назвал тебя неряшливой свиньёй и упрекнул за то, что тебе небезразлично состояние не твоего белья — изволь, я так и сделаю.       Франц захлопал глазами, вытянул и без того узкое лицо.       — Я заслужил вызов на дуэль?       Франц, не разжимая губы, замотал головой. Кауфманн-Шульц не сомневался в нерешимости и осторожности этого дутого смельчака.       — Или тебе требуется восемь часов?       — Требуется, — выплюнул он, сокрушённый. — А до тех пор извини, — и подал руку для примирительного пожатия. Вернер звонко хлопнул по ней.       — Кто тренировался, те разошлись и освободили душ, я полагаю... До завтра. Члены нашего Союза тебя заждались.       Франц спохватился, что, жаждая переговоров с Вернером, он сам забыл о чистоте тела, но с Вернером не захотел пересекаться ни у душевой, ни на этаже, ни в училище вообще.       Брезгливость не отталкивала Кауфманна-Шульца от прогретого и влажного душа, куда истощилась шумная и нетерпеливая очередь. Два достоинства — безлюдность и тепло — уничтожали боязнь инфекций и мусора различного рода. Вернер предусмотрительно оберёг себя от неприятностей, вероятно, в отличие от того же Франца.       В неполный год обучения и кандидатуры в СС он испортился, весь сморщился как яблоко, и речь отнюдь не о безобразном чёрном ёжике на черепе и прорезавшихся скулах. Он на стороне безоговорочного добра, как и его соратники не первые красавцы в Берлине — и населению, чтобы примкнуть к их правому делу, не следует полагаться на глаза. В то же время Маляр лишь для заговорщиков антропологический выродок. Обаятельное зло, болеющее гнилым сердцем и тупым умом за Отечество, которое гонит в ад.       Вернеру гадко было присягать Маляру, притворяться до сих пор, клясться гнусной верхушке тысячелетнего Рейха в тысячелетней же верности — но его отвращение воздастся. Союз барышень охранит Третью империю от краха, им скажут спасибо. Вернеру бояться нечего, главный человеческий страх — страх смерти — исключён.       Выстрел. Опасная бритва дрогнула над намыленной худой щекой. Вернер пожал плечами и продолжил. "Как его приняли в СС с такими нервами? Впрочем, туда его. Наше предприятие не терпит слабодушия".       Шагая обратно, сталкивался с рыщущими курсантами, на вопросы: "Не видел Франца? Что с ним?" неизменно отзывался: "Не видел" и тем не лгал. Когда к нему обратились Барышни, в полном составе сторожившие рундук Франца, он гавкнул, залезая к себе наверх:       — Не знаю, где ваш Франц!.. Отсеялся.       Он прикинулся спящим, выслушал ропот в адрес "слепых и глухих" часовых у входа, сетования и критику — в адрес мертвеца. Договорились выяснить подробности утром, с участием командира и ночного караула, и разбрелись по койкам. Вернер не беспокоился: потеря союзника его не зацепила и в будущем не отразится на нём лично — то пообещали руны.       Воцарилось прерывистое безмолвие. Кто-то переворачивался, кто-то сопел, вздыхал, тихо стонал из-за натруженных мышц. Кауфманн-Шульц не шевелился. Нарочно окаменев, не разрешая себе почесать нос или сдвинуть ногу, проваливался в глубокий сон. Шорох подошв и скрежет его лестницы донёсся как из бездны, но лёгкий щипок за бедро уже не сравнить было с комариным укусом. Вернер поднялся, возмущённый до предела. В полумраке на него, тоже прищурившись, уставился Петер.       — Я в него не стрелял! — зашипел Вернер.       — Тс-с, я не об этом, — тот замахал свободной рукой. — Извини, что потревожил, я думал, ты... лежал и вот-вот встанешь по своим делам.       — Каким ещё? — Он опустился на подушку.       — Рунами греметь начнёшь. Я подумал, может, ты и мне погадаешь, раз не спишь.       При виде его треугольных глаз некое уютное и дружелюбное чувство затмило сонное недовольство, и Вернер подозвал к себе, достал шуршащий мешок из-под матраса. "На завтра?"       — Я слышал, что по шести рунам гадают на весь жизненный путь.       — Без проблем.       "Посветило бы нам что-то", — сожалел Кауфманн-Шульц, пока перебирал на ощупь дощечки, и осматривался, не следят ли за ними двумя. Глаза постепенно привыкали к тьме безлунной ночи, и наклонившись к первой выложенной руне в упор, он разглядел красные линии в бороздах. Объяснил Петеру:       — Вуньо. В прошлом прервалась череда жизненных тягот и наступило благоденствие или ты преодолел собственный душевный кризис. Так или иначе, ты отобрал и воспринял лишь то, что радовало.       — Или внушил себе, что это благо, которому я должен быть благодарен... — Петер сидел напротив и шептал, когда Вернер с медленным шелестом, как змея, барахтался пальцами в мешке.       — Возможно, пришлось что-то отринуть, от чего-то избавиться, чтобы познать беззаботность.       — Конечно. Переосмыслил отношение родителей и братьев ко мне и... И обрёл счастье. Назвал их тиранию обыкновенной заботой, и всё пошло как по маслу. Подростком был, знал, как лучше для меня — думал, что знал.       — Следующее.       — М?       — Тейваз, перевёрнутая. Тебе нужно... Нет, не так. Ответь себе, что для тебя первостепенно: процесс или результат? Это определит всё.       — Процесс чего?       — Того, чем ты занимаешься, чему себя надолго посвятил. Точнее, и этой высшей цели, и повседневным пустякам, не имеющем к ней никакого отношения, но тебе главное понять, — он оторвался взглядом от одеяла и прикрепился к другу, — что развитие воли и долгосрочный успех каждого дела зависит от твоего отношения к каждой цели. Что важнее для тебя: цель или задачи?       "Что можно получить от задач?.." — пробормотал Петер.       — Ориентировку, устранение преград или, наоборот, заедание на них, если уделяешь им слишком много времени и сил.       — А если это необходимо? Что, если так проверяется воля и так закаляется?       — Тебе решать. Наблюдай, что выжимает из тебя больше энергии, и иди обходными путями.       — Возьмём, м-м-м, наш случай. Нашу общую цель.       — Ну?       — Как я должен понять, что мы не упускаем то самое мгновение?       "Из новостей", — усмехнулся Вернер и произнёс уже громче:       — Вот и скажи: для этого ли мгновения ты подчинил себя нынешнему образу жизни, этим лишениям, тушёнке с капустой на завтрак, обед и ужин? Преодолевая эту всячину, ты не забудешь, ради чего здесь? Не увязнешь и в роковой день исполнишь долг?..       Пауза. Кашель соседа и лай за окном разрушили драматизм, но Петера не отвлекло от размышлений, морального подъёма, хоть и недолговечного.       — Руна советует проявить настойчивость и быть терпимым. Далее — о будущем... Дагаз. Это именно о том прорыве. Миге, который если мы распознаем, изменит нас бесповоротно.       — Нас? Не всю Германию?       — Кто знает. Я сейчас на тебя гадаю и твоя-то жизнь после совершённого прежней не станет. У тебя есть время отказаться от нашего предприятия, но доро́гой Франца.       — И никак по-другому?! — ахнул Петер, спохватился, что выпад ложно расценят как заявку на предательство, но Вернер не повёлся.       — Живым я тебя не отпущу. Следующая руна — причина предстоящих проблем... Перевёрнутый Эваз. Препятствие возникнет, и не из-за того, что шанс упущен раз навсегда, а потому что мы не доросли, у нас не будет всех необходимых ресурсов, и в этой неготовности нет нашей вины.       — Когда представится возможность, эм, всё закончить, нас ещё не произведут в манны?       — Может, так. Или наши тайники под одеждой будут пустовать — ладно. Нам заранее сообщают, что раз, или два, или несколько раз нам помашут перед носом идеальными условиями для совершения задуманного, а мы разведём руками.       — Надо не перегрызть друг друга от досады.       — Согласен. Теперь поговорим о твоих функциях, чем ты поможешь нам продвинуться... Перевёрнутый Турисаз.       — Как много всего перевёрнутого... Это плохо?       — Не всегда, — и приступил к толкованию: — Перед окончательным решением, когда поздно будет отступать, нас зажмут в угол...       — Ну? — мягко перебил он в нетерпении. — Я вас подставлю?       — Дров ломать второпях не надо. Ты испугаешься, как, наверное, и мы все, но только не теряй самообладания.       — Это закрепление того, чем обязательно всё обернётся, или просьба?       — Настоятельная рекомендация. Как ни захочется тебе дать слабину, держись.       — И последняя руна...       — И последняя.       Ему выпала дощечка без рисунка, и он поставил палец на Дагаз. Помолчал, взвинтил Петера, выдавил из него обречённое: "Мне крышка?"       — А ты надеешься, что всем нам спустят с рук наши намерения?.. Сделай всё, что в твоих силах, чтобы не закончить так. Изменись к лучшему, чтобы обеспечить себе лучший исход.       — И не наломать дров... Спасибо за честность.       — Не меня благодари, — Вернер смахнул руны в мешочек, — и не сегодня.       Товарищ не пополз к лестнице и не прокрался через ряд до своей койки. Подремал, вперив глаза в одеяло, пока Вернер не подпихнул его и к обоюдному ужасу не нарушил его равновесие. Сложенные ноги Петера затекли, и он остался их аккуратно расправлять — как будто нарочно отсидел ради ещё пары минуточек уединённой и волнующей беседы.       — Поди, Гиммлеру есть чему поучиться у тебя, — произнёс он, охая от белого шума в икрах. Не увидел опасности в том, чтобы сейчас и только сейчас назвать врага его именем.       — Ладно тебе. Фантазёр в детстве в инопланетян не наигрался, не всех чёрных кошек передушил на кладбище. Спроси, куда он попадёт после смерти, и вывихни ему мозг!       — Ты и спроси.       — Разбежался.       — В самом деле, Верни, зачислись в его общество, в Аненербе, на старте работы. Очаруй его, погадай ему как мне. Он-то падок на колдовство, полюбит тебя и пристроит. — Петер наклонился, словно морочил ему голову для внезапного поцелуя, и Вернер отстранился. — Приблизься к нему ради общего дела! Тебе руны не говорили применять способности?       — Какие, к чёрту, способности, Петер?.. — Пауза. — У меня своё представление о футарке, своё понимание древнегерманской религии, компиляция всего отовсюду.       — То, что нравится Птицелову.       — Виллигут уберёт меня раньше, чем я Гим... Чем я Колдуна.       — Значит, поторопись! Мне-то руны сказали обдумывать, но не застревая, а тебе что?       — Гадать на такой долгий срок и доверять всему, что подсказала интуиция, слишком опрометчиво.       — А как же я?       — Ты сам попросил на шести рунах.       Ещё один приступ нестерпимой тишины. Колени Петера разогнулись, и он спустился, сверкнув на прощание белокурой макушкой — латыш-эмигрант по отцу и матери, урождённый Индрикис Круминьш, "правильный нордид" по мысли Вильгельма и оттого встречавший меньше всего придирок по поводу чистокровности. "Спокойной ночи", — хрипнул Вернер ему вслед. Петер помахал, улыбаясь, и споткнулся о чьи-то ботинки.