Метод Мейендорфа

      Военному врачу, определившему годность к службе ещё полностью одетого Лотара, выпала честь первому из старых друзей Мейендорфов назвать его "сыном Хагена" и отпустить с этим прозвищем далее по карьерной лестнице. "Желаем повторить и приумножить его заслуги", — лицо врача тогда неприязненно подёрнулось.       Те, кому Хаген в бытность штабс-офицером от души попортил кровь, вымещали обиду на Лотаре, и не успевал тот вступить в нежелательную дискуссию, его командировали на гауптвахту или на кухню, и только приученный стыд перед отцом, которому обо всём желчно докладывали, не позволял радоваться в глубине души. С поварским ножом и со шваброй он чувствовал себя полезным обществу, для чего и рождался на свет — как прежде в ресторане.       Хаген, по своему самодовольству и неимоверной личной гордости этих казусов не предусмотрел и не удосужился предупредить о них. Лотар предположил: так отец подспудно намекнул ему, насколько тяжёл путь для потомков крестьян и какая сладкая последует награда за преодоление временных трудностей. "Не вылететь бы отсюда тебе в объятья!" — скрипел зубами Лотар, арестованный третий раз за месяц за враждебный взгляд на вредного пожилого оберста.       Лотар не считал наказанием альтернативную воинскую повинность, и высшие чины начинали об этом догадываться — вернее, наказанием не для себя, а для обидчиков, подаваемое холодным. Аптекарских смесей в еду офицеров он не подсыпал, но, заслышав их проворный галоп вниз по лестнице, разливал море на участке, куда бегущий непременно наступит, где поскользнётся и шлёпнется в мутную лужу. Титаническим усилием воли подавлял смех, подавал руку и отвешивал неискренние извинения и просьбы быть впредь осмотрительным. Остряков из товарищей он любил хлопнуть половой тряпкой по плечу или хребту, а у тех, кто назло прохаживался взад-вперёд по помытым доскам, с ворчанием сбрызгивал свежесмазанные сапоги грязной мыльной водой — и тем успокаивал совесть.       С особенным рвением и негодованием он точил зубы на господина лейтенанта, что выследил за учебным плацем любимую дворнягу Лотара, им прирученную, и побаловал мышьяком. Напрасно Лотар вздрагивал от выстрелов за территорией воинской части в той стороне и осведомлялся, когда в округе намерены выводить тараканов и крыс.       "Что, ваша собака?" — подловили его.       "Моя, господин лейтенант".       "Не по чину питомцем обзавелись. Ваша доля — это постельные вши. Мухи, и те собственность кабинетных вояк".       Так же настойчиво, как узнавая график дератизации и санобработок, он взялся за шпионаж за господином лейтенантом. Любопытство к его досугу и официальным встречам подсказывало свидетелям и слом бунтарской личности, угодливое раболепие, какого ещё не видела эта казарма, и обыденное чинопочитание, по неопытности раздутое до невежливого преследования, и подготовку к жестокому покушению. Но когда господина лейтенанта спустя два месяца уличили в принятии денежных благодарностей, до неприличия щедрых и утаённых от населения воинской части, в завязке судебного процесса не сразу обнаружили причастность молодого Мейендорфа. Тема светских разговоров скоро перескочила на воспоминания, брал ли его влиятельный отец грех на душу чем-то подобным в годы службы, но смятенный покой Лотара эти кривотолки сильнее не потревожили. Перед отбытием в места не столь отдалённые господин лейтенант нанёс Лотару последний визит.       — Вашего отца уведомят!..       — И как он, по-вашему, отзовётся на жалобы, господин лейтенант? — И вспомнил о формальностях, уже не игравших роли: — Осмелюсь доложить, я поступил как честный солдат, руководствуясь буквой закона.       — Как кретин! Давно в психиатрии на осмотре бывали?!       Однако никто Лотара на повторное медицинское освидетельствование так и не направил, и сам Лотар в нём не нуждался.       Он возмущался в сердце своём, когда отец писал его начальству по знакомству, на правах отставного военнослужащего, знающего весь здешний высший состав с пелёнок — но выселять Лотара из казармы на сырую и каменную квартирку страх перед могущественным именем Мейендорфа-старшего отнюдь не препятствовал. Его взыскания встречали недоумения среди знакомых и незнакомых братьев по неудачливости, так что под окнами капитана едва не учиняли мятеж во имя его освобождения; не верили в справедливость военно-юридического аппарата — тогда как Лотар всамделишно цедил командиру сквозь зубы, имея личное ранимое мнение, и за то послушно вкушал хлеб и воду весь положенный срок.       Многое утомляло в темнице, а более всего — болтовня. После того, как разнеслась легенда, всего лишь легенда, об откушенном пальце официанта, к нему перестали липнуть. Пришёптывали: "Ты наше проклятье", когда по его незначительной вине страдала вся рота, но не обрывали натянутых приятельских сношений. Для того, чтобы осрамить честь полка, Лотару достаточно было выйти из казармы в свободное время, нетщательно осмотрев форму, или забить ящик книгами перед неожиданной ревизией. "Это казарма, а не студенческое общежитие и не библиотека, надо понимать! И что это?.. Гримм, "Немецкие руны"? "Мифология"? Колдовать тут вздумали по ночам? Поглядим, как магия убережёт вас от отцовского гнева".       В Лотаре, наследнике двух семей: разбогатевших крестьян и разорившихся виноградарей — разыскивали источник интеллигентской жилки на уровне сплетен и домыслов. Кто привил ему одержимость литературой, отвратил от шумного и разбитного общества ровесников, не осенив творческим даром — кто из ломбардских земель, если четыре поколения Мейендорфов отметились в Саксонии сколь завидной общительностью, столь и полнейшим равнодушием к философии, всяким метафизическим материям, искусствам и наукам?       Лотар осознавал попустительскую принадлежность к своей касте, как бы Хаген ни заставлял раз и до Страшного суда перевести род в военный сектор. Не реагировал, когда бывшие аристократы считали сословным долгом боднуть его прикладом за это. Не чувствовал неполноценность из-за вынужденной помолвки с барышней дворянских кровей — и совсем не переживал, что невеста за неизвестное число лет разлуки наставит ему рогов. "Мы друг друга не любим, пусть идёт", — не обмолвился товарищам из страха не насмешек, а непонимания отца, до которого непременно дойдёт этот кошмарное свободомыслие.       "Без эполетов штабс-офицера домой не пущу!" — твердил Хаген, чуть в письмах Лотара между строк он читал пренебрежение к армии. В первые годы тот лелеял романтическую мечту уволиться и переехать из Дрездена, тайно уведомив братца; как бы исчезнуть без вести на учениях и, может, поселиться у дяди, всегда гостеприимного. Но братец, обязательства перед невестой, ресторан, воинская честь...       Он предпочёл бы губу с водой и хлебом до конца службы, чем отцовскую опеку; и неизвестно заранее, кому влетит раньше: военной части за обиду, причинённую Лотару, или сыну за непокорность служебному уставу. После серьёзного взыскания его перестанут ждать дома, и Лотар, впрочем, не боялся покорять жизнь со школьным образованием, счётом в банке и без наречённой невесты. Предостерегало одно – вымещение гнева отца на Конни, поощрение его карьеры, его, ставшего последней надеждой на продолжение и процветание фамильного ремесла.       При удобном случае Хаген давал сыновьям аккуратно посмотреть и примерить свои военные награды и Железный Крест, жемчужину коллекции — "приучить" к ним. Рассказывал о Семинедельной войне как её полностью уцелевший ветеран, о повальных эпидемиях на фронте, о трауре по умершим друзьям и знакомым после единственного боя — и Лотар близко к сердцу воспринимал то, что за уязвлённое Отечество, самолюбие бесподобных королей он положит живую и горячую душу. Он у себя один, отстрелянные руки заново не отрастут. "Ты верноподданный или кто?" — драл глотку отец и внушал значимость военной выслуги, "предоставлял все возможное и невозможное" своим рачением, золотые горы, безусловное уважение в свете, им самим проторённый чистый путь к регалиям. Корнелиусу же, не своему ребёнку — ни гроша ломаного.       Тот осознавал, как его старший брат-пацифист отзовётся на желание испытать себя "на поле брани, но как будто бы и в тылу, не в общем окопе", и в обыкновенном порядке вещей избрал физику и географию любимыми предметами в той же гимназии первого разряда, где учился Лотар. И когда первенец спустя укрепился в сто семьдесят седьмом пехотном полку, не утаил в восторженном письме место дальнейшей учёбы и отдельное формирование, где он намерен служить.       "Я долго метался между воздухоплавательным и инженерным батальоном. Помнишь, я хотел летать? Прямо-таки горел мечтой подняться к солнцу наравне с птичками и узнать, как они видят землю с высоты своего полёта, и нырнуть в облако, разворошить радугу и рассеять по небу? Детские фантазии, но я буду летать, уверяю. Я убью человека в случае, если приземлюсь ему на голову, и только тогда. Записывать местность на плёнку, следить за продвижением своих и чужих солдат (так мне рассказали, и я поверил) — не иначе, чем самая миролюбивая должность на войне. Многообещающая отрасль это воздухоплавание, но там пока скучно. Я подумал на последнем году в гимназии: что, если я на поприще инженера сам спроектирую новый, стремительный и управляемый летательный аппарат для себя и на благо Отечества? Прекрасно! Ты принесёшь пользу после отставки, когда займёшься ветеринарией, а я своё место нашёл в военно-техническом училище. Порадуйся за меня и поприветствуй будущего изобретателя!"       Настойчивые и крепкие увещевания Лотара поискать себе место вдали от фронта разбивались о стену вскормленной чистой детской мечты. "Летать-то летай, но не связывайся с военным делом. Не ты будешь воевать с аэростата, но поможешь воевать остальным, на земле! Ты не воспитанник отца, он не оценит твоих достижений, Заслужить любой ценой крестик — это мой долг, не твой!"       В солдатской среде расползался слух о Корнелиусе, таком же сыне Хагена Мейендорфа, приятеле для доброй половины дрезденских новобранцев, преспособном будущем лётчике-испытателе, рвущемся в небеса. Взяв отпуск на дни прощания с матушкой и похороны, Лотар встретил на столе в спальне, общей с младшим братом, чертежи и учебники далее чем гимназического уровня. Конни от своего не отступился, и Лотар повременил с упрёками. Разбитый горем, братец явился в родительский дом издалека и гораздо раньше Лотара, осевшего здесь же, на окраине Дрездена, и плакался в его пиджак в стороне от материнского гроба: "Пусть я хоть в полёте отмечусь перед папой, если ему так хочется сына-военного..."       — Расхочется. Я не хочу тебя потерять, ты единственный мой брат и близкий человек. Не хочу собирать тебя по кусочкам среди трупов, выплетать из аэростата.       — Я не пропаду. — Он выкрикнул последний и решающий аргумент в свою пользу: — Меня благословила матушка! И когда я поступал в училище, и перед смертью. Так гордилась, когда я сдал вступительный экзамен лучше остальных... Это последняя её воля, моя учёба на военного инженера!.. Что ты на это скажешь?! Это наша общая мать!       Лотар придавил его голову к груди, заглушил слёзные вопли и не отвлёк родственников почившей Ирмы от священной скорби. Поджал губы и согласился: предсмертная воля матери, главной наставницы Корнелиуса в жизни — это дело исключительное. Голос старшего брата, воспитуемого чёрствым и хладнокровным Хагеном, не имеет веса и хоть бы процента влияния на шаг Конни к верному самоубийству.       При обыкновенном образе жизни ему трудно было постоянно, но мягко угнетать и вразумлять брата — и, сдавшись, он взялся строчить ему наставления в нечастых письмах на основе личного опыта. "Опять закатали, гавкнул на гауптмана на его замечание, стоит признать, неосмотрительно, не приметил в сумерках ни его лица, ни погон. Не повторяй мои ошибки, будь терпим, тебе это дастся проще" — и вечная приписка в конце: "Не передавай отцу!"       Пролежать бы Лотару в казарменной тюрьме в унылом бездействии, скуке и раздумьях все шесть месяцев с категорическим недопуском в курсанты, пока в их часть не перевели прусское либеральное лицо. Оно не знало Хагена, плевало на его громы и молнии с высоты однозвёздочного генеральства, видело в Лотаре Лотара, а не портрет отца. Дела пошли в гору. С добрым напутствием и без неудовлетворённых обид его рекомендовали военной школе как исполнительного и порядочного кандидата в офицеры, приняли обратно после пройденного теоретического курса, и Хаген остался доволен. Одной из немногочисленных и внятных причин дослужиться до старшего офицера для Лотара было право на собственную точку зрения, бесспорно, в границах разумного.       Практически накануне увольнения в необходимом чине он обзавёлся денщиком и попрал отцовский завет: "Колоти и воспитывай его как сына". "Я не ты, я вхожу в его положение", — отвечал Лотар в уме и не находил, за что можно бранить Дитриха, славного парня, в меру услужливого, разнузданного ровно настолько, чтобы не раздражать и даже иногда веселить в самых непотребных выходках, на какие он только способен.       Денщик потребовался Лотару лишь формально: принеси — унеси — свари кофе — занеси книги в библиотеку и запиши такие-то, если найдутся, на моё имя — уйди на четыре стороны. Он приносил обед, и спиртное автоматически отходило ему. "Можешь убраться в город, — говорил Лотар. — пропить-проиграть-прогулять мои деньги, но к концу месяца возвращай как хочешь. Только не кради". "Слушаюсь", — привычно отвечал Дитрих, его золотце, и не крал, и в мыслях его не было обокрасть Лотара, хотя не боялся ни его отца, ни его самого с могучими силами в кулаках и откровенным безбожием на языке. Не устрашился нового господина, даже когда тот, распекая унтер-офицера за некий тяжкий проступок, от чистого сердца и в мужском окружении так искусно надругался над Богоматерью, что публика из высших чинов потребовала сей же час остыть.       "Не веруешь, псина?" — шепнули Лотару.       "Сомневающийся". — Как в бреду, он не стал укрываться и искать оправдания.       "Упомянем об этой выходке вашему господину генералу, и он живо укрепит вас в вере. И впредь имейте совесть уважать религии, пока они уважают вас, сомневающихся!"       Какая-то сверхъестественная сила привлекала Дитриха, но господин Мейендорф, чьи звания неуклонно повышались от года к году под покровительством местной либеральной верхушки, долгое время был склонен не сближаться ни с кем. Со свойственной ему быстротой освоил приличное множество томов, что-то благоразумно отбросил после изучения избранных, что-то завернул курьеру Дитриху обратно в библиотеку как совершенно ненужное или запутанное чтиво, не влекущее к разгадке себя и не награждающее за это никакими меткими и мудрыми тезисами в дебрях водоворота.       "Господин обер-лейтенант, позвольте узнать поподробнее, чем вы изволите увлекаться?" — Дитрих обратился к нему, на всякий случай вытянулся по струнке, и Лотар махнул: "вольно, и пожизненно вольно, чёрт вас возьми".       — Бери любую мою книгу и читай на здоровье. Только ни в чём не купай, не роняй и не рви, казённое всё-таки.       — Не осмелюсь читать без вашего ведома и разрешения, господин обер-лейтенант. — Расслабился и присел на подлокотник стула без приторной и услужливой улыбки на чуть пухлых губах, без масла в распахнутых светло-карих глазах. Такому денщику, бесконечно приятному и ничуть не назойливому, Лотар доверил бы вещи дороже, чем собрания сочинений. Он воткнул обрывок тетрадного листа на второй трети "Мистериального языка индо-германцев".       — Разрешаю, и нечего меня уведомлять каждый раз.       — Слушаюсь, господин обер-ле...       — "Господин Мейендорф", будь добр.       — Слушаюсь, господин Мейендорф.       Ответил и подкрался к стопке книг на краю письменного стола, будто они могли наброситься и укусить его руку, тянущуюся к великому сверхчеловеческому знанию. Наследие предков, происхождение и расселение древних германцев, их мёртвый магический язык и подобное. Разные авторы разных эпох, от сборника средневековых трактатов и их фрагментов до современных оккультных журналов. Дитрих бездумно пролистывал каждое издание и не встретил каббалистики, масонства, толкований мировых религий и бытописаний народов, якобы расположенных на ранг ниже соотечественников Лотара во всемирной иерархии.       — Пока ты отсюда не ушёл, — он вдруг с шорохом запустил "Язык" по столешнице к прочей литературе, — ответь на несколько чрезвычайно важных вопросов.       — Какие угодно, господин Мейендорф.       — Брось формальности, когда рядом нет начальства, и услышь, что я говорю. Признайся мне, уважаемый Дитрих. — Лотар напористо искал его робкий и скачущий взгляд, наклонялся, чтобы пересечься с ним и поднять на себя. — В любом неоднозначном происшествии постоишь за меня?       — И грудью, и головой, госп... — Осёкся.       — Защитишь мою честь и тело, если понадобится?       — Так точно. Исполню всё, что вы мне поручите. Вас на дуэль вызывают, и вы ищете секунданта?       — Не совсем... И на тот свет отправишься со мной? — И Дитрих вместо ответа с подозрением скосился ещё раз на книги и пробормотал: "Начитаетесь всякого и лезет всякая дурь..." — Я жду ответа, Дитрих. Честного ответа.       — Я согласен, но скажите, ради бога, что вы затеяли? И для чего вам я, не посвящённый в ваши демонические материи?       Он с трудом подбирал слова, возбуждённый. Осознание того, что его, заурядного денщика, одного из тысяч непримечательных немецких денщиков, заочно вплели в некий мистический ритуал, нагоняло ещё больше ужаса — которому Дитрих, во всём вверившийся чудно́му господину, отважно шёл навстречу.       — На то и предлагаю ознакомиться с моим кругом интересов...       — К чему эти каверзы? — Продолжил, пока Лотар утопал в раздумьях. — Буде всё благополучно как сегодня, уволитесь и заживёте как вам нравится уже через год, а то и раньше. Я переведусь обратно в ординарцы или меня припишут к другому офицеру. Всё будет славно.       — Я распла́чусь, ей-богу. — На самом деле у Лотара слёзы предупредительно не зудели в носу. — Именно накануне такого идиллического рая я и хочу кое-что сотворить напоследок без ведома Мейендорфов. Мне лишь нужно твёрдо удостовериться, Дитрих. Предприятие крайне серьёзное, и я готов к отказу, не накажу за твоё жизнелюбие. Отказаться вовремя и не предать меня в последний момент из-за испуга — это не меньший подвиг.       — А что вы сказали про меня и тот свет? — вкрадчиво произнёс Дитрих.       — Маловероятный, но допустимый поворот событий. Нарочно не готовьтесь к нему, но мне не имеет смысла убеждать, что этого точно не произойдёт.       Чем более он погружался в неисповедимые условия и детали задуманного, тем путанее становились его выражения, и он заглядывал Дитриху в лицо.       — Я согласен на любой исход. На Библии поклянусь!       — Задам этот же вопрос перед увольнением, а пока, если желаешь, раздели мои литературные вкусы. — Он по-царски указал на книги в покорёженной башенке.       С каким упрямством и любознательностью Дитрих ни внедрялся в область познаний Лотара, на порядок обгонявшего его вовлечённость в проблемы взаимных культурных влияний на Германию с запада, востока, с погибших затерянных земель, из-под недр земной горы, с севера или неба, — обзор доисторических эпох представлялся ему фантазиями древних же историков, их единогласным и добродушным обманом с целью скрасить досуг патриотически настроенных романтиков, подобных Лотару. Энергии льда и огня, заключённые в людях одной нации, противостоящие так резко и долго, что их конфликт принял в коллективном сознании оккультистов облик извечной мировой гармонии. Возникновение северных людей из космического божественного духа, по-разному обрисованных от трактата к трактату, а южных — от неразумных зверей... Древние германцы — арийцы, потомки просвещённых гиперборейцев — во многом выступали первопроходцами, благородными и одарёнными учителями звероподобных дикарей, и Дитрих посмеивался в рукав: немудрено, почему Лотара увлекают эти фантастические байки об утраченном величии и превосходстве его пращуров. На изначальный вопрос, что за гордое языческое кощунство затаилось в душе господина обер-лейтенанта, расследования Дитриха не дали внятных гипотез. Претензии к руководству, тем паче в последние месяцы, вряд ли смогли разогреть самолюбие Лотара до дерзновенного богоборчества, добровольного падения в бездну, откуда ему будет отрезан путь к Господу.       Альманах за альманахом, эссе за эссе, собрание лекций за собранием, и Дитриху, мыслящему христианскими понятиями в типично филистерской манере, всё более претила неколебимая гордыня его офицера, — но Дитрих, как и обещал, отправится с ним и к Хель, если то взбредёт в воодушевлённый разум господина. Всё больше и больше офицеров и солдат вокруг Дитриха с годами проникались мистицизмом и псевдоисторическими традициями, и в Лотаре он не чувствовал защиты от яда национализма и, как обнаруживалось в книгах, ещё каких допотопных веяний, и с тем признавал: "Господин Мейендорф один на миллион заносчивых и впечатлительных умников. Он определённо уверен в том, на что идёт. Он гениальнее в этом модном безумии, бдительнее, рассудительнее их всех". Однако сожалел, что и зоркая, чуткая мысль Лотара одурманена ницшеанством, и теперь Лотар, судя по зловещим приготовлениям, взялся испытать волю, превозмочь себя. Дитрих впадал в грех и надеялся, что он выйдет победителем, и то будет единый на них двоих величайший триумф.       Однажды до Лотара и его денщика донёсся приказ о повышении до майора. До того, как сначала явиться к вышестоящим лицам за распоряжениями, а затем обрадовать Корнелиуса и Хагена в письмах, предварить ими счастливое возвращение в отчий дом — Лотар обернулся к слуге. Обнёс многозначительным хитрым взглядом, улыбкой.       — Воплощу задуманное со дня на день. Ты по-прежнему готов?       Свежеиспечённый штабс-офицер носился от окна к стене, к портрету Вильгельма, и поднимал глаза на него. "Поделом критиковал меня за оплошности в кабинетах, бессловесный. Что теперь имеешь против меня?"       — Как и восемь месяцев назад, — и всё утро с ликованием и упоением твердил вновь до отменяющего приказа Лотара: — Ваше высокоблагородие!        Грядущая свадьба, покупка нового дома из сбережённых денег, экзамены на заочное отделение, содержание жены и будущих детей — ничего Лотара так не волновало, как центральное событие жизни.       — Поклянись ещё раз, что ни в каких обстоятельствах не позовёшь к нам людей.       — Не тяните, пожалуйста. Я не испугаюсь. Трусы к военной службе не годны.       — Я предупрежу тебя вечером четверга перед уходом, и ты должен выйти за территорию плаца, — он не доверился окружающему тихому безлюдью, оборвался. — В место, которое я заранее укажу. — "Ага". — И убрать моё тело.       Дитрих помолчал, нашёлся-таки: "Как прикажете с ним поступить?"       — Оттащи с людских глаз долой и уложи, как уложил бы спящего меня. Повторяю: спящего, а не мёртвого... Лежанку я тоже подготовлю и тебя к ней приведу на днях.       — Слушаюсь.       — Славный денщик, — Лотар похлопал его по плечу, потрепал по русой голове с отсутствующим взглядом. Отошёл недалеко, чтобы не кричать Дитриху, и не поворачиваясь спиной, общаясь вполоборота.       — Будь начеку, чтобы не обнаружили с моим трупом, и не оставляй улик.       — А что сказать командиру?! — прорвалось шёпотом. — Мне нельзя просидеть с вами вечность.       — Я завершу ритуал к четырём, а тебя буду ждать почти сразу же, крайнее часам к пяти. Если всё удастся, то мы пересечёмся вновь. — Дитриху послышалось, что у него клацали зубы. — И можешь меня переодеть в чистую рубашку и брюки, если захочешь. Они будут приготовлены у смертного одра.       — Обязательно сделаю.       Лотар обернулся к нему целиком, улыбка расслабила всё его существо. Улыбка, обращённая к единственной надежде богоборца, идущего на смерть.       — Я уже говорил, что обожаю тебя как брата родного? — Брови подскочили. Дитрих не заключил его в утешительные объятия, зная его нелюбовь к прикосновениям.       — Говорили, Ваше высокоблагородие.       — Повторяю. И повторю, если всё получится... — Его снова охватили сомнения и противоречия в технике покушения на самого себя, и Дитрих удалился, не пожелал стоять над неспокойной душой.       Лотара произвели в майоры со всеми сопровождениями, сменил погоны, расширил сферу влияния и занял лакомую, состоятельную и во всём новую нишу, заодно с командирами отчитался отцу о достижении — чтобы тотчас отказаться от всех привилегий и благ. Прогулялся с Дитрихом по окрестному лесочку с таинственным, роковым выражением лица, в ночь с четверга на пятницу собрал с ним чемоданы — и Дитрих осиротел, как только Лотар скрылся из поля зрения за глухим забором дрезденской воинской части. Не вытерпел больше часа вросшим в господское кресло, содержание книг не усваивалось, взор и сознание затмевала чистосердечная и неподкупная тревога. Он так и не услышал клятвенных уверений в успехе демонического предприятия — на то оно и демоническое.       Вышел за ворота спустя два часа, едва высиженных в казарме, и до его навострённых как никогда ушей дотронулся звонкий хруст тяжёлой дубовой ветви, очевидно, той самой. Дитрих отказался терпеть до пяти утра и бродить туда-сюда как безусловно непричастный к действу. Зыбкий сон, вытрепанный прощанием Лотара впрок, окончательно сдуло ночной прохладой, как будто кладбищенской. И хотя уничтоженной душе Мейендорфа высшим судом не разрешалось ласкать Дитриха мурашками под осенне-весенним пальто, тому она мерещилась в каждом пучке листвы. "Боже, помилуй его, он не ведает, что сотворил, он раскаялся перед содеянным... Извини его гордость".       На указанном месте, на полянке, заваленной высохшими листьями и корявыми цепкими сучьями, под обломком старого дуба Лотар был погребён с мотком верёвки. Дитрих потратил на его судорожную раскопку больше, чем предполагал, и стукнуло условленные пять утра, и брезгливая заря расцветила сизую кожу разжалованного господина майора. Дитрих выволок его, распутал узел у его затылка, расправил и сбросил петлю, ахнул: забыл разуться! Наследил будь здоров! Он сам чуть не рухнул замертво, но приказ исполнил в точности — не в ожидании чуда едином. Поддержал себя несбыточной мечтой: Лотар смотрел откуда-то на него сейчас, счастливый, что из всех денщиков ему достался именно его старательный и безропотный Дитрих — и Дитрих не имеет права на ошибку.       Когда потянул Его высокоблагородие к лежанке, обхватил его талию и испачкался в крови. Под рубашкой, на рёбрах и вниз к ногам Лотар изрезал бока, начертал остроконечные письмена и знаки, такие, каких Дитрих не припомнил из его разношёрстной библиотеки. Тот избегнул поиска ножа или бритвы, не запасся показаниями на случай, если их примутся выбивать жесточайшим образом, так, что захочется сознаться и даже взять на себя гибель господина. Но тогда Лотар в потустороннем мире разгневается на него, как на сотни прежде подчинённых ему солдат, и кто знает, чем Дитриху это обернётся.       Он сторожил бездыханное тело "какое-то время", так как в жару треволнений забыл часы в казарме, и разбирался в собственных чувствах. Его не пугала смерть, он знался с ней с малых лет. Суеверная слабость обращала Дитриха к Господу в часы её приближения и ни разу не отвращала от гробиков с малолетними братьями и сёстрами, коим не было числа. Не сковывал его страх и наедине с Лотаром.       Денщик бросал на господина рассеянные взгляды, и крепнущие солнечные лучи из-за пестрящей зелени кустарника как бы оживляли его. Тёмные вмятины от петли выпрямлялись до уровня кожи и высветлялись, как белели круги под глазами и краснели губы. Опыт обращения с покойниками не давал Дитриху в тщетных фантазиях списать эти метаморфозы на обман зрения или редкий, но в принципе допустимый знак разложения. И его вдруг поглотил навязчивый страх, и он напряжением воли посягнул на труп, выдернул чистую рубашку из чистых же брюк. Порезы растаяли, и где лезвие неглубоко прорвало мясо, бледно-розовые рубцы затянулись чистой кожей. Все последствия ритуала обещали полностью скрыться из виду — но не из твёрдой памяти Дитриха. Он опять развернулся к сияющему утреннему лесу, ненадолго отвлёкся от ужасов ночи и предстоящего апрельского дня, утонул в перекличке ранних пташек — и вздрогнул, когда её перебил знакомый сдержанный кашель.       — Доброе утро. — Лотар приподнялся, словно не ощущал и даже не помнил недавней боли, приподнял тот же уголок рубашки, изогнулся и осмотрел бок сверху донизу. — Двенадцатым я, увидев на дереве в петле повисшего, так руны вырежу, так их окрашу, что он оживёт и беседовать станет. Каково?       — Бесподобно, Ваше высокоблагородие. — Его пробил озноб, кажется, от бессонницы. — Этим только в цирке людей баловать по выходным... Как вы себя чувствуете?       — Как ни в чём не бывало.       Лотар подвинулся ближе, но в его обращении, жестах и голосе не сверкало неизреченной радости от воскресения.       — Вы попадёте в ад за эти фокусы, вы понимаете? — И его раздражение от заботы остудили безмятежным:       — Не попаду, если дьявол не примет меня. Если будет отныне возвращать меня в тело, а инстанция другого рода излечивать мои раны, чтобы я продолжал жить.       — И вы не припасли, скажем так, путей отступления?       Лотар ударил ребром ладони по шее.       — Вообрази меня живым и с отрубленной головой, или испепелённым, или изорванным на клочки — и вот тебе ответ. Когда наскучит бессмертие, я сумею от него спастись.       — Зачем оно вам? — Дитрих не угомонялся, но и не впадал постепенно в истерику, не злил офицера. — Я читал в ваших книгах, что оно в теории не приносит счастья.       — Для меня, но не для человечества. Оно развивается долго... — Он неожиданно вскочил, поторопил Дитриха в казарму вывозить вещи, в привычной мягкой манере выбранил его за отсутствие часов. Вспыхнула жизнь и неоконченные вчерашние хлопоты, не за горами было новоселье, свадьба, обустройство хозяйства, покупки, экзамены — стремящиеся в бесконечность лет.