Метод Мейендорфа

      Дверцы буфетов и шкафчиков с фартуком и аксессуарами вроде силиконовых лопаток, досок и прихваток в мягких пастельных тонах, как нравится Лотару, но в пыли, сколах и разводах. За спиной автора белые деревянные стеллажи, полки и металлические подставки с цветами и зеленью — как нравится Лотару.       — Если хочешь подсолить, на штанге, третья баночка от плиты. Отвинти, не урони.       Умный и продвинутый интерьер не сводил Лотара с ума. Подвесные сушилки для посуды, прародителей тостера и микроволновки он застал к последнему году жизни, но хлопал выдвижными ящиками в поисках салфеток, тарелок и столовых приборов.       — Тебе?       — Нет, спасибо, — и пожелала приятного аппетита, открутила крышку узкого чёрного термоса. Лотар поморгал, вспомнил о существовании их разных объёмов и форм, видах защёлок и креплений.       — Скажи: мы в твоей голове? — Он уселся напротив, отхлебнул кофе, не очень горький, крепкий до волны ощутимого удовольствия по всему телу. Уточнил: — В воображении?       — Да.       — И места, где я был?       — Куда я тебя посылала. Тебя и вторую жену... Знаю, как ты не любишь художественную литературу, не хватает эмпатии к героям.       — Они все идиоты... в том образе, как их повернули к читателям. — Добавил, и автор кивнула как довольный учитель. Никакое стариковское ворчание, духота и ропот её не раздражит, догадывался Лотар.       — Но согласись, обычный человек не проживает и трети впечатлений вымышленного. — Улыбка не сходила с её худого и бледного лица.       — Раз уж я необыкновенный, то не могу об этом судить.       — И ты, правда, даже не мог предположить, что ты сам герой чьих-то фантазий. — Оперлась на локти, убеждённая в своей правоте. Начинала тревожиться, как бы Лотар не вспылил на её якобы манерность и кураж, но обезопасилась его выдержкой в присутствии дам и барышень — и тем, кто имеет над ним власть. Максимум процедит что-то несильное, стегнёт кухонной тряпкой или газетой.       — Я бы выделила больше времени и печатных листов на общение с тобой, если не дружбу, — продолжила. — Соперничала бы с тобой, дискутировала.       — И...!       — Но я не стала переписывать свою внешность, — и потухла.       — И сама составляла бы сценарий.       — Дала бы тебе волю высказаться. Как сейчас.       Лотар сложил руки, вопросительно взглянул на автора. Помолчал с ней, поник от её вызывающей ухмылки. "Что ты предпримешь теперь?" Как будто льва из заповедника, который он почитал естественной средой обитания, вывезли в саванну и предоставили самому себе. Прыгни Лотар — подлетит, перекувырнётся и сядет на потолок. В окно бросится — повиснет в пустоте и безвременье. На первое время ничего не придумал, вернулся к супу.       "Я прониклась бы твоими настроениями, мнением обо всём", — тихо заговорила автор.       — Тебе всё прекрасно обо мне известно! И мировоззрение, и как я его подаю!       — Отнюдь нет. Удлиняю поводок в некоторых сценах, когда ничего не могу заранее изобразить и пускаю сюжет на самотёк, и ты такие коленца выкидываешь, сама себе удивляюсь. Успевай фиксировать на бумаге, и только.       Пока Лотар отмалчивался и звенел ложкой, выжидая, она вещала:       — Любопытно смотреть, во что эволюционирует мысль без моего надзора. Ты часто противоречишь себе, и это откровенно плохо.       — Потому что ты плохой автор, сдаётся мне.       — Не смею спорить, персонажу виднее, — посмеялась она и воспрянула вновь, как соломинка после порыва ветра. — А с чем ты сравнишь?       Лотар взглянул на неё исподлобья. Буркнул: "И то верно".       —Не уверена в глубине исторических познаний, поэтому твой мир относительно моего — альтернативная бутафория от начала и до конца времён. Смирись. Я то из кожи вон лезла, добиваясь натурализма, то допускала вольности в угоду писательскому замыслу. Я внушала себе, что всё в рукописи — и умышленные ляпы, и факты моей истории, и фантастика, и трагедии, и комедии — всё должно быть подчинено раскрытию твоей персоны, и не более. Центральной персоны, выдающейся... — Лотар никак не отозвался. — Что вышло, то вышло, за точной репродукцией Земли и событий не ко мне.       — Одолжила бы ты книги из своей вселенной, и я сопоставил бы.       — Будешь хорошо себя вести — одолжу.       Вспыхнул рой вопросов, но Лотар не поторопился их задать. Понадеялся, что автор не суесловная клуша, осветит их в дальнейшем.       — Не в такой всемогущей голове ты родился, да. И знаешь, специфика моего труда такова, что автор по определению не может быть глупее персонажа.       — Чести мне это не делает.       — Угу. Ради твоего интеллекта я зарылась в рунологию, евгенику, антропологию, нацизм и еврейский вопрос. Очень занимательно, а главное — подзаконно!       — Бедолага, — вздохнул Лотар. — Какой подвиг.       — Ну, нет, всё по моему желанию. Никакой указки со стороны и вмешательства третьих лиц. По моей прихоти ты и кулинар, и ветеринар, и расолог. Заговорщик, гестаповец, и прочее... Кабы не я, тебя не приняли бы Вернером в семью, сказали "Не похож на нашего мальчика, нет его и только его какого-то необъяснимого изъяна", и под преждевременным арестом не видать тебе живого Гитлера.       — Какой ужас. — Автору не удалось его впечатлить. Она и не стремилась.       Лотар устал её слушать, расчленять неравномерный словесный поток и осмысливать путаные фразы. Она нервничала, тарахтела, и звуки перепутывались во рту. Речь неестественно замедлялась, брала разбег, чтобы понестись на неподъёмной скорости. То не в укор всем женщинам человечества, к которым наследник патриархальных обычаев питал любезную высокомерность, а бесхребетным и растерянным особам, подобных автору.       Он доел, отодвинул тарелку и не дал отнести к мойке, после короткого вступления: "Ну, например" высказал зверские жалобы и предложения, как следовало устроить его биографию, каких нестыковок и логических допущений автор могла при всём желании и должном трудолюбии избежать и за счёт каких живописных и с тем бесполезных деталей. Зачем автор в лице "судьбы", столь уважаемой прежде, некстати опозорила Лотара в таком-то случае, зачем вынудила его поступить именно так, разругала с выгодным человеком? Почему на таком-то значительном моменте Лотара захлестнуло стеснение такой недюжинной и необоримой силы, что не получилось и рта открыть? Зачем выставила его слабым, что хотела этим донести и кому: Лотару или будущему читателю? И прочее, и прочее.       Высочайшая степень самоиронии, посчитала девица: её прожаривал собственный персонаж, по её прихоти злопамятная натура, по её же всевышней воле и не по инструкции, ниспосланной в голову. Её несколько раз назвали глупой без пресмыкательств и извинений, и она восхищалась прямотой и принципиальностью Лотара, для которого преданность убеждениям дороже формальностей — хотя и не всегда, как подчеркнул Лотар в монологе.       Не отделалась ничем более убедительным и нейтральным, чем благодарностью, кивком, очередной вольной улыбкой. "На здоровье". — Лотар сполоснул тарелку, поставил сушиться и занялся ополовиненной кружкой. Огорчился от того, что жизнь его, вероятно, не перепишут набело после вполне исчерпывающей и подробной тирады, та прогудела в пространстве без следа. Впрочем, и на сегодняшнем Лотаре, сидящем за обеденным столом напротив создательницы, редактура не скажется ровным счётом никак.       — Я знала задолго до этой встречи, что мы не поладим. Не стала изменять облик на более... арийский.       — Чтобы что? Я мягче относился к тебе и забыл все претензии?       Автора, показалось ему, утомила эта ненужная ветка диалога, точнее, зазубренный сучок.       — Ладно. И мне самой больше по душе блондины или русые. Бородатые, мускулистые... и патлатые. Могу понять.       — Из угодного во мне одна патлатость, — прищурился Лотар. Кареглазая, щуплая и миниатюрная брюнетка его тоже не привлекала.       — И мускулы.       — Ты хоть представляешь...?       — Да! — пискнула она. — Таким ты мне не нужен. Ты не культурист. Довольствуйся тем, что есть. Тем, что мать-природа дала, генетика...       — Завязывай.       — И я тебе алкогольную агрессию убрала, — Лотар на всякий случай выплюнул кофе в кружку, отставил. — Пей сколько влезет. И дьявол тебя не доведёт до конца, обещаю!       — Спасибо, обойдусь.       Возродился былой животрепещущий вопрос в насущной оболочке: когда ж ему пить? — и вновь он промолчал. Всему своё время и очередь, спонтанная и поистине неисповедимая.

***

      Сослуживцы не спросят о причинах его воздержания дважды. В дошкольном и беззаботном детстве ему наливали с праздничного стола, он дрался и капризничал, доводил Корнелиуса до слёз и за то бывал крепко наказан — незаслуженно, как он думал. Повзрослев, хотел оправдать это поведение вечными придирками отца, что не отражались вовне в полной мере. К двадцати годам набрался и сил, и недоверия к посторонним людям, и подавленной злобы на учителей, Хагена, избалованного Конни, недосып и невозможность быть совершенным во всём...       Его ротные товарищи божились в общей суматохе, что на счету Лотара единственный бокал виски, и тот недопитый. Мрачный как туча, с кислой гримасой от необычного перепада температур во рту и глотке, он буркнул что-то на замечание о его мрачности во всеобщем пиру и веселье, ещё обменялся колкостями, сорвался на крик, — и разразился штормом. Кулаки вылетели из-под стола и вытрепали незнакомца за пальто, прежде чем разукрасить. Кто осмелился оттащить его за волосы, того наградили слепым ударом в грудь, таким, что спасатель больше не восстановился на передовой, и его увели в числе первых. Слабые посетители — или за вечер изрядно ослабевшие для рукопашного боя со львом — унеслись кто в клозет, кто в полицейский участок за помощью. "Девой Марией клянёмся, всё оплатим!" — и врассыпную. Гремели проклятья, но никакой крепкой брани не отлетало от солдата, потому что в помещении, вдали от него, суетились женщины; ни одну пальцем не тронул и не оскорбил лично, хотя бы ему вручили визжащую и перепуганную барышню в железные объятия. Невинная жертва, кто знает, резко успокоила бы его гнев, привела в себя господина Мейендорфа, чьё личное и фамильное достоинство стоило всего питейного заведения. Однако Лотар, не разбирая ничего, ещё двадцать минут в абсолютно голом пабе вынюхивал живую кровь, явно имеющую против его личности и повадок какие-то невысказанные возражения, и охотился, чтобы выколотить их. С бутылочной розочкой в руке, оглушительно и зловеще топая, взмокший от ярости и усердия, убеждённый в непогрешимой правоте, играл в прятки...       Наутро очнулся за решёткой полицейского участка, в полумраке, что не по заслугам облегчило его состояние. К пущему вчерашнему страху, было выпито не так много, чтобы руку Лотара и его самого постоянно уводило вбок, чтобы он, наконец, быстрее утомился и лёг спать в кладовой или погребе — но оттого виновник чувствовал себя живее всех очевидцев, хотя и с больной головой и ноющими конечностями. Вильгельм Второй с укоризной смотрел на него со стены.       "Как папаша отзовётся на это, господин Мейендорф?"       Риторический вопрос, заданный нараспев и в никуда, когда вода из графина сочилась в стакан с нестерпимым бульканьем. Воду поднесли Лотару — угадали, что он осип после разгрома.       — Это не ваши хлопоты. — Лотар сел и подхватил закружившуюся голову.       — Как же. Только те, кто вчера разнимал вас с господином Брандтом, способны привести доказательства в вашу пользу. — Он устроился рядом, на той же деревянной койке.       — В мою пользу...       Жандарм разгорячился, пустил по его сознанию и чувствительному слуху новую трещину.       — Солдаты, с которыми вы пришли, все уши нам обмозолили, твердили, что ни они, ни тем более вы не ожидали последствий, а вы не ведали, что творили. В первый раз пили?       — Вне дома — впервые.       — Тем более. Поэтому не отказывайтесь от помощи тех, кто её предлагает. Вызвать их для расследования — дело недолгое.       — Что с господином... Брандтом?       — Отделался ушибами на самых заметных частях тела, придётся ему пудру у жены-кокетки заимствовать, что поделать.       — Он требует сатисфакции?       — Он месяц кривого фиолетового носа из поместья не покажет, какая тут сатисфакция! — и череп Лотара едва не треснул пополам. — Простите. И чего ему, почтенному гражданину и директору нотариальной конторы, требовать от солдатишки, который вот-вот сбрил пушок...       — Вы ещё извиняетесь передо мной. — Лотару не хотелось больше отзываться криком на крик. — Я опозорил честь мундира.       — Вы призывник?       — Так точно.       — Какой это тогда, к чёрту, мундир? — Жандарм потрепал его за рукав.       — Я пойду далее по службе, сдержу офицерский экзамен. Должен был сдержать...       — И сдержите, господи боже мой! С кем не бывало. Встречались кадры и похуже, и званием повыше, и с отцами покруче, чем у вас.       — Угу.       — Таз принести?       — Не надо.       Он допил воду и вручил стакан для следующей порции, которая, по-видимому, заменит ему завтрак. Осуждения в суровых и властных глазах императора не убавилось. Лотар и без казнившего безжизненного портрета ощущал вину за всё, что помнил, и что ему вскоре напомнят. Или о чём он узнает сам, если освободится из-под ареста раньше суда. "Не ведал, что творил" — и в этом его главная вина, он полагал.       — А девушки...?       — Никакого вам дела не было до девушек. В вас кипела чистая ненависть, а не похоть. Чуть только вы разбили бутылку и бросились в толпу, официанток увели и закрыли, чтобы не попадали от крови. Не переживайте.       — И ещё я помню что-то влажное и липкое в руке и солоноватый привкус одновременно с этим. Я укусил кого-то?       — Ах, да, официанту палец отгрызли. — И ответил на его немое потрясение: — Он передал, что обиды на вас не держит. То есть, официант, господин Бергман, а не палец. Его вы не выплюнули и куда-то спрятали. Господин Бергман уже с ним попрощался.       — Что с господином Бергманом?!       — В больнице ему прижгли рану, и он в полном порядке, не жалуется. От вас ничего не требует, дескать, "палец не вернёшь, чего я ждал, когда пришёл сюда работать?"       Лотар отметил в памяти и его фамилию. Потом ещё стребует сумму материального ущерба — и попытает удачу в самом страшном пункте:       — Кто-то донёс в часть?       — Я нет, а кто-то из свидетелей или добровольцев... — и сердце Лотара провалилось.       — А отцу?       — И сразу вас похоронил, господин Мейендорф? И вас, и военную карьеру, и семейные узы. Не могу припомнить, кому вы вчера так непоправимо насолили, чтобы в ответ ломать такую многообещающую судьбу. Вас обезвредили, все живы остались, но перепугались будь здоров. — Жандарм посмеивался. — Одно только: господину Бергману дорог как память его палец. Не могли бы припомнить, куда его положили?— Не возмутился, когда Лотар закрылся от жандарма и императора, терзаемый совестью. — Ради этого я даже готов вас ненадолго проводить до паба, освежить воспоминания.       Любую до невыносимой крайности безмятежную и чистосердечную услугу Лотар принимал в штыки как скрытое издевательство. Подозрительность к всеобщему сговору не схлынула с него, пока он не узнал адреса всех пострадавших и не посетил, и кое-где его прогнали от ворот из-за нежелания тактично терпеть его настойчивое искупление вины и расспросы о денежных и физических компенсациях.       Только два лица, услышавших о событии из третьих уст, в противодействие его смирным участникам взыскали с Лотара сверх его проступка, потребовали документально подтвердить возмещение убытков пабу и каждому потерпевшему, не дать забыть о скандале следующие две недели.       То были начальник казармы и Хаген Мейендорф.       Лотару срывали резьбу и шуточные надругательства над его вынужденной абстиненцией, когда ему, в те дни унтер-офицеру, тайком заливали ром в чай, чтобы "утихомирить" после череды "изнуряющих" разносов и рапортов и чтобы "не впустить холеру". Господин Мейендорф пробовал убираться на улицу подальше от людей с подушкой либо связанным одеялом и с винтовкой. Он прилаживал импровизированный податливый манекен к дереву, с крепким армейским словцом бил по нему штыковым ножом, и разлетался пух, жертвенная кукла складывалась вдвое. Пробовал держать и мутузить прикладом — неудобно. Вреза́л кулаком по склонённой "голове" манекена — по земле стучали яблоки. Второй удар, посильнее, и кулак влетал в облупленный ствол, Лотар кружился по округе со стонами и руганью, и запоздалые яблоки сыпались ему на затылок и сгорбленную спину. Очевидцы в окне покатывались со смеху. "Уж лучше пострадает подушка, чем содержимое штаба".