Метод Мейендорфа

      Облака с ночи висели непроницаемым плотным щитом от налётчиков, до рассвета присы́пали свежим молочно-белым налётом, прикрыли наготу статуй и высоких узких деревьев в Большом саду. Овчарка лениво переставляла мохнатые лапы, виляя всей шерстью; Лотар вчера увлёкся её расчёсыванием двумя щётками и мытьём отдельным обмылком — до бледного еврейского жира ещё рановато.       Не выходя на открытые площадки у пруда и дворцов, Лотар водил четвероногую спутницу жизни по закоулкам парка с кипой полуразвёрнутых тощих газет в руке. Чтобы читать их, не приходилось садиться, вставать у дерева или постаментов — только сбавлять шаг и чаще поднимать глаза на прохожих.       Ему подсовывали и "Штурмовика", но во-первых, он устал заворачивать домашнюю утварь в него гнусными карикатурами вниз, во-вторых, само его приобретение выставляло Лотара в невыгодном свете как малокультурного болвана. В-третьих, нечего было заворачивать в газеты. Да, он периодически выкупал несколько выпусков разом из саркастичного почтения перед безудержной и дикой фантазией Штрайхера и его читателей, их анекдотичной одержимостью и озабоченностью, над которой поздно было посмеиваться — и давал собаке истерзать эту макулатуру на чёрно-белые волокна. С каждой новой неделей авторы статеек превосходили самих себя, не менее примитивные и едкие, чем герои их иллюстраций.       В официальной новостной прессе одинаковые фразы тоже переходили из сводки в сводку. Её издатели верили в Рейх, и Лотар дивился их оптимизму.       "Важная миссия Германии в том, что она барьер от коммунистической угрозы. Только она сдерживает засилье шаткого, но напористого еврейского большевизма. Нет хуже напасти цивилизованному миру, чем грубая, отсталая и невежественная азиатчина…" И здесь же: "Враги завидуют головокружительному темпу и непревзойдённым плодам нашего технического прогресса, порождённого усердным и добропорядочным трудом. Они не посмеют напасть и до основания разрушить всё созданное руками честных рабочих. Германия обладает всеми военными ресурсами, чтобы нанести последний и решающий удар, дни противников сочтены на всех фронтах".       А на деле один национальный сброд по ленд-лизу спонсировал другой, идеологического оппонента, в борьбе против самонадеянных естественных господ: ах, как иронично.       Лотар изначально не поддерживал планы по захвату соседних государств; вернуть Восточную марку с тысячами австрийских немцев в лоно Германии, и только. Гибель братца Корнелиуса осенью тридцать девятого лишь укрепила в нём отторжение к внешней политике. Незачем так рано атаковать чуждые территории и ополчать мир против себя.       Жизненное пространство для нордической расы? Покажите хоть одного чистокровного ария, думал Лотар. Кого пропаганда щедро и сладкоречиво радует сплочённым и кровным единством благородного немецкого духа? недоумевал он, по примеру мсьё Гобино отчаявшись в поисках незапятнанных генотипов. Расовое смешение неизбежно, они перепутались в самых бесстыдных и гибельных комбинациях задолго до Лотара, его отца и отца его отца, когда расовую гигиену не соблюдали в пользу искренних любовных чувств. Так к первому Рождеству военного времени, если не раньше, он разуверился и в соотечественниках. Пережил Первую мировую и семьдесят лет презрения к собственным порокам, чтобы стать свидетелем грандиозного и заносчивого тупоумия, недальновидного мышления лозунгами и голословными баснями министров и гаулейтеров.       Карабин отлетел от очередного рывка, и Дарла унеслась за поворот, затерялась между деревьями, и её выдавал один безобидный лай.       "Чья образина? Уберите!" — завопила одна из женщин, окоченевшая от ужаса, выдохнула, когда бриар отпустил её юбку и погнался за вороной, и признала в бегущем Лотаре последнего безоружного гостя её сына, священника и критика диктатуры. "Не встречали мою образину?" — он ничуть не запыхался, и хотя не уколол её желчью, вселил не меньший страх. "Т-туда побежала".       Евреи "плодятся как кролики и отравляют общество". Ассимиляция для Лотара есть нажива на чужих научных достижениях, обособление в общины — удобство для социальных и генетических наблюдений. Впрочем, евреи обыкновенно изолировались по доброе воле — "замышляли нечто недоброе", и "известно", зачем поодиночке уходят в люди.       Они "захватывают секторы экономики, притесняя тем самым коренное население и лоббируя свои коварные аферы". Лотар не встречал более лихих и гибких дельцов и не понимал связь между их видимыми предпринимательскими жилками и приписываемым стремлением насадить тлетворный социализм.       Они трудолюбивы до безумия, как и немцы, но то нахлебничество, а не созидание. Они держат нос по ветру, наживаются на чужом горе и на кризисах, ведь их соплеменники в высшем свете всячески «способствуют» расцвету их хозяйств. Один "их вопрос" решался без их участия.       "Блестящий вид, поведение, обхождение и богатство — портрет похотливого носача, недостойного имени человека". По долгу службы Лотар виделся и с крючконосыми иудеями из карикатур, и с красавцами, сынами многих наций, и симпатичными высокими девушками с печальными глазами. Отдел B4 приближал его к календарю, к домашней рутине и распорядку дня евреев, снабжал религиозным и иным чтивом. Ему претила идея первобытного антагонизма, наспех обусловленная любезной теорией рас. После тотального уничтожения одних народов неудовлетворённый фюрер примется за следующих, навредивших лично ему.       Лотар спешил разобраться в помыслах унтерменшей, потому что едва сущих экземпляров скоро депортируют из Рейха и развеют пеплом и опираться придётся на сказки "Штурмовика" и одобренной печати. Спешил проникнуть в суть еврейства, вымиравшей породы, требовавшей заповедной охраны, а не забоя. Пропаганда учила, что евреи сами смешиваются с кем пожелают — а Лотар мечтал покорить их неуёмное либидо разумной и беспристрастной науке... когда-нибудь в несбыточном будущем.       Живых и посильно словоохотливых особей он отлавливал в единичных кафе и столовых, закреплённых за рабочими коммунами, которые не громили из-за бессмысленности — и где он волей-неволей знакомился с кошерным меню с точки зрения профессиональной и нелицеприятной.       Овощной айнтопф, клёцки и чай. Несправедливая покупка в отношении многодетной соседки, неявно ожидавшей пайка от милостивого кормильца. Когда Лотар выбирался в пригород за остатками молока, мёда и яиц и платил конскую пошлину — две трети еды и денег, ему на восполнение энергии доставалось больше, чем в столовых, но в курьеры он не нанимался.       "Немцы без мяса как жиды без денег", — шутили знакомые.       Безработные, если таковые жили в Дрездене, с утра уносили домой от таких же домохозяев лучшие куски, но Лотар не больно горевал о продаже дома с хлевом и огородом, продовольственной автономией. Он проводил в прошлое мартинских гусей с грушами, яблоками и в шампанском, телячье "мягкое" мясо, холод неистощимого погреба с чанами квашеной капусты, сытные "всячины" на завтрак из жареных яиц, мясных лохмотьев, томатных и луковых перьев. Свиные студни, рёбра, тонущие в жирном и густом соусе, пироги с орехами, цукатами, изюмом и в сахарной пудре. После охоты с отцом расправлялся и с олениной, а рыбалку и сбор даров леса не считали мужественными занятиями... Об ассортименте масел, колбас, специй, винных и яблочных уксусах он мог забыть до прибытия чревоугодников-французов.       Картошка на повестке дня второй год. В супе и оладьях, с хлебом, с маслом, в мундире, без мундира, солёная, без соли, жареная, варёная, тушёная, сырая, печёная, в бланшированных листьях капусты. Дарла отказывалась это есть, а её владелец неумолим. Скудный крестьянский рацион для него, бывшего ресторанного повара, великое оскорбление. В мирное время приучился к кулинарным изыскам, ревновал мать и жену к разделочным доскам, считал день и всю жизнь удавшимися, когда добывал к столу несколько блюд с десертом — но не эмигрировал как трус. Кто, если не он, встретит Советов и прогонит по местным достопримечательностям, самый живучий и бодрый из всех горожан.       Если немцы, думал Лотар, бросятся не сжигать и травить газами враждебные элементы, а запекать, заполнять их субпродуктами витрины и меню, пусть не под правдивой этикеткой… Крематории опустеют и запрутся, господа арии спасутся от нужды ценой морального облика.       В кафе бродили тихие своевольные разговоры на подсудные темы и по злободневным поводам, но доносить на каждого трепача… банально и несообразно. Вереницы рабочих всех мастей и национальностей, их черепа, губы, ушные раковины, вырезы глаз, скулы и подбородки на любой вкус, и не все отчаянно бьются в попытках возродить былое величие страны-поработителя, глубоко в душе препираются о чём-то с властями.       Лотар не раз примыкал к еретическому смрадному болоту как шпион, погружался в его волнения как будто ради ненасытного сбора материала для протокола; притворялся их сообщником для собственных целей.       Свершилось: к нему с разрешения подсел парень двадцати пяти-тридцати лет с невызревшими чертами лица, припухший от нехватки витаминов, занялся рисом в подливке — и не выдержал. Сдвинул ничем не примечательные брови, храбро заглянул в мутно-голубые глаза напротив, что без всякого стеснения впивались в него, отупевшие от задумчивого созерцания. Лотар ждал, с чего начнёт беседу гражданин с маленьким выпуклым лбом и широким носом.       — Часто сюда приходите?       — М? — Он как проснулся.       — Здесь когда-нибудь подают свинину? Хоть шкурки.       Ни капли иноземного акцента, звонкий саксонский выговор, голос бойкий и отважный. Лотар укреплялся во мнении.       — Бойни ликвидированы, а в частных хозяйствах самим есть хочется.       — Меня волнует не то, где купить, — наклонился он, — а то, что иудеям накрошат в суп мизерные ломтики, подставят перед их богом, не знаю каким.       — За себя переживаешь? — осадил Лотар.       — Нет. Я не иудей, я католик. Меня крестили здесь, в Лейбниц-Нейостра.       — Хм.       — Не верите? — "Охотно верю…" — Если вам взбредёт в голову снять с меня штаны, проверяйте, я не боюсь.       — Не взбредёт.       После долгой паузы незнакомец снова заговорил, вкрадчиво, отставив тарелку и кружку чая:       — Вы и вправду подозреваете во мне еврея? И уже составляете в голове протокол, да?       — Не спешу с выводами, но близок.       — Я не еврей, — твердил парень. — Я покажу немецкий паспорт, если хотите, мой отец Линднер, а мать в девичестве Бауэр, я говорю вам…       — Ни один паспорт не перекроет жидовскую рожу.       — Тогда сознаюсь ещё кое в чём: я метис, но до сорок первого был второй степени. Второй!       — Замечательно.       — Мне можно даже жениться на немке.       — Уже присмотрели несчастную?       — Почему несчастная?.. Нет у меня никого. За человека не считают, а всё из-за носа! Будь он проклят. Я ведь по еврейским правилам не еврей, у меня бабка по отцу.       — Закон Рейха превыше всех ваших.       Он потешался над парнем, загнавшим себя больше, чем окружающий мир, и над его неспособностью сбежать от разговора; вовсе не раздражался от его робости.       — Каких наших? На меня этого не хватило, меня растили н…       — У генов не спрашивают, какой признак проявить или подавить. Есть бабка-жидовка — жди худшего.       — Чего? — он напрягся.       — Всего того, что общество вам причисляет.       — Я не еврей!       — Бога ради.       Повисла тишина, оба собеседника доели свои порции, но не поторопились на свежий воздух и на разные стороны улицы.       — А всё этот поганый нос… — произнёс дитя Линднеров-Бауэров. — Отрубите его на досуге! Давайте! Я заплачу всем, сколько у меня есть.       — Кровь это не очистит.       — Мне перестанут плевать в спину, я этого не заслужил!.. Рука не поднимается, а вам я доверюсь.       — Моя рука дрогнет, и я вспорю тебе глотку.       — Или так. Я заплачу вперёд! Я готов!       — Уймись.       — Уймите меня. У вас при себе служебное оружие?       — Ты не стоишь патрона. — Лотар изобразил сочувствие его горю, когда он уронил голову на руки и повернул, чтобы не намять нос. — Ты в самом деле ищешь смерть?       Юноша не приподнялся, забормотал в рукава шерстяного пальто:       — Сам себя не прикончу, а жить страшно. Боюсь, что помогут в самый неподходящий момент.       — Какой? Накануне свадьбы с немкой?       — Почему вы заладили, нет у меня никого. Я никому не нужен.       — Не торопись, — и так заставил парня выпрямиться и облокотиться на стол.       — Что-то мне предложите? Арест, гетто, газенваген?       — Выйдем, и я скажу, не для посторонних ушей. И тебе скоро домой до комендантского часа.       Лотар прореза́л негустые человеческие потоки, сжимая руку парня до онемения, не давал отстать и на счастье заблудиться среди беглых из Гёрлица и Баутцена, изнурённых фабричных трудяг.       — Палка о двух концах, — буркнул он. — Твоё отвращение к жизни снимает с меня всю ответственность, но делает непригодным для эксперимента.       — Какого эксперимента?       — Странно, что тебя это беспокоит. Ты мертвец.       Его слова волновали Линднера-Бауэра всё сильнее, вытаскивали запястье из его крепко стиснутой клешни.       — Если вы не планируете меня убивать, то я пойду по своим жидовским делам!       — Всему своё время.       — Вы бы меня насмерть замучили?       — Если принудительное размножение — это пытка для тебя, вырожденца. Но забудь, ты мне не подходишь.       — Из-за носа?..       Лотар припёр его к стене, обратил на себя внимание, и узколицые блондины из вермахта встали на сторону инспектора. Будто устами Лотара с евреем связался сам неистовый дьявол:       — Какой прок генетического набора самоубийцы для его детей? Что ты передашь новому поколению, для чего?!.. Боишься, выблядок.       — Это было неожиданно. Мы… спокойно общались, и тут такое.       — Прикидываешься чёрт-те чем. Удерёшь и от бритвы над носом.       Лотар отпустил его, пошёл, больше не удерживая сзади. Воспылал желанием не прикоснуться к нему и назло оставить в живых.       — Ген самоубийства передаётся?       — Не его, а бессовестной лжи. — Он помолчал. — Ты должен умереть до того, как оставишь потомство.       — Так помогите мне!       — Или уступишь моим гестаповским коллегам? — Он развернулся, встал на пути и снова вытянул по струнке. — Конечно, ты уступишь. Трупы ведь не дают согласие на растерзание себя.       — Не дают…       — Вот и славно.       — За что ваши друзья меня… растерзают?       — Я придумаю повод.       — А можете мне рассказать кое-что до того, как я умру и унесу всё в могилу?       Ясно, о чём просит этот мерзавец с мышиным сердцем и серо-зелёными глазами.       Лотар остановился: а это идея. Он не против сомнений, озвученных в лицо наедине, что помогли бы выровнять противоречия в его теории и расширить её рамки — пусть от Линднера-Бауэра, диссидента совершенно иного толка. Так и явится истина в устных изложениях и коррективах от второго лица.       — Стребовал бы родословную и заключил тебя в черте осёдлости, в половой изоляции от остальных образцов, и заставил оплодотворять тех женщин, которых я назначу.       — Что за черта осёдлости? Как гетто или огромная лаборатория?       — Не для чего тратить стройматериалы. Мы разобьём пастбище для подопытных, и они будут вольны творить между собой всё, что мы не запретим.       — Кто это "мы"?       — Арийская раса, — и парень увял от прищемлённого сердца. — Мы не нуждаемся в надзирателях, способны расчертить пути собственной эволюции и по указу руководства молча предоставить свои репродуктивные системы для общего дела.       Лотар вещал бы в этом ключе как профессор до скончания лет, но восемь часов пробили на башенных часах. Он поторопился через третьестепенные переулки и арки по неизвестной для Линднера-Бауэра дороге.       — Вы будете скрещивать народы, пока не получите эталон?       — Не единичный тип, а сорта людей для тех или иных трудов.       Видя увлечение в круглом лице парня, хоть и опасливое, он остудил гордыню законодателя для секунды размышления, продолжил:       — Пастушьи, сторожевые и гончие собаки выполняют свои функции, так и у каждой человеческой породы свои задатки и предопределённая роль. — Сколь он ни обожал птиц, объяснить проще на вездесущих собаках. — Есть прирождённые каменщики и шахтёры, мыслители, инженеры, воины и полководцы, фермеры, эксплуататоры, болтуны для новостных передач.       — И эксплуататоры — вы?       — Безусловно.       — А ариец с далёким предком, скажем… каким-нибудь неправильным — уже недочеловек?       — Абсолютно чистых линий не осталось нигде, это аксиома. — Линднер-Бауэр покрутился, заглянул в парочку немецких лиц, не молочно-розовых, а бледных и нездоровых. — В каждом из нас инородная кровь, — Лотар поджал губы, — и чёрные волосы у саксонца — наименьшее из зол. Более того… при условии, что подопытный немец обуздает насильно введённую в него хитрость, обратит жадность в домовитость, а трусость— в полезную расчётливость, я допущу жидовскую примесь. Тогда и только тогда, но в рамках эксперимента. Его генеалогия останется под нашим наблюдением до пятого колена, не меньше.       — Но вы же понимаете, что люди не щенки, они развиваются медленно, лет двадцать точно? Сколько веков это займёт, если не тысячелетий?       — Земля всё стерпит. Мы поработаем над расовым очищением и выделением лучших представителей вида столько, сколько понадобится, и наши труды стократ окупятся, отодвинут закат Европы.       Они помолчали.       — Выходит, все люди на свете — ваши сородичи?       Он не хотел взорвать проводника бесконечными вопросами, прощупывал почву и выгадывал лучшие мгновения для этого, когда тот не отвлечён на собственные мысли или обстановку. Они медленно преодолевали дворик за двориком, и юноша уже не надеялся попасть домой к утру.       — Это неотвратимое следствие нашей биологической близости. Неотвратимое и отчасти полезное. — "Как это?" — Инбридинг едва ли допустим. Породистые организмы малоустойчивы и гибнут от малейшего вреда вне их теплиц, а у испорченных дворняг самый крепкий иммунитет и лучшая выживаемость. И наша цель: грамотно вывести его и закрепить с минимальным ущербом для наследственных качеств.       — А кто вам не придётся по вкусу, убьёте?       — Ещё в материнской утробе, чтобы сократить время и расходы. Ликвидируем физически и умственно отсталых в первую очередь и не допустим от них уродливого помёта.       — Н-н-но инвалиды войны не виноваты, что их искалечили. Что с ними?       Лотар не атаковал его за перебивание. Эффект произведён, вникший метис рассуждает об его фантазиях вслух.       — Я решаю этот вопрос. Если они докажут способность и готовность к труду, мы их пощадим, — и отрубил: — А дальше мы пресечём войны. Позволим образцам странствовать недолгое время и не станем кружиться над теми, кто зачат вне нашего ведома. Это и подействует на совесть шлюхи, научит повиноваться. Когда грех повторится, уничтожим и её. От детей порочной женщины нам не дождаться необходимым качеств.       Он ещё говорил про равенство всех наций перед углубленной селекцией ("К примеру, то, что я не люблю болонок, шпицев и прочую мелюзгу, не умаляет их важности для дам, желающих себе живую пушистую игрушку"), про их вольности в том правовом поле, в котором их замкнут. "Они могут быть у себя артистами, учителями, профессорами, чиновниками, священниками и королями — но в своей среде, выше нас им не подняться". Обещал не подчинить опытам всё людское поголовье, а обнести колючей проволокой питомник с избранными жертвами, нет, "победителями в искусственном отборе". Но легче парню не становилось. Лотар заикнулся о ветеринарном образовании и, "следовательно", праве на уподоблении человеческого рода любому животному; гуманистическое зерно сгнило не в той почве. В тоне и вялых уточнениях Линднера-Бауэра сквозила робкая неохота и брезгливость, и Лотар, кажется, не гневался.       — Я, пожалуй, уберусь в сторону дома, — наконец пробормотал метис, — пока с меня не стрясли документы и лату.       — Мы почти на месте.       За поворотом на Матильден-штрассе не мелькали автомобили и измотанные рабочие-полуночники. Город очищался, снежная крупа заметала две пары следов, в тёмном окне квартиры на первом этаже заливалась косматая собака. "То, что ты мишлинг, никак не оправдывает тебя в моих глазах". — "М-мама…" — "Прощай". Раздался хруст, и метис первой степени Хайнц Линднер пропал без вести.       Дарле принесли на плечах второй День рождения, ей перепала громада свежих костей со стола. Радиоприёмник недолго разбавлял тишину, взбесила неунывающая и натужная жизнерадостная трель; Лотар сбавил громкость.       Он подготавливал речь для судебного следствия: "Ваша честь, смею заявить и поклясться, что жертва не хотела жить. Я откликнулся на чистосердечную просьбу, приблизил её неотвратимую смерть и не взял вознаграждения..."       Долгожданное мясо вязко шлёпало в кастрюле, распределялось по посудам. По меньшей мере двадцать килограммов щуплых и жилистых мышц, и ни кусочка Лотару. Он разделывал запасы на неделю в ванне и на кухне, полоскал в примитивнейшем подручном маринаде, посмеивался. Обрезанный лживый подонок этот Линднер-Бауэр.       Сирена, воздушная тревога. Дарла выпустила из зубов коленный хрящ и залаяла, завертелась под ногами. Он спрятал вырезки, буднично собрался в бомбоубежище, в подвал соседнего дома — и, уходя, сжал собачью морду, поостерёгся, что разломит напополам.       "От вас таким запахом веет… — произнесла соседка, Ута Паннир, раскрасневшаяся, хмурая от слабости, когда вела трёх своих детей под чёрное грохочущее небо. — Мясным. Не останется немного для нас?"       — Ещё как, — и люди с верхних этажей навострили уши и носы. "Чьё, у кого нашли?"       — Свинину.       — Ха-ха, единственное, что жиды у нас не отберут!