Метод Мейендорфа

      Отец Лотара, лютеранин, истово презирал евреев и честил за разорение семьдесят третьего года, которое Лотар за малолетством не застал. Сын посещал воскресные службы, читал Писание — и сомневался во Христе, не понимал, как европейцы допускают Сына Божьего и всех библейских персонажей как евреев в своей заимствованной религии. Не сознавался отцу в недоумении не из-за страха, а потому что Хаген доказывал истину единственным способом на все случаи. Судя по тому, что внушение физическим насилием не удовлетворяло детский логический интерес, Лотар примирялся с противоречиями, и те глодали душу до вмешательства толкового учителя.       "Как смеют евреи молиться в протестантской кирхе?" — возмущался Лотар, пока не узнал об их свободе совести и часто вынужденной смене религии.       С насаждением юдофобии сверху и снизу закипали следующие несовпадения: почему они "обольстительны" и "уродливы" одновременно? Почему они якобы насаждают социализм, ликвидирующий их нескудную частную собственность, нажитую "коварством"?       И зачем, в конце концов, их истреблять, вместо того чтобы учиться у них экономическим и финансовым хитростям?       Ещё в отрочестве, когда Лотар шерстил дядюшкины пособия по разведению голубиных пород, ему закралась идея о пользе доли еврейского скряжничества для расточительных недотёп из ариев. Однако в какой пропорции необходимо смешать кровь тех и других, как устранить нежелательное влияние иных этносов по восходящей линии, как свести к нулю вероятность случайных генетических ошибок...       Кто, как не Лотар образца начала двадцатого века, мог вырасти из ребёнка, которого похвалили за плевок на сюртук неухоженного старика с характерным выговором. Минули десятки лет, прежде чем Лотар переболел этим и вывел, что в каждой национальной отаре свои паршивые овцы. Хватило ума не огорчить их незаслуженной руганью на рассвете и закате двадцатых, во все тридцатые и половину сороковых годов.       Лишь принудительное членство в НСДАП и добровольное — в гестапо мешало ему распекать выходцев из нордических и низших рас в одинаковых грехах и ровно по заслугам. Его самого, что ни инспекция, что ни визит высшего руководства, подозревали в расово неверном происхождении: "На волосы арийства не хватило". Лотар отмахивался "примерно альпийскими, может, австрийскими или около того" корнями в далее чем четвёртом поколении — что тоже не освобождало от нападок ревнителей арийской чистоты. Лгал, подло лгал, ему до нордического характера и уравновешенности столь же далеко, как до белокурости. Благодарил высшие силы, что новое поколение не знало его брата, в ком прямо-таки сквозили повадки макаронников, "презренных" с момента предательства Италии. Покойся, Корнелиус.       В еврейских домах Лотара называли по имени, когда он заявлялся в одиночку, и могли не переживать за расхищение их жалких припасов. К началу контрнаступления Советов горожане бедствовали от мала до велика, и поскольку Лотар уже впрягся за избранных нахлебников поближе к дому, нечем было перед Ханукой награждать изгоев за стойкость. Сожалел, что не в силах прокормить в равной степени все маленькие гетто и что коллеги однажды нагрянут и покарают за излишества. Вероятно, им не придётся допрашивать и выбивать имя тайного заступника, вникать в его благородные мотивы. Лотар окружил гонимых заботой, насколько позволено за спиной начальства, и те не выдавали его; оказались до умиления бережливы и в отношении тайн.       Его и коллег по еврейскому отделению несколько раз в месяц подвозили к коммунам, в затравленные тихие кварталы с зашторенными окнами. Первые одобрительные заметки в протоколе. Лотар сопереживал страху местных жителей ещё до того, как вставали колёса и глох автомобильный мотор. Своих-то машин и водительских прав евреи давно лишены, чтобы не загрязняли проезжую часть, и в их дворы заезжали лишь арийские гости.       Криминаль-инспектор из уважения хранил молчание и порхал на цыпочках как умел, не выдавая шагами себя — не издавая звуков, к которым здесь питают доверие. Его громкую поступь поглощают нестройные удары, незачем обманывать ожидания. Он увильнул от возможности вдавить палец в кнопку звонка, какую-нибудь из восьми, исходя из того, хозяина какой комнаты он предпочтёт увидеть первым и по чьему носу щёлкнуть. Лотар заранее замедлился перед квартирой и замкнул шествие, и комиссар неприятно зыркнул на него. Была не была, Лотару дорога его должность. Ради неё четыре года назад задушил принципы и вступил в богомерзкую партию. Позвонил по-другому, предатель, хаотично, не в виде персонального сигнала.       В дверь отчаянно замолотили, она затряслась и хрустнула у петель.       — Гестапо, откройте! Живо! — рявкнул комиссар и обернулся на Лотара: — Как воды в рот набрали. В чём дело? Позовите питомцев, на ваш голос-то откликнутся!       — Уступаю слово старшему по званию.       Ответил, уставившись в его треугольные серо-зелёные глаза. В замке застучал ключ, и комиссар распахнул щёлку, оттолкнул пожилую еврейку и ворвался с недовольным: "Запираетесь? Как будто это нас удержит!"       Продолжил давать наставление в коридоре с планшетом в руке: "Мы всегда должны иметь доступ в вашу собачью конуру, в любое время! Вам ясно?! А теперь по порядку..."       "Хайль Гитлер" в разных углах коммуны скорее многолетняя и выцветшая традиция, чем сочная издёвка. Для полицейских обыск — это очередная нажива и утверждение своего господства над теми, кому фюрер повернул большой палец к земле, и их скудной собственностью. Частью имущества им постепенно запретили владеть, часть грозились отнять в случае победы вермахта у германских границ,       Ни радио, ни телефона, ни запаха сигарет, ни кошки, вьющейся у заснеженных сапог — усыплена рукой Лотара на прежней службе по совместительству. Он лишь выполнял приказы, и теперь ни в одном еврейском доме не слышит скачков четырёх лап, шипения из-под кроватей, звона птичьих клеток. Истреблял животных и у немцев, у своих знакомых, нововведённые налоги кому-то показались не по карману. Кончились блохоносцы, кончилась и ветеринарная практика.       Он раньше остальных появился на кухне, в лакомой сокровищнице запрещённых продуктов или нежелательных запасов на более чёрные дни — читай, бесплатных для блюстителей порядка. Конфискация тут сродни великодушной амнистии. Он поднял с обеденного стола полупрозрачную гибкую веточку, понюхал... Прочитал чистосердечное раскаяние в глазах перепуганной девушки, бледной самой по себе, и спрятал в карман. Рыбная косточка, по недосмотру избежавшая огня. Не в интересах Лотара перевоспитывать полуголодных евреев, но как только отсоединится от группы по причине "надомного допроса", учинит скандал под сурдинку.       В гостиной отряхнул книги, сброшенные с полок, дежурно пролистал в неохотных поисках вложений и закладок. Новых поступлений, в том числе из библиотек за пазухой арийского супруга, не обнаружил, огорчился. Всё близкое Лотару изъято пару лет тому, он перебирал партийно верные тлетворные сочинения об одном и том же. Только поощрение и воспевание войны, только возвышенный немецкий дух, и взашей жидов с северных нордических земель. Шутки ради принудили некоторых поставить "Мою борьбу" обложкой к центру комнаты и отдельным пунктом в протоколе обозначали следование этому правилу. Чем награждали за принудительное потворство режиму, Лотару неведомо.       Молодой криминаль-ассистент с пылу отвесил затрещину старику, вздумавшему спорить о материале толстого одеяла, и Лотар сразу же отомстил, влепил книгой по голове. "Ой, промахнулся". Дурно скрываемый огонёк в зрачках, что не успел потухнуть к спаду секундной контузии, выдал его, но инспектор стоял невозмутимый, хотя бы успокоил дыхание. Откликнулся на его невыразимый гнев:       — Когда закончите обыск, я лично с ним поговорю.       — Как вы вообще смеете? — Парень растирал выступ над виском, щурился одним глазом. Еврей занял облезлый покосившийся стул у письменного стола и робко наблюдал. — Я доложу выше!       — Докладывайте.       Сзади раздался властный, прощающий и карающий, голос комиссара:       — Господин Мейендорф! — Изнуряемый биением сердца Лотар обернулся на него. — Я буду присутствовать на вашем допросе.       — Тогда я прошу разрешения, — шепнул тот, — говорить то, что от меня хотят услышать.       — Притвориться их другом? — уточнил комиссар во всеуслышанье. Рыбную косточку Лотар обсудит в другой раз, обменяет на черничный джем.       — Так точно.       Лотару запретили "критиковать методы воздействия" ассистента на евреев, и на том разминулись. Вывернули содержимое ящиков, опустошили гардеробы и не накидали на пол гору одежды желаемой высоты, чтобы с бо́льшим удовольствием на ней потоптаться. Лотар заново наведался в кухню — но уже расчищенную. "Не много ли мыла?" — хлопнуло о голые плиточные стены в ванной. В унисон гремели катушки с нитками, пуговицы и военные награды в шкатулках. Гестаповцы спотыкались о ворох белья, перетекали из комнаты в комнату, сгоняли их владельцев в общие комнаты и каждому угрожали найденными скалками и зонтиками, каждому подобрали звонкий и ядовитый эпитет. Стребовали имена отсутствующих, пробрались и в их спальни, разразились бранью, пока им, дрожа, не напомнили об арийских родственниках, на чьи имена записаны электроприборы и писчая бумага... "Всех перевешать, и вас, и предателей-немцев!" — куражился ассистент.       Лотару не раз сообщали, что весь санузел разобран и пересобран, и он упрямо проникал туда, и в недолгом одиночестве остывал жар не его попранной справедливости. "К этим человеческим отбросам она неприменима!" — Ему отвечал шаблон, въедливый, взятый из ниоткуда и не подкреплённый ничем. Лотар подвигал носком сапога и скомкал половые тряпки, смыл воду и не поспешил присоединиться к разгрому, отяготить евреев своим рачением больше, чем после единственной оплеухи.       Он в беспомощном бездействии слушал разговоры, шорохи, скрип дверец, шаги. Пронзительные шлепки по коже. Они страдают за случайный паёк от господина Мейендорфа. За лапшу, которую Лотар им опять навешает и в которую, признаться, он верит сам. О которой тайно подозревает и молчит каждый собаколов, трясясь за нынешний статус и авторитет закулисных господ над Дрезденом.       Усатый художник обдурил всю Германию, завёл в болото по ложному пути — зимой сорок пятого это для многих не секрет; не туда повёл государственную машину, и Лотар рано осознал, что могущественный Рейх мчится в кювет. Фюрер извратил программу, взялся очищать генофонд беспорядочным и легкомысленным уничтожением и уродованием по избранным пунктам расологии. Антропология развивалась на пути, исходя из лояльности режиму или капризов Гитлера и его компании.       Инспектор принимал самый серьёзный вид, внушал необходимость чтить переменчивые указы, сжимавшие в тиски всё население, и с тем плёл монолог на обещанные темы. Называл себя и коллег живодёрами и, косясь на начальника, оправдывал жестокость закономерной платой за пренебрежение имперскими законами. В этом Лотар отчасти не врал, соглашаясь про себя с кое-какими пунктами, и оттого не вещал слишком сухо и монотонно. Спрашивал: "...так ведь?", и старик кивал, не отпускал сиденье стула. Лотар не размыкал руки за спиной, ни в коем случае не распускал их и не испытывал нужды в этом. Будь в комнате несколько слушателей, он позволял бы выходить и возвращаться.       "Тебе б преподавать, никак язык не отсохнет", — хмыкал комиссар на пороге, не рыскал в последней еврейской кладовой — в зеркалах их душ, наведённых на него и Лотара — и составлял заключение обыска.       Лотар верил в скорый закат сильнее, кажется, всех евреев. Те отчаялись с осени тридцать девятого, и непогасшая надежда спотыкалась о месяцы и годы повесток, побоев, эвакуаций членов семьи без следа и суда. Инспектор забегал к евреям ввечеру, под потухшими фонарями, с пучком шпината или моркови, и его осторожно спрашивали, зачем он в гестапо, — и на четвёртый год он разубедился в своих аккуратных проповедях. Он как на революцию пытался подтолкнуть их, христиан и граждан Германии, отлично помня, каким снежным комом бедствий обернулись для них покушения Хирша и Гриншпана. Любой упрёк господину Мейендорфу в его праздности и созерцании, в голословной жалобе на неудобства ему ножом по сердцу. Сам не ухитрился переломить историю, и чего ж он подспудно добивается от потерпевших?       Если божьей воле в лице гестаповцев суждено пощадить считанных евреев до краха империи, Лотар наудачу позаботится, чтобы до освобождения дожило как можно больше сынов и дочерей Израиля, особенно молодых. По умолчанию зла никому не желает, презирает за бесстыдное своеволие равно и арийцев, и евреев, и кого бы то ни было, всех людей в одинаковой степени.       Полноправный гражданин Рейха с испорченной кровью мчался по слегка заснеженной улице к Постплацу, погружённый в мысли, и облетал прохожих. Орнаменты, гирлянды и антаблементы, набережная застывшей Эльбы для него что голые кирпичи. Как ни для него, урождённого саксонца, архитекторы на протяжении веков украшали исторический центр, ни к нему опускали головы каменные фигурки детей, ангелов, атлантов. Стражи Дрездена в накидках и доспехах, с посохами и мечами, с пастушьими рожками, полуобнажённые и печальные — созерцали, что́ великий немецкий дух сотворил с людьми, к чему привёл. Не до искусства и косноязычным беженцам, и военнопленным — американцам, французам, британцам, русским и прочим.       Слюны не хватит плюнуть каждому в рожу, подошвы сотрутся грозно топать на них и подгонять их стадо, плетущееся от вокзала на рабочее предприятие. Кто они здесь и сейчас? Тысячи лишних ртов, которые высадились разлагать истощённую страну изнутри и теперь поглощены ей, делят с Лотаром осточертевшие запасы картошки.       Бывало, он вглядывался в отчуждённые и заросшие лица как любой немец на их пути — и то ему наскучило. Мало нордических черт, челюсти широки и на щеках ещё сальнятся воспоминания о сытой жизни за Атлантикой.       Он мчался, не спотыкаясь о собственные ступни и не поскальзываясь, а ускоряясь на лестницах и взлетая в два счёта. Нёс книги в штопаной-перештопаной сумке, надеялся забрать в почтамте письмо Астрид Йоргенсен. Всюду успеет, как и всегда.       Рано стемнело, и звёзды покинули чёрный купол. Оставалось несколько часов до воздушной тревоги, если сегодня бомбардировщики двинутся на Берлин. За шесть лет Дрезден по сравнению с прочими городами отделался малой кровью, а люди набивались в подвалы прочь от ноющей сирены, провожали самолёты от их музея на восточной окраине, наутро ворчали от недосыпа, и у кое-кого таяли последние страхи перед скитальчеством и бесприютством. Советская пехота и танки прокатятся по их мощёным улицам, выкорчуют и осквернят памятники, размажут защитников города по улицам и площадям, разорят квартиры и надолго не задержатся — здесь ни военных заводов, ни концлагерей, ни резиденции Гитлера, лишь пара табачных фабрик и несметные толпы бедняков.       Белые хлопья хрустели и, казалось, земля содрогалась под сапогами Лотара. Мягкие тёмные локоны щекотали шею под охотничьей шапкой с наушниками. Он тосковал по месяцам безуспешной службы в СС и фуражке с железным орлом, не мог отделаться от увлечения козырьками. Весь Альштадт, лабиринт прямых и широких улиц с громадами жилых и коммерческих домов, тесен для него, молниеносного, выросшего в двухэтажном доме в пригороде; всех аллей и площадей хватает на несколько часов. Чуть позднее он обойдёт Дрезден ещё раз, разведает боковые районы, возможно, заглянет через мост.       Дома на Матильден-штрассе его, как сварливая жена, недовольным лаем встретила палевая французская овчарка, стервозная сука в годах, отказница из ветеринарной клиники, где не так давно служил её нынешний терпеливый хозяин. Где брал под опеку самые дикие и неуправляемые бесовские отродья и где однажды помиловал клыкастую длинношерстную Дарлу, увидев её обращение с чужаками. Уволиться пришлось из-за нехватки занятости и ради свободного времени для себя и воспитанницы, и он ещё находил применение своему образованию, душил и кастрировал питомцев на дому у престарелых знакомых.       Дарла отвоевала единственный диван, лежала на нём и выгрызала из обивки костяные щепки, брехала в окно первого этажа, хватала Лотара за ноги и пальцы, когда он возвращался с пустыми руками. Давала надеть на себя намордник, но бурчала, когда Лотар без надобности махал руками у её лохматого хвоста.       Лотар истязал её прогулками до поздней ночи, комендантский час не ограничивал его, в отличие от евреев, закрепощённых его отделом тайной полиции; водил овчарку пасти их маленькие общины после восьми вечера.       В Нойштадт, по ту сторону Эльбы, постепенно выталкивали тех, кого чудесным образом ещё не коснулась децимация; скоро их возможно будет запомнить поимённо. В полномочиях Лотара разлучать, а где-то и определять их в лагеря, и он не изъявлял желания. Без него найдутся хищники.       Трамвайные пути развернулись обратно в центр, снег глубоко изрезали и стоптали конные повозки. По сторонам спали колючие деревья, краска струпьями слезала с домов, поскрипывали железные ворота. Окна становились шире и отдалённее друг от друга, в них теплился свет. Высохшие кустарники, хмель и девичий виноград обвили кирпичные заборы с их ветхими объявлениями и плакатами. Редкая безмятежная ночь. Лотар забредал в тупики, выбирался, замедлялся у портретов счастливых семей, гордых и объятых правым делом солдат. Дарла скучала и порыкивала сквозь намордник.       Вдали от фонаря перебегал сутулый мужчина, и собака щерилась на него — всего лишь от скуки и недоверия к неопознанным чёрным силуэтам. Лотар свистнул ему. Разбойничий и варварский жест, но "к варварам — на их языке". Фигура замерла, оглянулась.       — Для кого установлен комендантский час, не подскажешь?       В ответ растерянное безмолвие. Мешковатая тень вздрогнула и чуть не бросилась наутёк, когда Лотар потянулся к ошейнику. "Взять!" — и, набирая ход, погнался за бриаром.       Еврей что-то прижимал к груди, отгораживался этим от зубастой овчарки, но не смел ударить или затолкать ей в пасть.       Шинель приобрела ещё более несчастный вид между её челюстями, потасканная и слишком объёмная, со склада... Заявка на это тряпьё и бланк о её выделении на алчущее тело прошли через еврейский отдел и через Лотара; кому ещё ходить в армейских обносках в тылу без увечий — и с шестиконечной заплаткой цвета интернациональной желчи, так упорно скрываемой за тёмно-синей книгой.       Собаку оттащили, пристегнули. Сколько еврей пролежал на дороге, под ним не разлилось багровое пятно, не обнажился укус под рваными штанинами. Он с тревогой подождал вердикта от немца, тот протянул руку, и в неё кротко вложили увесистый безымянный томик.       — Ночь и хитрость затмевают звезду? — произнёс Лотар.       – Вот она!       Лотар хлопнул книгой по его левой половине груди:       — И вот её нет. И ты попался.       — Тут через дорогу, я...       — На рынке торгуйся, а не здесь.       — Извините, случайность. Хотел по-быстрому забрать, она мне нужна.       — Не стерпел?       — Уже сейчас нужна, и утром мы не встретимся, может быть...       — Конечно, не встретитесь.       Он бегло просматривал текст, отводил холодный нос Дарлы от страниц, не давал ей прыгнуть на еврея, который уже поднимался и отряхивался. Намордник спасал от клыков, но не от ворчания. Лотар наматывал кожаный поводок на вторую кисть, и Дарла отрывала передние лапы от земли и хрипела.       — Это не запрещённое, это еврейская литература, и в неё ничего не влож...       — Вижу. Как тебя зовут? — Тот замялся. — Имя, фамилия! Вас всех не запомнить!       — Лейбуш Грот, — и отстранился от собаки, обнюхивавшей его с поднятым загривком.       — Пойдём, Лейбуш.       Инспектор устремился назад к заборам, мосту, к обезьяннику. Дарла обошла еврея и погнала за Лотаром, тыча мордой и рыча на его случайные шаги в сторону.       — А можно вещи собрать?       — Они не понадобятся. — Лотар оборачивался, удерживался, чтобы не зарыться в книгу и не проглотить её до прихода домой. — Где тебя сжечь?       — Мне неважно.       — Куда возвращать книгу: в Аушвиц, Треблинку? Или в Гросс-Розен, к маме?       — Вам отпишут, куда я поеду, узнаете быстрее ме…       Он заметно поник от издевательств, и его нагнули ещё ниже ударом тупым предметом наотмашь. "Если так нужна, в одну печку вас командирую!"       Миновав суд, полиция владеет жизнями, скромным имуществом, остатками душевных свобод этих людей. По Мейендорфу, все так называемые "животные о двух ногах, лишённые перьев и с плоскими ногтями" — люди с врождёнными достоинствами и недостатками... Дурная повадка евреев, к примеру, по наследию для методичек Геббельса — вопиющее плутовство, несовместимое с тактикой сдерживания их от всех прочих пороков.