Метод Мейендорфа

      В Берлине 1934-го гораздо более запруженные вокзалы и проспекты. К сумеркам их заполнила ленивая, но деловитая суета. Под унылый цокот копыт, скрип повозок и дребезжание трамваев, под шорох реющих флагов с бегущим крестом народ разбредался кто куда. Его одержимость новыми воодушевляющими порядками поутихла до следующей вспышки. Знойное августовское солнце не скрылось в тучах и теплело в сердцах одной-единственной семьи. Трое бодрствовали, и сверх того, долгие семнадцать лет неутешной печали в ней не кипело оживления и неколебимой надежды как в последние два дня — и звезда озаряла их затемнённую улочку, указывала дорогу к ним.       Вернер Кауфманн, виновник их солнцестояния, впервые в столице Рейха, но усердно притворялся жившим тут "не менее пяти лет". По наводке прохожих сел на трамвай до Ботанического сада, до Штеглица. Сегодня ему не в сторону Гитлера, а домой. Как ни хотелось кружиться по Шильдхорнштрассе как будто в полной уверенности, что останется жить рядом и не раз выберется по ней в центр — он вымотался. "Переоформил документы" и доехал на поезде с земли, которую утаит от людей. Всё, от него зависящее, выполнил и теперь целиком вверил себя переменчивому и строгому случаю. Уведомил семью, и его ждал горячайший приём. Ему с позавчерашнего утра накрыли императорский стол, нет никакой охоты тоскливо бродить и щекотать им нервы.       По пути набросал трогательную речь, приложение к письму: в такой-то берлинский приют поместили... Однажды с друзьями проскочили мимо дома — смутно помнит его очертание, цвет, дворик и ориентиры — и Вернер вскричал, его осенило, что жил здесь с семьёй, рылся в песочнице и касался этого заборчика… "Нет, отменить заборчик, вдруг это не пригород!" — Вернер заштриховал строчку. Вкратце: он озаботился прошлыми владельцами этого жилища и напал на след Шульцев. Именно того семейства — отца и мать его сестры Изольды, — о котором ему поведали в неупомянутой земле.       Главное, чтобы знакомство ничем не омрачилось, его приняли в клан и ни у кого не возникло сомнения, что Вернер — не обретённая кровь от крови. Вернер мог заручиться сиюминутной и зыбкой поддержкой лишь у футарка, вынужден уверовать в него как в магический инструмент и употреблять на прок желательному будущему. Ему думалось, что никто в годы повального интереса к мистике в таком отчаянии не сплетал жизнь с символами на деревяшках и языке, ничья судьба так не зависела от благосклонности древних чёрточек. А судьба Вернера — да сойдутся и небесные тела в едином толковании с рунами! — скажется на судьбе мира или близлежащих к Германии территориях.       Для этого, видимо, его влекло к древнегерманским знакам, и он поддавался искушениям познать их; в столице он даст фору Зеботтендорфам и Дрекслерам, кто знает.       Он выбрался из трамвая, поволочил ноги, накормил сонных комаров и мошек — и его, небритого, с двумя чемоданами, застукала из-за угла долговязая девица. Подпрыгнула к нему, зазвенела: "Вернер Кауфманн, правильно?.." Совершенно на Вернера не похожая. Первый удар для него.       — Правильно.       — Помнишь меня? — Она прищуривалась, русая кудрявая и нечёсаная барышня, и встряхивала головой от гнуса как лошадь.       — Изольда! Мне сказали... напомнили, что ты Изольда, моя сестра. Старшая.       На лету позабыл, сколько ему.       — Да, приятно познакомиться. Изольда Шульц!       Она с писком протянула щуплую руку, пожала руку Вернера, кинулась ему на шею. Засопела прямо в ухо — она чуть выше, даже не приподнимаясь на носочки.       Щетина раздражала её розовую нежную щёку... Вернер, когда пересаживался с поезда на поезд, всерьёз рассуждал, отпустить ли усы. Никак нет. Не одобрял их всю жизнь, как и любую растительность на теле помимо вьющейся гривы, а от старых знакомых его тоже уберегут хлёсткие письмена на коже.       "Вы живёте на Хердерштрассе, да?" — Вернер мягко поторопил её, изъеденный комарами, и заупрямился от неожиданного рывка за пиджак.       Его протащили по мостовой, он отмахнулся чемоданом и, кажется, подарил Изольде синяк на тонкой икре... Та не заметила ушиба, поправила юбку. "Заждались тебя!"       Повернули за угол, в мрачный переулок. На втором этаже их встретила пожилая дама, обхватила Вернера полными, но жёсткими руками. Его поймали за короткий пучок волос, лба коснулись сухие и твёрдые губы. Холодная и жухлая, покоробленная возрастом кожа, седина, бульдожьи морщины, шерстяные растянутые чулки как меха́ гармони — его мать. Вернер аккуратно выскользнул из её железных объятий, постарался не обидеть. Разулся, приладил чемоданы к стене и столкнулся взглядом с — дедом?!       — Ну как, похож? — Бесцветный голос старухи. Развернула гостя всем телом, но ненадолго, одарила новым поцелуем. — Золотце моё, Верни!.. Ты ли это? Столько лет прошло — и вспомнил нас!       Вернер мялся, когда ему произнести речь. Открывал рот, но матушка сжимала ему рёбра, и вступительное слово таяло ещё в лёгких. "Задушишь!" — Дед встал за него, и Вернер посовестился, что не рассмотрел вероятность столь скорого знакомства с второстепенной роднёй. Нет отца, вместо него — старик с хищным придирчивым взглядом, с залысинами. Стоял в проёме и будто щерился, или будто забыл очки в гостиной, оценивал внука — как будто, нанизывал Вернер страхи, не он первый претендует на роль потерянного члена их семьи.       — Что-то хочешь сказать? — Изольда явилась из-за спины. — Дайте ему сказать!       — Это надолго.       — Я разогрею обед, а ты рассказывай. — В материнской груди заклокотали слёзы.       Вернер топтался, переставлял вещи, пока сестра не оттащила их в комнату. Брат остался в прихожей как раздетый догола, со свободными руками и под пристальным надзором деда. Вцепился в его жилистую ладонь, встряхнул. Молча и напряжённо.       Затрещала сковородка на кухне, и Вернер шмыгнул туда. "Ну, что скажешь?.." Слишком много вопросов зудело в ней, но утонуть в звуках сына ей было дороже, чем самой заполнить пустоту вокруг и освободить сердце. Вернер начал, и жильцы дома подтянулись.       Он рассыпался в красноречивых пассажах — и бесконечно рисковал, разбрасывал грабли на пути к рейхсканцелярии. Монолог получился короче, чем осталось тушёной говяжьей печени до готовности — её разогревали, судя по всему, несколько раз, чтобы в любой момент подать к столу раскалённой. Сбоку от неё шлёпнули гору кислой капусты, а ради картофельного пюре достали новую тарелку, не меньше предыдущей... Вернер воспроизвёл речь краше, чем по написанному, и полный рот слюны ему не помешал. Изольда не отнимала длинных ладоней от узкого лица, подпирала ими острый загорелый подбородок.       Дед не сводил с Вернера глаз. Как профессор в выпускной комиссии он словно подмечал нестыковки, чтобы в конце рассказа метким и ядовитым уточнением разоблачить в пух и прах. "Как ты, родной внук мой, не облез в двадцать лет, как я?", "Где твой орлиный нос?", "Не так смотрел на меня маленький Верни, лжёшь!" Вернер запинался и отводил взор от его согнутого тельца.       Замолк. Врезался в стол, пока садился, и захрустел капустой. Матушка прервала его мимолётное счастье:       — И что теперь, когда поменяем документы? Ты больше не какой-то Кауфманн.       — Я уже сменил, сохранил обе фамилии. Кауфманн-Шульц.       — Опасно быть Кауфманном сейчас! — Изольда дотронулась до его локтя. — Таких пачками гребут и проверяют. Еврейская фамилия! Брось, пока не поздно! Ты Шульц, и точка!       Легонько ударила по столу. Вернер так же легко вспылил в ответ:       — У меня все документы, что не по родству Кауфманна присвоили!       — И почему ты не вычеркнешь? — Мать не отходила от молочного какао. Вернер прожевал, дополнил:       — Не хочу совсем расставаться с местом, где меня воспитали.       — Что твой приют! Кому ты нужен был, вошь без роду и племени...       — Друзьям. Потеряют меня, если стану одним Шульцем.       — Ладно. Будь хоть шутом гороховым — но ты наш!.. Приручим до Рождества. Одичал, недополучил любви...       Изольда подхватила, пока та смахивала слёзы:       — Тебе точно двадцать два? — Зашептала, наклонившись до его тарелки. — Ты взрослее выглядишь.       — Жизнь помотала...       Он покосился на деда. Так струхнул от обострения паранойи, что чуть не уступил ему нагретое место при двух свободных табуретках.       — Мне больно слышать, но ты всё-всё мне расскажи, каково там было...       "Да, и деду". В горле застряли только последние куски, Вернер залил их подоспевшим какао. Избегал деда, чтобы с вызовом поднять на него глаза, сделать вид, что его душа чиста, и снова спрятать.       — Вцепился в своего Кауфманна... — Вернеру почудилось, что материнский восторг, тихий и затаённый, пошёл на убыль и перегнил в грубость, отрезвил её рассудок. Он не ошибся. — Как ты мог не назвать фамилию проводнику, когда потерялся! Шульцы мы, что тут напоминать!       — Я испугался, мам.       Его самого резнуло быстротечное "мам", а женщину расторгало, согрело до улыбки и всхлипа.       Вернер ясно осознавал: за семнадцать лет здесь приучились жить без него. Он гость, как бы ни величали его в ответном письме, и прирастёт к двухкомнатной квартире на Хердерштрассе тяжелее, чем дед к его картине берлинского быта.       — Кстати о родстве, — начал Вернер, ещё раз пробудил три пары ушей. — Я надеюсь, вы поможете мне кое с чем...       — С деньгами? Ты влез в долги?       — Какого ты дурного мнения о своём ребёнке! — Дед взорвался хрипом, Вернер выпал из роли и вытаращился. Рука с кружкой дымящегося какао, к его удаче, не дрогнула над светлой скатертью. — Говори, что там с родством. А не с деньгами, Дора! — обращаясь к женщине.       — Я стал отчаяннее вас разыскивать и потому, что возраст и выпуск из приюта мне это позволили, и по другой причине... — "Ну!" — Я хочу вступить в СС, и там требуют свидетельство о чистоте арийской крови.       Тишина висела над ними не так долго, как ожидал Вернер. Дед скрипнул табуреткой, сел — и внук изумился оттого, как озарилось его лицо.       — Вдохновился после заговора Рёма?       — Можно и так сказать.       Дед воскликнул, не изменив душевному подъёму:       — Да ты знаешь, щенок, какие там требования к кандидатам?       — Наслышан. — Он отставил посуду в предвкушении словесной борьбы.       — Ни одной пломбы в зубах не должно быть!       — Даже не болели. На холодное-горячее не реагируют. — Постучал по кружке.       — Зрение идеальное!       — Идеальное.       — Женщин любить, но в меру!       — Хм, в меру.       — Ноль приводов в полицию!       — Ни одного. Я не был заодно с друзьями-карманниками.       — Оборви с ними связи!       — В ближайшее время.       — И никаких пьяных скандалов!       — Не притрагивался к бутылке никогда.       — Врёшь.       — Нет. Наносит непоправимый вред здоровью!       — Тьфу...       Старик чуть откинулся назад, всплеснул худыми жилистыми руками. Они с Вернером помолчали, старый-новый Шульц виновато улыбнулся на его насмешливую ухмылку.       — Какой тут непоправимый вред... Все, поверь мне, все! попробовали хоть раз. Ты либо врёшь мне, будущий эсэсовец...       — Никак не вру!       — Либо ты в своём фанатизме собираешься далеко пойти. Да?       — Да! — Вернер заставил себя настроиться на его волну, заразиться воодушевлением. — Хочу служить при фюрере!       — В Лейбштандарте? — ахнул дед.       — Одного сантиметра роста не хватает, не получилось. — Не скинул ироничную улыбку, хлебнул какао.       — А в остальном?       — В мелочах подхожу, но расовый тип, происхождение...       — Будет. Вывернем все архивы. Мы, конечно, в Германии мелкая сошка, не бароны и не герцоги, но...       И пустился в медленные воспоминания, кем служили предки дальше, чем при Фридрихе Великом. Вернер хватился: не припас ни карандаша, ни блокнота. Вынес из рассеянных эпизодов многих и многих биографий, что прародители Изольды дышали то баварским, то тирольским воздухом — но по матери деда преимущественно тюрингским.       — А что они намерят по твоей голове, это как повезёт.       — Он в рубашке родился, — расцвела мать. — На нас довелось набрести через столько лет, а ты про голову... Богом поцелованный, куда захочет выбьётся.       — Закудахтала, — засмеялся дед. Хлопнул Вернера по плечу. — Ещё какой военный получится из тебя, молодая кровь! Не служил ещё?       — Нет, в СС служить буду.       — Мой внук. Раньше если ты не служил, это было позором... И в молодость твоего отца, покойся он с миром. А теперь кратчайшей дорогой в бригадефюреры для всех слоёв. Из крестьян ты, из дворян, да хоть из богадельни...! Хотя постой. Тунеядцев в СС не берут?       — Не берут.       — То-то же. Ты работаешь?       — Нет.       — А где ты мотался? — Он развёл руками, и Вернер спрятался за пустой кружкой.       – Подрабатывал...       — Что-что?       — Случайные заработки на мелкие расходы. Выпускнику приюта жизнь большего и не обещает... А в СС, — он предварил возражение деда, — нужно свидетельство.       — Будет свидетельство. Вовремя ты к нам приехал, до ноября успеем. И прославь наш обретённый род, докажи, что ты внук Герберта Крюгера. Времена иные, из национал-социалистов меня никто не помнит, но ты у стариков освежи в памяти!       Вернера задолго до деда наставляли воевать ради званий и фамильной чести, и его тошнило от повторений прошлого. "Пусть твоё упорство направляется волей командира", — господин Крюгер расточал наставления по-отцовски, переполнялся гордостью за патриотические порывы новоявленного потомка, — и Вернера подчас пронимало его доброе обращение. Да, недолюбили в детстве.       После вечерних процедур в ванной его отвели в гостиную, оставили наедине с собой на пару минут, пока "прибирали в его спальне", а на деле зачем-то всыпали Изольде за её собственный бардак. Вернер оглядел полки — и врос в пружинистый диван.       Полочка, посвящённая маленькому Верни, явно переехавшая из старого дома. Деревянная сабля и щит, потрёпанный холщовый заяц, раскрашенные сосновые шишки, его беспорядочные рисунки и портреты взрослых в рамках — и размытая фотография с Изольдой и её братиком.       Она-то и бросила Вернера в пот. Ничего общего и издали. Какие бы страдания ни выпали на сиротскую долю, дошкольник Верни не превратился бы в нынешнего себя. Вырез глаз, толщина тела, длина детской черепушки, уши... Вернер пообещал себе реже бывать в отчем доме, чтобы наглядное не открылось им.       И откровенно корыстный умысел сбросили со счетов, не оскорбились. Комбинация рун у локтя, под плотным рукавом, действовала. Чтобы не схлынул морок с глаз экзальтированной семейки, вооружится колдовством и в будущем, в казарме СС.       "Чего там скучаешь, располагайся! Так устал?"       Ввели в комнату, куда Изольда оттащила чемоданы, и Вернер застыл на пороге. В уме отказался делить спальню с сестрой, пока не обсудит недоразумение со старшим мужчиной в квартире. Изольда снова пропала из виду, заболталась с Дорой, и Вернер, дабы не терять бесценных минут одиночества, схватил бумагу и карандаш.       "Хагенсон пишет тебе. Отправляю с адреса...— Не пришлось напрягать извилины, адрес намертво отпечатался в них. — И ты отправляй сюда до моего предупреждения. — Он вздохнул: не всё коту Масленица, всё может перемениться ещё до посвящения в кандидаты СС. — Попробую себя и присущую мне невероятную удачу в новом качестве, на новой должности. Когда (если) я осуществлю задуманное, ты узнаешь об этом из газет, но не раньше..."       — А что...?       — А!!       — Прости, у меня тихие ноги, ты, наверное, это забыл.       — Тьфу, конечно, забыл за семнадцать лет!       Он лёг грудью на листок, понимая, что опоздал.       — Что пишешь?.. — И перешла к другому вопросу, на который точно не знала ответа: — Почему ты здесь Хагенсон?       — Условились, что я так буду себя называть. Прозвище между нами.       – А кому пишешь?       – Друзьям из приюта.       – Нет же!       – Невесте, в Дюссельдорф.       Отрезал заученную неправду, отговорку на все грядущие нештатные ситуации, и Изольда пришла в неописуемый восторг. Закрылась ладонями, с тихим визгом попятилась и запрыгнула на кровать.       — У моего Верни подружка, он совсем большой!.. У тебя есть её фотографии? А может, портрет, как ты раньше рисовал? Лоскуток её платья в медальоне, завиток её волос?       – Потом как-нибудь покажу. — Огорчил её и замял повисшую смуту: — А ты не помнишь, Иза...?       – Что?       –Я в детстве скрытным был как сегодня?       – Не-ет, ты всё-всё мне рассказывал! Палочку прямую нашёл, камешек трёхцветный, бумажку, и по бумажке этой читал как взрослый. Ничего не скрывал от меня!       "Да, я ещё в школу не ходил..." — убедился Вернер. Дал Изольде приготовить постель, чтобы потом без недопонимания растянуться в своей — и рыкнул: сестра взбивала его подушку, разглаживала простыню.       Дождался её отхода ко сну, завершил письмо и спрятал в привезённую книгу, потушил лампу. Зарылся в пуховое одеяло с едким недоумением: насколько, по мнению Шульцев, нормально заключать почти незнакомого брата с его сестрой в одной комнате. Вдруг Вернер не тот, кем представился за неделю до прибытия и чью роль разыгрывал?       Свои неудобства он и высказал, мягко противясь условиям, но не стремясь изменить их сию минуту; он, действительно, порядком замаялся.       — И что? — ответила Изольда. — Ты мой брат, тебе можно.       — Нет, мы давно не виделись, какой я тебе родной человек... в отношении совместной ночёвки.       — Верни! Хватит бояться, не съем я тебя! Я не так сильно по тебе соскучилась, и поужинала хорошо. Успокойся. Сладких снов, — и зашуршала подушкой.       Вернер смирился с новыми порядками, укротил неоднозначные помыслы и вот-вот задремал... У изголовья раздался шёпот:       — Прости меня.       — М?..       — Это я виновата, не уследила за тобой на вокзале. Родители поручили, а я, дурочка, засмотрелась на речную чайку, первую в жизни. Налюбовалась с тех пор!       — Я зла не держу. Ничего с того дня не помню.       — Повезло!.. И ещё, Верни.       — Я сплю, Иза.       — Потерпи чуть-чуть.       — Я выдохся как собака! Оставь брата в покое, если ты его любишь. Пожалуйста.       — Хорошо. Раньше ты каждую ночь со мной разговаривал о чём угодно... Тогда до утра. Ещё раз сладких тебе снов.       — Угу.       Притворился глубоко спящим, прислушался — кровать Изольды не скрипнула, подушка не смялась. Сестра не сошла с насиженного места у головы Вернера, погладила его по волосам как безобидную зверушку. Запустила хрупкие ноготки к его коже, поцарапала, сползла до шеи.       "Нельзя, нельзя..."