Метод Мейендорфа

      Эльба волновались, её волны подрагивали над головой, и лучи светили сквозь них. Вода гудела в ушах, притупляла голоса и всплески. Никто не засечёт шуточную опасность у побережья, если согнуться и на четвереньках подкрасться, едва касаясь пальцами дна. Где-то над левым виском качалась заманчивая пятка; жертва училась держаться на воде. К ней снизу подплывал шутник-экзаменатор.       Короткие мальчишеские пальчики на ступне защемили виляющие пряди. Резкий рывок за щиколотку — и вопль заглох в брызгах и отчаянных шлепках, в песчаной мути, за прижатой ладонью. Место игры как взорвалось, и кромка вмиг сошлась и застелила их, забурлила. "Лотар!" — Нет ответа. Только когда его в панике ударили в нос, он подпихнул брата наверх и к берегу, к родителям и их громким причитаниям. Отцовское полено правосудия не заставило себя ждать. В громе бушующей пены Лотар не заметил его и не рванул на середину залива. Шумы перебило глухое "тунк!", в зажмуренных глазах вспыхнул фейерверк. Мальчика вытрепали за волосы, встряхнули и прополоскали как стираную наволочку. Кашель и сморкания брата и плеск заглушили тяжёлое "Падаль! Как ты смеешь?!"       — Конни, Лоти! Быстрее плывите сюда! — взвизгнула мать. Старший сын описал широкий полукруг, уходя от наказания, и выкарабкался не скоро. Его брата тогда уже обернули в полотенце, высушили, угостили пряником и успокоили, а отец снова замахивался поленом, и только материнская рука и везение остановили его.       — Лоти, зачем ты так сделал?       Не успел он сознаться в неосторожном баловстве и торжественно извиниться, отец перебил:       — Завидует он. Не терпит твоё обращение с Конни. Запомни раз навсегда, — он наклонился и пугнул Лотара. — Он ничем не лучше тебя! Он слизняком вырастет оттого, что мать его пестует пятый год, не обольщайся.       — Хаген!       — Чего, Ирма? Я виноват лишь тем, что мне первенцем достался разбойник и убийца! В кого растёт, не понимаю. — Он снова хватил сына по ноющему темени, запустил палку в затон, глубже в заросли. — Апорт, вражье племя! Попробуй не достань! — и пнул навстречу воде.       Лотар опять не отплатил той же монетой. Вместо членовредительства захлопал по текучим гребням и ложбинам, окружил себя сверкающим на солнце столбом, вымотался ещё до борьбы с вялым течением. Зато лоб Мейендорфа-старшего не украсила шишка от палки, выброшенной в сердцах. "Лотар в его годы плавал как сегодня, как чистопородный сеттер!" — Метать увесистые предметы его тоже научили.       До Лотара Мейендорфы плодились как мухи, и выживали те, чьи физические данные этого заслуживали. Из четырнадцати мальчиков и девочек, юношей и девиц, мужчин и женщин к году учреждения Германской империи выстояли двое: Хаген и его ненавистный антипод в Майсене, либерал, пацифист и орнитолог.       Род их происходил от зажиточных крестьян, что некогда славились частным конезаводом и смогли откупиться сразу, когда им даровали возможность. И хотя генеалогия не сохранила имени какого-то аристократа и приставки "фон", каждый потомок ощущал в себе и являл миру благородство внешнее и внутреннее. Внебрачный союз времён Священной Римской империи Лотар привык не рассматривать.       Последний из Мейендорфов, заставший крепостное право, дед Лотара, гибелью в расцвете лет от объезжаемого скакуна не доказал собой качество праотцов и впредь по мужской линии: завидное долголетие, осложнённое старческим деспотизмом. Лотар как долгожданный первенец испытал его с первых лет и, собственно, с тридцатого года жизни его отца. Самодурство умножалось на военную выслугу, обретение одного звания за другим вплоть до генерал-майора, отставки и наставления сыну: "После школы отслужишь немного, выдержишь экзамены в прапорщики — и до эполетов штабс-офицера я тебя на гражданку не отпущу! А лучше доверши начатое мной, дойди до генерала. Тебя и в королевском дворе примут, я обеспечил тебе славу, наследуй её".       Мать не соглашалась с дрессировкой сына, и чуть Лотара смогли в три года отделить от женской опеки, в утешение был зачат Корнелиус и вручён на бессрочное воспитание. Был назван по материнской прихоти и логике на древнеримский манер — и Лотар подобрал его имени средневековый аналог, обоюдно заслужив Хлотаря.       У них с Корнелиусом Альбрехтом три года разницы, разные цвета глаз, разная комплекция и чуть разные черты лица — но единые североитальянские корни от матери, в девичестве Пекора. По иронии младший сын, всецело отданный ей, и снаружи и внутри больше походил на итальянца, чем старший.       Его интерес к богатому зарубежному меню, полагал Лотар, и приставил его самого к кухне. Однако гурманство в основной массе и отошло одному Корнелиусу. "Паста — это же одно тесто? — донимал он Конни. — Что в нём вкусного? Соус? Макай в него хлеб — и вот твоя паста!.. Нет, клёцки — дело другое". Лотар перенял самую малость — пристрастие к кофе, склонность к послеобеденной сиесте, чёрные густые локоны при голубых глазах. Итальянский и оставался для него терра инкогнита. Он учил латынь в объёме реального училища первого разряда и сверх того — не отчаивался и втайне готовился к ветеринарному образованию после военной карьеры. Конни в тесном обществе носительницы языка и в несметные свободные часы живее него осваивал оробийское наречие — и чаще радовал итальянскими поговорками и вставками родственников по матери, которые навещали Мейендорфов галдящим табором в десять душ. Отец обещал и поездку на историческую родину, в Мантую, но лишь обещал.       Конни недолюбливал активности, а Лотара никто не спрашивал. Хаген тренировал его в плавании, пока мать не разглядит синие губы, ставил на лыжи и коньки, сажал в конское седло — и, не ожидая чуда, на охоте велел спешиться и пускал его вслед за гончими. Подстреливая уток на Эльбе, гнал Лотара за их тушками в водоросли и холодную грязь. Помимо облав после команд "Отбой" или "Вольно", натаскивал на выездах за город и на баварский юг, дома с подручным инструментарием, тогда как Конни безмятежно читал или игрался в родительской комнате с матушкой. В отличие от него Лотар знал подход к ружью и упряжкам и, казалось, мог бегом вымотать зайца не хуже трёх их собак. Отличался в физической подготовке в училище и возглавлял команды, в душе предпочитая одиночные и независимые виды спорта — и так, не без помощи отца, рано приучился вымещать обиды и подростковую ярость в действии, чтобы не срываться на встречных людей. Однако по-итальянски махать руками при разговоре ему всегда претило, как и танцевать по велению сердца, без программы — для него незаученные движения что монолог на незнакомом языке. Когда Лотар прятал руки при разговоре, как Хаген его ни третировал, и, отвечая, вскидывал голову, Конни от души общался жестами, кивками, переминанием с ноги на ногу — искренне передразнивал стереотип или дурачился.       Отец не желал Лотару ничего плохого, растил достойного имперского вояку. Неспособность хоть раз восхититься его достижениями, бесконечные и рутинные "Да, а теперь..." не служили оскорблением. Первенца готовили к армии, к самостоятельной жизни — разумеется, по своей наводке и привитым лекалам и в той же Флоренции на Эльбе. Разорвать отношения и отстраниться Лотар не мог почти на физическом уровне. Отцовская воля — закон, и так до его смерти, поди, на закате человечества.       Лотара воспитывали как монаршего отпрыска. От него добивались знания литературы, истории и политики, движений в некоторых парных танцах, физической и моральной стойкости, безупречного прилежания и слепого поклонения кумирам — от Господа Бога до короля Альберта и, пожалуй, самого Хагена Мейендорфа. И с тем прозвище "паразит" не сходило с губ главы семейства, пока тот не воспринял упрёки всерьёз и не попросился подмастерьем в ресторан, куда однажды заглянула семья и где Лотара застали на пороге кухни, заворожённого.       Когда в его жизни сошлись учёба и работа, вместе с детством и редкими дворовыми играми закончилось свободное время, в которое он пообещал учиться несмотря ни на что. До конца смены, до часа ночи, в один голос отказались его назначать и хозяин заведения, и Хаген. Между последним уроком и началом смены некогда было мчаться домой и обратно в город, и пять дней в неделю Лотар питался и готовился к урокам в кафе, заглядывал к себе лишь на ночлег и сбор учебников. Превозмогал сон, тайно колдуя над уравнениями и упражняясь в итальянском при свече. "Вот бы мне никогда не пришлось больше спать, что за безделка!"       Не хватало времени на домашние задания, домашний обед, на братца — и на капризы отца, к счастью, — и на отроческие подвиги, грандиозные шалости и приключения, и часто Лотара язвило горькое чувство, что он в будущем не сравнит озорство собственных детей со своим.       Способный малый с выраженным, но зажатым в тиски языковым чутьём, добровольный изгой. Витал в облаках строго на переменах, если не спал. Недостаток общения восполнял в ресторане или дома с Конни. На постоянной основе никого не травил — "не за что" — но атаковал ровесников, охотно и что есть силы, в защиту либо младших, либо себя и личных вещей.       Сходились с отцом на общих выходных и праздниках, и разражался бой. Лотар держал ответ за школьные грехи, накопленные за неделю и вскрытые в пятницу вечером. Подрался и пустил кому-то кровь во имя справедливости, не донёс сочинение в срок, сбежал с последнего урока на работу, поспорил с учителем физики и не отказался от своего решения задачи. В порыве попранного самолюбия он огрызался, перехватывал занесённую руку и разворачивал кулак на отца — и весы Фемиды избирали Хагена.       — Но папа! Кто говорил, что оставаться в долгу значит порочить себя?!       — Замолкни, негодяй!       — Господин генерал!       — Сучий ты потрох и отцеубийца, не хочу тебя знать! Убирайся из дома!       Лотар хватал все учебники и тетради, нагружал все свои сумки, и силами Мейендорфов и соседей его разыскивали по целому Дрездену. Ни разу ещё его не обнаруживали на постое в доме чужой семьи; как взрослый и самостоятельный гражданин, он добивался номера в окраинной дешёвой гостинице и даже располагал средствами на содержание себя. Забрать "братца Корнеля" с собой не позволял страх перед отцом, перед обвинением в похищении ребёнка ребёнком.       Его, вспыльчивую и где-то агрессивную натуру, поджидал подростковый возраст — трудный во всех отношениях. Лаялся с отцом и с гордостью терпел удары ремнём, плетью и розгами по закрытым частям тела, никогда не ронял слёз и ничем не выражал степень боли, гнал сочувствующих. Мать не в силах была это переживать, сердце обливалось, но она помнила: "Не встревай! Не твой ребёнок! Нянчи Корнелиуса, свою бабу в штанах!"       Когда мать перевязывала раны и шептала: "Мог бы сдержаться на этот раз, знаешь ведь его сложный характер, поберёг бы себя. Твои возражения не идут впрок, перетерпи, это не так больно, как лежать сейчас и огнём гореть...", разбитый на всех фронтах Лотар нападал и на неё тоже, теми же отцовскими словами, сбрасывал едкий осадок с души. Он по-прежнему не завидовал Конни, которого щадили хотя бы за отсутствием вины, за смирный нрав, домоседство и отличные отметки как следствие всех предоставленных условий — запрещал себе завидовать.