Скрижали Армагеддона

━━━━ ✧⊱⌘⊰✧ ━━━━

      Мир будто подёрнут дымкой — розовой, подобной сахарной вате, какую продают обычно на ярмарках. Прекрасно знаю, что сладость эта не вечна: через время она неминуемо обращается грязными липкими пятнами, — но в моменте, когда получаешь пышное облако на длинной соломинке, разве будущее имеет значение?       Дыхания мне критически не хватает. Тяну воздух в лёгкие на весь возможный максимум, потом выдыхаю и повторяю. Сердце заходится в своей скорости, пальцы дрожат, ноги буквально подкашиваются, но я не могу позволить себе рухнуть или хотя бы привалиться к двери в приёмной мэра Дувра и проявляю чудеса стойкости.       Пресвятые угодники! Клянусь самой собой и всеми богатствами бренного мира: это — был лучший поцелуй в моей жизни. Нет, не так: я и подумать не могла, что так вообще бывает, что возможно целовать до дрожи в коленях и состояния близкого к гипоксии. Переплетение замысловатыми узорами нежности и страсти, необходимость, возведённая в бесконечность; в какой-то момент настоящее исступление, однако вернувшееся к трепетной ласке. Начало и конец, свет и тень, рождение мира и полнейший его крах — всё это перемешалось и стало для меня самым особенным моментом. Не знаю, что вспоминают на смертном одре, но подобные поцелуи явно имеют полное право быть последним, перед чем померкнет свет.       Этот город верит в Ад, но его глава — явно что-то на божественном, иначе как ещё объяснить моё состояние восторга, улетевшего куда-то в стратосферу? Если оценивать по десятибалльной шкале, то я бы поставила цифру, названия которой не знаю, — настолько она велика. Это сорванный джекпот, чудесное исцеление и подаренные крылья одновременно. Хождение босиком по морю и обращение воды вином; а если Еву в Раю соблазняли чем-то хотя бы немного похожим, то я не могу её осуждать. Вот так ощущается осязание мечты и счастья, сбывшееся желание, которое не загадывала: таким невероятным оно являлось, что не имело права быть произнесённым хотя бы в мыслях.       В реальность бытия меня возвращает лишь новый посетитель. Понятия не имею, сколько вот так стою, улыбаясь, будто блаженная, и глядя на стену перед собой, но важности в отрезках времени больше нет. Разве что не хотелось бы опоздать на свидание — чёрт подери, Борис Романов позвал меня на свидание! Нет, мне точно всё это снится, только отчего тогда так щиплет губы и шею, которые он зацеловал?       Секретарь, глядя на меня с лёгким недоумением, докладывает о новом посетителе, и мне приходится посторониться, чтобы освободить проход. Наконец выхожу в коридор, спускаюсь вниз, вырываюсь на свежий воздух, подставляю лицо под приятное и такое долгожданное тепло. Жмурюсь, улыбаюсь, не сдерживая счастья, не даю разве что волю радостному вскрику, который так и рвётся, но тогда появятся шансы уехать в пристанище для душевнобольных. А на сегодняшний вечер у меня другие планы — возможно, позже, после него смирительная рубашка мне всё же понадобится.       Если, уходя из участка, я оставляла себе вероятность вернуться и сделать что-то полезное, то сейчас та растаяла и испарилась, как лужи в солнечный день. У меня в голове другой маршрут, и я уже ищу в интернете нужный адрес, а вскоре иду в указанном навигатором направлении.       Не то чтобы я собиралась раздеваться вечером — я всё ещё совсем не такая, — но выбираю себе чулки, мысленно составляя образ. Очень хочется выглядеть хорошо, стереть своё недостойное появление на вокзале с заспанным лицом и не менее жуткое зрелище с плохо скрываемым испугом прошлой ночью. Я хочу предстать вечером лучше, чем есть. Знаю, что это неправильно, не стоит казаться — лучше просто быть, но можно же, наверное, хотя бы один раз знать, что ты совершенна от кончиков пальцев до кончиков волос.       Памятуя своё счастье, беру сразу две пары и, особо не спеша, направляюсь в сторону отеля. Мне необычайно радостно, в районе солнечного сплетения порхают бабочки — не помню, когда в последний раз ощущала себя такой. Никогда?       «Какая скучная у тебя личная жизнь, Лэйн Баркли».       Неужели я сейчас получаю компенсацию за ранее прожитые в сером унынии годы?       Книга, культ, расследование и убийства — всё это вдруг отходит на второй план. Я оставляю эти мысли на завтра, сегодня же хочу быть просто девушкой, которую пригласил на свидание мужчина мечты. Допускаю, что оно может остаться первым и последним одновременно, и в таком случае точно нужно насладиться сполна.       До назначенного часа у меня достаточно времени, и ничего — вроде шифра, который где-то у Дмитрия, — не отвлекает. Яркий дневной свет заливает номер, я с необычайным наслаждением разбираю вещи, которые забрала по дороге у администратора, и одновременно очень неосмотрительно — учитывая мои ловкость и грацию — жую захваченный в ресторане салат. И умудряюсь даже ничего не заляпать, что равняется успеху в квадрате. Затем долго стою под горячим душем, будто хочу не помыться, а свариться, но от этого так хорошо — из тела утекает в канализационный слив накопленная за долгое время усталость. Массирую кожу головы пальцами, веки опущены, а вода приятно шумит — так и в транс можно уйти, честное слово. Однако от мирского я не отделяюсь, к божественной нирване не прикасаюсь — прозаично ступаю на белый пушистый коврик, брошенный на плитку, и ловлю своё отражение в зеркале на стене.       Интересно, можно как-то похудеть за пару часов? Я же съела недавно зелёный салат, это поможет? Глуповатый смешок вырывается мимо воли — это от радости и предвкушения; не знаю, когда в последний раз пребывала в таком хорошем настроении. Но к насущному всё равно возвращаюсь: вмиг хочется ноги длиннее, осанку ровнее, сделать грудь и убрать паутинки растяжек с бёдер.       «Ты не собираешься раздеваться», — мысленной оплеухой напоминаю себе и тянусь за полотенцем, чтобы стереть с кожи капли.       Однако задумываюсь об этом — не каплях, а раздеваниях. В голове всё забавно и складно, а на деле, сложись ситуация так, что мы с Борисом перейдём грань, как я поступлю? Сбегу или получу безусловно желаемое? Как его вообще можно не желать? Или проблема всё-таки во мне?       Я устала от этих мыслей, если уж откровенно. Да, они сладкие и пьянящие, но я ведь совсем другая в своей обычной и привычной жизни. Неужели Дувр сбросил с меня маску под ноги? Или напротив — нацепил на мой фасад маскарон Афродиты? Можно ли быть богиней любви с растяжками?       Этот поток несуразных размышлений продолжался бы и дальше, но стук в дверь меня и их прерывает. Я невольно хмурюсь, спешно кутаюсь в халат, гляжу по сторонам в поисках чего-то, что сможет меня защитить, — взгляд цепляет только телефон у раковины. За неимением лучшего хватаю трубку и выхожу в комнату. Может, притвориться, что меня здесь нет?       Стук повторяется, после раздаётся знакомый и не сильно желанный голос:       — Лэйн, ты здесь?       Расслабленно выдыхаю страх, сильнее запахиваю мягкие белые полы и открываю дверь. Вопросительно изгибаю брови, затем смотрю на дисплей — чуть больше пяти вечера, рановато для окончания работы. Я всё ещё зла, поэтому молчу, демонстративно насупившись, и ожидаю.       — Не знаю, нужно ли тебе это сегодня, — начинает Дмитрий, и я замечаю в его руках страницу из «Скрижалей» и лист с предполагаемым ключом, — но решил занести.       — Нужно, поработаю, — бурчу, забирая файл, пусть и не собираюсь ничего подобного делать этой ночью.       — Разумеется, я не буду отстранять тебя от расследования, Лэйн. Просто хочу… защитить? — звучит это очень вопросительно, а я смотрю в ответ наверняка ошарашенно, явно не готовая хоть что-то подобное услышать. — Давай подумаем логически: кто спонсор твоего пребывания в Дувре? Кто, в теории, может быть причастен к выбору не только отеля, но и даже номера? Кто оказался в твоей комнате через считанные минуты?       Своей умной и рациональной частью понимаю, что доводы звучат здраво, но путь логики и фактов — это не ко мне. Я выбираю обманываться — возможно — и в любом случае страдать. Какая вообще может быть логика, если на моей кровати лежат чулки, которые не планирую снимать? В общем, думаю сердцем, и шепчет оно исключительно одно имя.       — Вероятно, я был сегодня груб, — Дмитрий же не замолкает, — но мы уже так далеко зашли и очень не хочется потерять шанс докопаться до правды. Я не доверяю Романову и подозреваю его если не в совершении преступления, то точно в соучастии.       Я могла бы проникнуться речью, если бы не одно маленькое но — «мы». Дмитрий так усиленно открещивался от моего участия, так рьяно защищал свою точку зрения, в которой нет места культу и чему-то, что может быть за привычным положением дел, а сейчас вдруг переобулся и приобщил всё это в свои детективные папки. Чувствую здесь манипуляции и снова исполняюсь злости.       — Я могу уехать хоть завтра, — говорю без наигранного дружелюбия, прекрасно понимая, что ничего подобного не будет, и сама сейчас в какой-то степени пытаюсь подтасовать в колоду чувство вины. — Но в целом — мне всё равно, подозревай кого нравится.       Наши взгляды скрещиваются в незримой дуэли. В планы новая ссора не входила, но та явно назревает здесь и сейчас — прямо на пороге. Кто-то явно должен быть умнее, уступить и уйти — не я, хотя бы по той простой причине, что уже нахожусь в собственном номере.       — М-м-м… — оставлять меня в одиночестве Дмитрий всё же не спешит, суёт ладони в карманы джинсов, перекатывается с пяток на носки. — Утром в участок приедет директор музея. У него нет подтверждения отсутствия в городе: он не покидал Дувр ни самолётом, ни наземным транспортом.       — Обвинишь меня в близких контактах с ним тоже или оставишь только Борису? — Неловкие попытки вернуться в нормальные отношения двух коллег намеренно игнорирую подобно маленькому ребёнку; и мне не стыдно.       Дмитрий закатывает глаза, и отчётливо видно, как пытается держать себя в руках перед моими упражнениями в язвительности.       «Плюс одно очко, детектив, но ты сегодня ушёл в минус и от подобного не отмоешься в этой жизни. — А в перерождение такие явно не верят. — Быть тебе камнем на пустыре, так и знай».       Размышления такого рода стирают мою раздражительность. Кто-то сыплет проклятиями, другие с остервенением отбивают мясо, а я вот — думаю всякую ерунду, от которой становится весело.       — Можно на этой потрясающей шутке мы закончим мой рабочий день? — спрашиваю, зарывая всё же ненадолго топорик войны. — Хочу наконец-то отдохнуть, а потом, возможно, заняться расшифровкой.       Дмитрий согласно кивает и совсем скоро скрывается за поворотом коридора. Я почти показываю ему язык. Всё ещё раздражает, но градус снизился на пару делений, это факт. Захлопываю дверь и возвращаюсь к иной реальности — необходимости сушки волос, которые за время бессмысленной и беспощадной беседы превратились в почти сосульки.       Но прежде мне нужно спрятать бумаги. Почему-то сейф кажется не самой лучшей идеей, пусть она и максимально логичная. Идея — да, я — вообще нет. Осматриваю номер, беру многострадальное «Становление англиканства», и между её страниц теряется лист из «Скрижалей» с моими записками сумасшедшего. Книгу убираю в чемодан, а его — в шкаф. Ни разу не надёжно, конечно, но хочется верить, что я везучая. Для верности глажу пальцем кулон, как будто это может помочь.       Вскоре и думы о безрадостном камне-детективе и ночном происшествии сменяются иными, не менее важными: надевать ли под платье бюстгальтер. Пробую и так, и эдак — без выглядит слишком пошло, поэтому застёгиваю сзади крючок, поправляю тонкое кружево, переплетённое замысловатыми узорами, и просовываю ладони в длинные чёрные рукава.       У меня, увы, не сильно большой выбор нарядов для походов по театрам. Всё-таки рабочие командировки, как правило, не предполагают хождения по свиданиям, но маленькое чёрное платье — всё, как завещала великая Коко Шанель, — кажется вполне приемлемым вариантом. Спасибо той Лэйн, которая в почти истеричном темпе сборов бросила его в кучу вещей.       С обувью тоже разгуляться негде, и между ботинками и туфлями на низком каблуке я выбираю второе. Хочется, конечно, добавить себе роста, чтобы хоть немного быть под стать Борису, но мой путь — плюс два дюйма. Однако спасибо и на том.       Версия идеальной меня выходит слишком урезанной, совсем не «про макс», но что имеем. С ровными стрелками и уложенными волосами всё это выглядит вполне ничего. И с чулками повезло — натянула оба, умудрившись не порвать. Записываю такую роскошь в добрые знаки.       Я выхожу на улицу с опозданием в пару минут, и Борис уже меня ждёт. Стоит у пассажирской двери своего авто, улыбается, едва увидев, отчего сердце заходится в восторженном беге. Меня не смущает ни погода, которая начала вновь портиться, ни даже страшная причина, по которой изначально случилось наше знакомство.       Не знаю, каким должно быть сейчас приветствие, ощущаю неожиданную неловкость, делая последний шаг, который ластиком стирает расстояние, и Борис сам решает мою дилемму. Обхватив одной рукой за талию, а другой приподняв мой подбородок, он нежно целует, отчего трепещу как осиновый листок на ветру. Происходящее будто кадр кинофильма — его хочется поставить на паузу, рассмотреть каждую деталь, а после вырезать из общей картины и крутить на повторе до бесконечного.       Я закрываю глаза и начисто растворяюсь на мягких губах. Всю меня покрывает вуалью восторга, телом овладевает желание — и физическое, и более глубокое, важное, оно диктует мечты о светлом будущем. Состою из контрастов: необычайная радость и страх грядущего; вдруг нам не суждено ничего вместе? Не хочу об этом думать — только вкушать нежданно-негаданный восторг.       — Ты прекрасна, Лэйн, — говорит Борис, отстранившись, и в его глазах чем-то волшебным, совсем неземным отражаются блики уже зажжённых фонарей.       Небо стало низким и почти чёрным, пусть вечер только опустился на землю, всё кругом словно напитанное предчувствием дождя после уставшего даже от капли тепла дня. Но мне настолько безразлично окружение — существуем исключительно Борис и я в его сильных руках. Вспоминаю образ с закатанными рукавами рубашки, выступающие вены и готова застонать.       — Не знаю, как я буду смотреть спектакль, — продолжает он уже мне на ухо, приятно щекоча тёплым дыханием, — если способен думать лишь о твоих очаровательных коленках.       Большая ладонь на этом скользит ниже, Борис жмёт меня ближе и снова целует — теперь откровеннее, глубже. А я вспыхиваю и вся буквально горю.       Недолгая поездка даётся с трудом. Чувствую на себе долгие изучающие взгляды при каждой остановке движения, а сама внимательно смотрю на дорогу через лобовое стекло. Риски пропасть и остаться в машине, не дойдя до такого желанного мною свидания, вполне реальны и высоки. Но справляюсь, и мы через несколько минут уже сидим в ложе только вдвоём.       Гаснет свет, гремит звук, на сцене начинается шекспировский «Сон в летнюю ночь».       Первый акт — увы, не тот, о котором так давно думаю, — смотрим прилично, преувеличенно внимательно, хотя я то и дело стремлюсь податься к Борису ближе, а его рука лежит на спинке моего стула, и пальцы норовят потрогать плечо. Электричество искрит в воздухе вокруг нас — он очень густой, плотный, почти осязаемый — и это кружит голову.       В антракте выходим, Борис предлагает шампанское, но я благоразумно отказываюсь — хотя о каком вообще разуме речь, если я свихнулась в первую же минуту, когда увидела его на вокзале. Просто прогуливаемся по длинному коридору — он дышит изящностью, тёмное ковровое покрытие поглощает шаги, стены хранят историю в виде картин и чёрно-белых фотографий актёров труппы. Ещё на выходе Борис подал мне локоть, и я держусь за него, чуть примяв ткань пиджака, а всем вокруг точно ясно, что мы вместе и это не случайная встреча.       Иногда ловлю заинтересованные взгляды, меня явно оценивают, и это должно бы смущать, но ничуть: в данной ситуации волнует оценка исключительно со стороны Бориса, и, кажется, он уже сделал выводы — хочется верить. Так добираемся до неприметной двери, у которой стоит служащий в форме, он незамедлительно отворяет выход, впуская вечернюю прохладу и влажный воздух.       Борис немного отстраняется, пропуская меня вперёд, и, едва мы оказываемся на небольшом балкончике с кованной оградой, прячет мою спину за своим пиджаком. Дверь с негромким хлопком закрывается, отрезая нас от светских театральных бесед.       Я берусь руками за перила и смотрю вниз. Дувр — совсем не Нью-Йорк и даже не Лондон, машины под нами редкие, пешеходов немного, мы здесь никому не интересны. Наверное, Борис тоже об этом знает, потому что обнимает меня сзади, прижимает к себе, скользя дыханием по шее, целует за ухом, отчего я превращаюсь в оголённые высоковольтные провода.       — Как тебе спектакль? — спрашивает горячим шёпотом.       — Красиво, — лепечу, очень стараясь звучать связно, но не выходит, — интересно. А тебе?       — Я его не смотрю.       Борис одним быстрым движением разворачивает меня к себе лицом. Мы застываем, глядя в глаза друг другу, а время будто замирает.       Я — пропала. Уже давно, но сейчас осознала это окончательно. Да, я — всё.       Борис прижимает меня ближе, опустив ладонь на талию, целует уверенно, даже напористо, не давая хотя бы сделать попытку вести. Я скольжу пальцами по его груди, чувствуя крепкие мышцы. Больше нет смысла что-то отрицать или уверять саму себя в порядочности или чём-то подобном. Жизнь, она слишком короткая, чтобы запрещать себе быть счастливой, а счастье отчётливо ощущается, почти осязается пальцами в конкретном мужчине.       Я уже откровенно мокрая от одних лишь поцелуев, моё желание достигло каких-то запредельных высот, и это буквально сводит с ума. По жизни не отличаюсь особой доступностью, но точно знаю, что Борису сегодня позволю всё. С ним постороннее малозначимо, в том числе место — мне плевать, сделаем мы это в моём номере, в его машине или прямо здесь; лишь бы не остановиться на последней линии.       Мы так близко, что сомнений в том, желает ли меня Борис в ответ, быть не может. Чувствую его возбуждение, и эта твёрдость у моего живота заставляет пошло фантазировать в те редкие моменты, когда мозг включается.       Ладонь Бориса спускается с талии ниже, очерчивает ягодицы, ощутимо надавливая, скользит по границе платья, а затем он подхватывает меня под коленом и закидывает ногу себе на бедро, толкаясь ближе. Стону в его губы, не в силах сдерживаться, будто изголодавшаяся кошка трусь о него, цепляюсь за шею, впиваясь ногтями в кожу.       Время растворяется между нашими телами, я совершенно теряюсь в лавине чувств, в своих откровенных желаниях, ни в одном из которых не собираюсь отказывать. И, когда Борис оставляет мои губы, прижимаясь своим лбом к моему, пепел пустоты и разочарования оседает вокруг. Мне становится плохо физически.       — Нам нужно вернуться, — шепчет он, осторожно опуская мою ногу, но это не помогает лучше держать опору.       Я киваю, хотя совсем с этим не согласна, но на большее в принципе не способна. Кожу покалывает неистовым жаром, пусть на улице весьма прохладно, и опять тянусь за поцелуем — во мне уже развился тотальный дефицит. Борис отвечает, но слишком коротко, затем выпускает из объятий и в последний момент ловит падающий с моих плеч пиджак, который через мгновение надевает сам — ему сейчас явно нужнее.       Мы возвращаемся на свои места за секунду до того, как гаснет свет, погружая зал во мрак на мгновение, а затем прожекторы освещают сцену. В этот же момент рука Бориса опускается на моё колено, сжимая, и я до крови закусываю губу, чтобы молчать. Но он на этом не останавливается — ведёт длинными пальцами по бедру вверх, затем переходит на внутреннюю его сторону, застывает на крае чулка. Одновременно друг к другу поворачиваемся и смотрим в глаза.       Происходящее на сцене теряет всякий смысл, и мы опять страстно целуемся. Борис закидывает одну мою ногу себе на колено, беспардонно задирает платье и прижимает руку к чертовски влажному кружеву белья. Чувствую, как сквозь поцелуй он ухмыляется, видимо, довольный эффектом, какой на меня производит.       Хочу молить его о том, чтобы сдвинул ненужную ткань в сторону, коснулся меня ещё откровеннее, проник внутрь, избавил от лишающего ума возбуждения, которое буквально сводит все мышцы внизу живота. Но я отчаянно заставляю себя молчать, потому что знаю — любой звук превратится только в громкий томный стон, который разнесётся гулким эхом по залу, привлекая к нам внимание.       Мне хорошо и плохо одновременно, и я осознаю, что ещё никогда прежде не желала никого настолько сильно. Каждое прикосновение Бориса отзывается сладкими спазмами, но этого мало, меня всю скручивает в жажде, мне недостаточно и кажется, что этот голод ничем не утолить.       — Пойдём отсюда.       В какой-то момент Борис поднимается и тянет меня за собой. Я не сразу соображаю, поддаюсь ему и почти спотыкаюсь, цепляясь за ковёр, но Борис меня ловит, и это фатально: новые поцелуи задерживают нас у двери, к которой я оказываюсь прижата затылком, — а сильные руки откровенно изучают, и хочется больше, ещё и ещё.       Всё это крайне неуважительно к артистам, но, думаю, они бы меня поняли — как можно устоять перед ним?       Наконец-то мы выскальзываем в холл, быстро спускаемся на пару этажей ниже — там гардероб, и нам услужливо подают пальто. Борис помогает мне справиться с моим, и даже эти невинные касания плавят, а стоит выйти из здания театра под липкую морось — опять целуемся. Дождевые капли ничуть не остужают.              И в машине тоже целуемся, и на светофорах, когда те горят красным, — я искренне жалею, что их так мало в Дувре и слишком часто этим вечером дают зелёный свет. Парковка у отеля становится рубиконом — Борис обхватывает мои щёки ладонями, смотрит прямиком в душу; спрашивает, соблюдая нормы приличия, которые, впрочем, не имеют смысла — мы уже нарушили их на театральном балконе:       — Ужин?       — К дьяволу.       Я целую его сама, и весь путь от машины до комнаты начисто стирается из памяти. Не помню, встретили ли мы кого-то по дороге, не знаю, как поднялись по лестнице и каким образом миновали длинный коридор, но в мой номер буквально вваливаемся, я даже не попадаю ключом в считыватель — роняю на пол, но плевать. Поверх летят пальто.       Продолжая целоваться, не добираемся до кровати, застревая в районе дивана, я на ходу тяну прочь пиджак Бориса и тоже бросаю, не особо заботясь об аккуратности. На мысли совсем нет времени — только действия, только жадные прикосновения, которых мало-мало-мало.       Седлаю бёдра Бориса — он в ответ задирает вверх моё платье; трусь о пах — он на ощупь пытается расстегнуть мне туфли. Страсть между нами необъяснимая, первобытная, она будто выкована из первого человеческого греха. И сил сопротивляться нет: ни физических, ни моральных.       Борис, не отрывая своих губ от моих, тянет молнию платья — я дрожу: настолько сильно, что не выходит освободить пуговицы из петель рубашки. Потом мы оказываемся на кровати — я не знаю, как именно, наверное, Борис донёс меня на руках. Лежу поперёк, приподнявшись на локтях, жадно наблюдая, — он же упирается согнутой ногой между моих бёдер и сам расстёгивает рубашку, которую отбрасывает на диван, потом целует мою коленку и начинает медленно-медленно сдвигать чулки.       На этом моменте во мне что-то обрывается. Невидимые струны натянуты до предела, нечто отчаянно щемит за грудной клеткой, потому что это мимолетное касание губ заставляет верить в более глубокое между нами — не просто желание утолить сексуальные потребности. Всё по-настоящему.       Чулки падают на пол, за ними — платье. Я встаю на колени и расстёгиваю на брюках ремень. Непременно желаю сделать это сама, и Борис меня не останавливает, гладит шею, плечи, ключицы, спускает лямки бюстгальтера, затем сдвигает вниз его чашки и обхватывает полушария ладонями, заставляя стонать.       Справляюсь наконец с пряжкой и молнией, обнажаю бёдра Бориса — металл звенит, ударяясь о пол. Смотрю в глаза снизу вверх, он обхватывает моё запястье и кладёт себе на член, одновременно немного наклоняясь, чтобы накрыть мои губы своими. Не пасую, сжимаю ладонью твёрдую плоть, веду по длине снизу вверх, ловя низкий стон Бориса в поцелуе, затем чуть сдвигаю и на секунду задумываюсь, как он, чёрт возьми, в меня поместится. Но ждать и размышлять нет сил — исключительно проверять на практике.       Борис ловко справляется с застёжкой за моей спиной, затем медленно спускает вниз бельё, продолжая целовать. И в один миг всё становится таким незначительным: не существует изъянов, которые были в зеркале парой часов ранее, — взгляд потемневших глаз на меня обнажённую стирает их все.       — Ты идеальна, — шепчет, очерчивая горячими ладонями изгиб талии, опускается на бёдра, несильно сжимая, толкает меня к себе.       И я впервые в жизни себя такой чувствую, Борис не оставляет мне шансов сомневаться. Помогает опуститься на подушки, нависает сверху, смотрит, будто ища в моих зрачках сомнения — но там исключительно желание. Целует скулу, ведёт кончиком носа от виска к подбородку, потом по шее, между ключиц, задевая цепочку, и ниже, между грудей. Там же останавливается, целует сначала одну, кружа языком по соску и приласкав ладонью, а потом вторую, и я выгибаюсь дугой, закидываю ноги Борису на спину, жму ступнями, чтобы чувствовать его ближе, трусь о член.       — Пожалуйста, — шепчу умоляюще; мне не нужны сейчас прелюдии.       — Мне страшно тебя обидеть. — Сказанное Борисом для меня неожиданно. — Хочу быть правильным.       — Если ты собираешься перезвонить мне завтра, то это уже правильно.       Он низко, чуть хрипло смеётся, гладит меня по щеке, и всё между нами действительно истинно верно. Наша страсть оказывается на коротком стопе, её заменяет щемящая ласка, невозможная нежность.       Я отвечаю прикосновениями — веду по линии челюсти к подбородку, по изогнутым в улыбке губам, убеждая себя в реальности момента и нашей предстоящей близости. Борис перестал быть недосягаемым ещё днём, когда поцеловал меня в своём кабинете, но сейчас он ближе, чем рядом, мы — выше, чем просто похоть.       Поцелуями Борис начинает путь вниз: губы, шея, ключицы, грудь. Влажная дорожка ползёт ещё ниже, большие горячие ладони повторяют линии, остаются ожогами. Я извиваюсь, мну простыни, стону, закатывая глаза от каждого касания; я трепещу и дрожу, раскалена как пески Сахары под знойным солнцем, а Борис — мой оазис с живительной каплей воды. Без него я умру.       Его пальцы достигают бёдер, перемещаются на ягодицы, сдавливают — впиваюсь ногтями в постель, стоны становятся громче. Борис поднимает на меня взгляд, усмешка расползается по лицу, делая то почти мальчишеским и озорным. Он ведёт кончиком языка по уголку своих губ, а потом неожиданно и без всякого труда закидывает мои ноги себе на плечи. О-боже-мой.       — Восхитительна… — говорит шёпотом, выдыхаемый воздух скользит по моему животу, и я бессвязно мычу от предвкушения и жажды почувствовать его всего.       В следующий момент Борис языком касается клитора, заставляя вскрикнуть от восторга. Жмёт им напористо, потом тянет губами, снова жмёт. Чтобы не визжать, я обхватываю подушку и кусаю её край, выгибаюсь ещё сильнее, пытаюсь свести ноги, но Борис надёжно фиксирует их своими ладонями.       — Будьте умницей, мисс Баркли, и не дёргайтесь, — мурчит он, — иначе больше не отведу в библиотеку.       Клянусь, я готова задохнуться-захлебнуться-рехнуться к чёртовой матери. Мои ощущения походят на агонию, а Борис продолжает: языком проходится по промежности, толкается в горячее лоно, потом легонько прикусывает складки. И повторяет: лижет, трахает, кусает, лижет, трахает, кусает.       Мне бы ответить ему в тон, быть раскрепощённой и страстной, но могу только скулить и принимать безумные ласки. Однако длятся они недолго: Борис отстраняется, вытирает блестящие губы, опускается сверху. Льну к нему с готовностью, пугающим восторгом, обнимаю, сцепляя пальцы в волосах на затылке, подставляю для поцелуев шею. Теперь горячая головка упирается между складок, давит на вход, и мне хочется так, как никогда не хотелось.       Борис толкается осторожно и медленно. Подаюсь к нему, хочу скорее ощутить целиком, но твёрдый ствол входит туго, давит на стенки — немного больно и вместе с тем до безумного хорошо. Хочу сразу всё, пытаюсь сама насадиться на него.       — Не спеши, Лэйн. — Борис горячим дыханием опаляет мою кожу. — Я никуда от тебя не денусь.       Мои объятия становятся крепче, тяну его ближе, закрываю глаза. Скрещиваю лодыжки и вся дрожу от желания.       — И ты от меня тоже, — добавляет и делает последнее движение бёдрами, заполняя меня целиком.       Я бы вскрикнула, но Борис закрывает мне рот поцелуем. Мы переплетаемся телами, цельные; на каждом рывке я всхлипываю, впиваюсь ногтями в кожу, но Борис будто не замечает исходящих от меня увечий. Он смотрит на меня неотрывно, его глаза тёмные, но в грозовом фронте ни намёка на возможность принести мне страх или боль. Там покой. Там надёжность. Там что-то, что, наверное, однажды можно было бы назвать любовью. Но назовём ли мы?..       Вот бы это зациклить и повторять-повторять-повторять. Вот бы остаться с ним навечно, целовать-целовать-целовать. Говорить всем и всюду «мой-мой-мой» и знать: я — его, не только сегодняшней ночью.       Наши имена тают буквами на губах. Мы шепчем их и целуемся; целуемся — шепчем — целуемся. Я царапаюсь, а Борис ставит печати пальцами на шее, талии, бёдрах.       Я вообще жива? Может, это посмертие, иначе откуда взялось столько блаженства?       Борис закидывает мою ногу на сгиб локтя, толкается сильнее, быстрее — я чувствую его ещё ярче, глубже, ближе. Мну ткань под нами пальцами, отчаянно хватаю воздух — он разряженный и горячий, — а после Борис и вовсе лишает меня кислорода своими губами. Я согласна задохнуться таким образом. Мои громкие протяжные стоны тонут у него во рту, тела с пошлыми шлепками ударяются друг о друга, а изголовье кровати стучит о стену. Это. Слишком. Хорошо. Для. Правды. Но если проснусь — не переживу разочарование действительности.       Чувствую, что уже на грани. Сладкими спазмами сводит низ живота, каждое движение отзывается ударами тока — не меньше. Хочу отсрочить разрядку и сменить позицию, быть сверху, облизывать острые ключицы Бориса и его шею, но он на попытку поменяться местами лишь ухмыляется и отрицательно качает головой.       — В другой раз, — шепчет мне на ухо, потом прикусывает мочку.       В другой раз… Он будет? Это не пустое обещание? Мы ещё не закончили, а я уже хочу ещё. Обхватываю его скулы ладонями, тяну к себе и страстно целую, на что получаю ещё более глубокие толчки. Борис буквально впечатывает меня в постель, вжимает, вбивается, он так близко, что грудью трётся о мои твёрдые соски, — чёрт возьми, мне ещё никогда не было так хорошо.       Потом на секунду замирает, и я умоляюще скулю, доведённая до самого края, — каждый нерв теперь подобен оголённому проводу. Сжимаю зубами нижнюю губу Бориса, слизываю выступившую кровь, двигаю бёдрами, иначе обезумлю в этой агонии, но он меня контролирует и не даёт места самодеятельности.       Следующее движение Бориса медленное-медленное, плавное и тягучее — а самодовольная ухмылка вызывает почти ненависть. Ощущение пустоты заставляет меня вытолкнуть из лёгких воздух и начать умолять, царапая плечи; под насмешливым взглядом снова толкаюсь к нему сама, насаживаюсь на член, но этого мало — скулю.       — Ну, тихо-тихо. — Борис гладит мне шею, иногда надавливая на пульсирующие жилки сильнее, но в тембре его негромкого голоса тоже отчётливо улавливается звенящее нетерпение. — Нельзя получить всё сразу. И иногда весь смысл в предвкушении.       — Ведёшь себя сейчас неправильно, — говорю едва связно, чем вызываю смешок.       — А как правильно? — Он ухмыляется, а потом входит резко и на всю длину, заставляя вскрикнуть от неожиданности и боли, быстро растекающейся запредельным удовольствием. — Так?       Закатывая глаза, утвердительно мычу, сжимаю его стенками, ногтями оставляю лунки на коже предплечий.       — Так, Лэйн? — Борис повторяет вопрос и действия, и я вновь кричу. — Так?       — Та-а-а…       Слово тонет в моих стонах, криках, всхлипах. Ни разу в своей жизни я не испытывала подобного. Мы опять целуемся и опять неделимы — часть целого, чего-то большого и очень важного. Я тону в ощущениях, растворяюсь в эмоциях, захлёбываюсь, и это лучше буквально всего.       В этот раз Борис не медлит, не останавливается, не играет со мной — он берёт на грани грубости и притом даёт то, что я хочу. Он будто бы меня знает, и это… это что-то невозможно-невероятное.       Мы погребены в нашей похоти, и это чувство явно не только для меня одной — оно охватывает обоих, как мощная волна, накрывающая с головы до ног. Теряюсь в потоке, забываю о мире за пределами номера. Каждое прикосновение Бориса обращается искрами — в теле, за веками, в сознании.       — Лэйн, — шепчет он, и в его голосе что-то неистовое; словно заклятие, способное создать и разрушить одновременно.       И я разрушаюсь — с громким криком, перемешанным со стонами, со слезами в уголках глаз от того, насколько мне хорошо, до пугающего безумия. Поминаю и бога, и дьявола, и повторяю «Борис-Борис-Борис», а он продолжает вбиваться, целуя-кусая-облизывая мою шею. И тут же восстаю подобно фениксу — иначе эти ощущения не описать.       С низким хрипящим стоном Борис следует за мной — вязкое семя растекается по моему животу. Я запускаю пальцы в его волосы, мы соприкасаемся губами, целуемся, разделяя тяжёлое дыхание. Это всё ещё слишком хорошо для реальности.       Борис опускается на пустую сторону кровати, целует меня в плечо, гладит по щеке. Повернув голову и встретившись взглядом с его, нахожу в небесных глубинах что-то непривычное, но такое прекрасное: там тепло, нежность… восхищение? Не помню, чтобы кто-то смотрел на меня так раньше. Не смотрел: никто, никогда, ни разу. А он — смотрит.       В районе сердца чувствую щемящую тоску: мне хочется, чтобы произошедшее между нами не было случайностью или разовой акцией, не осталось курортно-командировочным романом, который заканчивается по возвращению домой. Всё иначе, не так, как было в моей жизни раньше. Настоящее — то самое слово. Боже, пусть оно таким и останется.       — Ты невероятная, Лэйн, — говорит Борис и оставляет мне ещё один поцелуй — совсем лёгкий, почти невесомый, но в нём так много всего.       Наблюдаю, как он поднимается с постели, невольно закусываю губу — этот божественный мужчина сейчас был со мной? Это он назвал меня невероятной? Пресвятые угодники, я не расплачусь за такой подарок судьбы ни-ког-да.       — Я этого не планировал, — немного виновато произносит Борис и подаёт мне салфетки, которые взял со стола. — Тебе помочь?       Отрицательно качаю головой, начиная приводить себя в порядок. Мне неожиданно легко, и я хихикаю, говорю уверенно с шутливым обличением:       — Врёшь!       — Вру. — Он кивает с улыбкой. — Но я всё равно не мог даже надеяться, что ты позволишь зайти так далеко.       — Это хорошо или плохо?       Такая болтливость мне не свойственна, но сейчас на удивление всё ощущается на своих местах; между нами нет той неловкости, которая по обыкновению возникает после первого и уж тем более случайного секса. Всё правильное, нужное, и кажется, что мы знакомы уже очень долго — плюс-минус вечность.       — Это прекрасно, Лэйн, — отвечает Борис и, не одеваясь, принимается собирать с пола наши вещи, а я, сев и притянув колени к груди, наблюдаю за ним.       Пальто занимают место на вешалке, затем Борис поднимает ключ-карту, и в номере наконец-то зажигается свет, заставляя меня немного смутиться нашей наготы. Но с другой стороны — теперь есть возможность разглядывать красивое мужское тело не в полумраке, и отказывать себе в этом не собираюсь.       Борис сложен идеально — иначе не скажешь. Греческий бог, даже лучше, с той лишь разницей, что к нему я прикоснулась совсем не метафорически. Помимо высокого роста у него широкие плечи, которые переходят в крепкую грудь и красивые сильные руки — наконец-то я рассматриваю это великолепие без одежды. Соблазнительно выделяются кубики пресса, ярко выражены косые мышцы, и смотреть ниже мне вдруг становится неловко — чувствую, как краснею. Нормально вообще, что мне хочется его облизать с головы до ног? Буквально.       Обычно я очень ценю личное пространство. У меня даже животных домашних нет, и я никогда не съезжалась с парнями, а совместные ночёвки были делом крайне редким. Но сейчас всё иначе: я не хочу, чтобы Борис надел рубашку и закрыл дверь с обратной стороны, попрощавшись со мной до следующего раза или до никогда. Я мечтаю, чтобы он остался рядом, со мной в одной постели, чтобы она стала чем-то большим, чем просто одна ночь.       — Пойдём в душ? — Борис останавливается у кровати и протягивает мне руку.       Я несмело тяну в ответ свою, а потом пищу, когда он привлекает меня к себе слишком резко и одним уверенным движением закидывает на плечо. Что же, теперь дополнительно могу рассмотреть развитые мышцы спины и красивую задницу — мне хочется её потрогать, но не решаюсь.       — Мне кажется, «пойдём» подразумевает что-то другое.       Болтаю ногами в воздухе, а Борис заходит в ванную, придерживая меня за ягодицы и, кажется, это совсем не случайность.       — Решил доставить тебя до места назначения. — Он также легко опускает меня на пол и на всякий случай придерживает одной рукой за талию.       — Ты со мной останешься? — Это должно было быть мыслью, но превратилось в озвученный вопрос, и мне снова неловко; будто маленькая девочка, ей-богу.       — Конечно. — Борис, кажется, удивлён, потому что какое-то время внимательно всматривается в моё лицо. — Если ты не против, разумеется, — добавляет слегка неуверенно, а затем включает воду в душевой.       Поразительно, как ловко он всё оборачивает: секунда — и я уже не идиотка, которая жаждет внимания мужчины, а наоборот — решаю, как мы поступим дальше. Только на деле решает всё равно сам: увлекает под струи горячей воды, прислоняет к себе, целует. Одного раза нам мало — снова друг друга желаем и в желаниях не отказываем: я оказываюсь прижата грудью к прохладной стенке душевой и опять громко стону.       После в белых халатах возвращаемся в комнату, я усаживаюсь поверх одеяла, а Борис достает из мини-бара вино, которым наполняет бокалы, сразу же отдавая один мне. Сдвигаюсь в сторону, освобождая немного места, он устраивается рядом, положив под спину подушку у изголовья.              — Иди ко мне, — зовёт Борис, и я с готовностью усаживаюсь на его бёдра лицом к лицу; Господи, какой же идеальный!       Он ставит свой бокал на тумбочку после небольшого глотка, убирает мне за уши чуть влажные пряди волос, бережно гладит скулы. От этих действия и взгляда, наполненного теплом и светом, во мне всё дрожит, во рту пересыхает — спешу отпить вина, жмурюсь от того, что оно слишком кислое. Оставшиеся на губах капли Борис собирает кончиком языка и увлекает меня в очередной поцелуй.        Чувствую себя дома — и не важно, что вокруг стены отеля и чужая страна. Борис даёт такое необходимое чувство спокойствия и защищённости, с ним не страшны преступники, врывающиеся через потайные ходы ночью, гуляющие на свободе убийцы и даже сам Ад.       Немного отдаляюсь, смотрю в глаза — Борис целует меня в нос. Поразительно, сколько нежности в каждом его прикосновении — меня наполняет ощущением, что мы знакомы целую вечность. Если так, то мне необходима ещё одна, чтобы насладиться сполна.       — Расскажи о себе, Лэйн, — просит Борис, сплетая в замок пальцы на моей спине. — Хочется знать о тебе каждую мелочь.       Я счастливо улыбаюсь, делаю ещё один глоток вина, а потом подчёркнуто серьёзно говорю:       — Приготовьтесь к самой скучной истории в своей жизни, сэр.       Борис смеётся, вновь целует и отвечает:       — Кто-то маленькая лгунья, но я готов, даже если придётся умереть от скуки.