Скрижали Армагеддона

━━━━ ✧⊱⌘⊰✧ ━━━━

      Просыпаюсь от того, что слишком яркие солнечные лучи настойчиво пытаются пробраться под веки; они щекочут лоб, щёки, кончик носа — нахально мешают и настаивают, что пора открывать глаза. Кручусь, верчусь, прячу голову под подушку, но уже всё — царство Морфея безвозвратно утеряно в пучине печальных и рутинных будней. Выползаю на свет божий, понимая, что всё равно больше не усну, а работать нужно. Одновременно осеняет ещё одним осознанием: я забылась крепким сном прямо в халате, — а на прикроватном столике стоит открытый ноутбук и нетронутая чашка с чаем.       Видимо, вчера попросту отключилась, хотя даже близко не припомню данный момент. Осудить себя не могу — исключительно пожалеть, но вместо этого смотрю на часы на дисплее телефона и сразу после плетусь в ванную, чтобы привести себя в относительную норму.       Ещё довольно рано: только шесть утра, — уговора о времени встречи с Дмитрием не было, и я в лёгкой растерянности. Решаю, что часов до восьми спокойно могу поковыряться в своих заметках и справочниках. Быстро принимаю душ, чтобы взбодриться, но кому я лгу, воскресить моё бренное тело способен исключительно кофеин, — поэтому быстро наношу на лицо крем, затем возвращаюсь в комнату. Щёлкаю кнопкой электрического чайника, пока он нагревается, высыпаю в чистую чашку кофе из пакетика и сахар — нужно сделать это утро чуточку лучше.       Уже с кружкой источника жизни возвращаюсь в постель и ставлю себе на колени ноутбук. За незашторенными окнами сегодня на удивление солнечно — уже рассвело, круглый тяжёлый диск висит на сероватом небе. Глотаю горячий кофе, обжигая язык, чертыхаюсь, быстро вбиваю пароль, не глядя на кнопки.       Мне нужен план. Меняю чашку на карандаш и блокнот, который купила в аэропорту за неприлично дорого, но он запал мне в душу. Небольшой, с чёрной обложкой под гладкую кожу и на кнопке — идеальный вариант. Первые страницы уже исписаны символами, открываю чистую и ставлю многообещающую единицу, а затем снова смотрю на зарисованное ранее.       В любой религии символы играют важное значение. Это и идентификация, как, например, крест у христиан или полумесяц у мусульман; и обозначение ценностей: скажем, голубь, олицетворяющий мир; а ещё способ коммуникации с высшими силами, часть ритуалов и обрядов, сплочение последователей. Однако вот эти — с места убийства — я не могу сходу отнести ни к чему относительно известному.       Кончиком чёрного грифеля касаюсь одного из знаков и обвожу: они все правильной формы, чёткие линии выписывают окружности, квадраты, треугольники, просто прямые. Повторяю контуры ещё нескольких символов, потом отпиваю немного кофе и смотрю до тех пор, пока глаза не начинают болеть, будто кто-то насыпал в них песка. Я понимаю, что знаю, что это такое, — где-то уже видела подобное, — но не могу никак сопоставить и поймать мысль за хвост. Это злит, и я возвращаюсь к плану, царапая наконец-то хотя бы один пункт:

«Узнать происхождение символов».

      Разумеется, это не план, а просто констатация факта, но так как будто бы всё под контролем. Снова перелистываю страницу и уже по памяти рисую несколько фигур — просто занимая руки. Затем аккуратно — и совершенно бессознательно — вывожу:

«Борис Романов».

      Смотря на сочетание имени и фамилии, возвращаюсь к своим логичным размышлениям о его роли в расследовании, о причастности к моему приезду сюда, об оказанном внимании. Путные идеи и мысли отсутствуют то ли из-за раннего утра, то ли потому, что я всё ещё не поумнела. Дописываю пару слов: «кто такой» — и в конце добавляю знак вопроса, словно это сможет мне помочь найти ответы.       Захлопываю бесполезный на данный момент блокнот и просматриваю имеющиеся у меня источники, однако их слишком много, чтобы изучить разом все, а сузить поле поиска пока нет возможности. Кофе заканчивается, мои веки открываются чуть шире, солнце прячется за сизыми облаками, взявшимися буквально из ниоткуда. Так я и сижу, кликая по тачпаду, чтобы перелистывать электронные страницы, однако время тратится впустую — результат нулевой.       Примерно в половине восьмого начинаю сборы: одеваюсь, причёсываюсь, наношу макияж, с которым явно выгляжу получше. Вещи из чемодана всё ещё не разобраны, но решаю заняться этим позже — сейчас же сгребаю в сумку копию «Скрижалей Армагеддона», к которой вчера тоже, увы, не притронулась, ноутбук и блокнот и отправляюсь искать отельный ресторан, где обещан завтрак.       Девушка на ресепшн с самой милой улыбкой подсказывает мне, куда именно нужно идти, и я, едва оказавшись у цели, узнаю спину Дмитрия — почти рада, это уже знакомый затылок среди чужаков. Спешу к нему, едва не сбивая с ног официанта, усаживаюсь напротив, ставя сумку на стул рядом и вешая на его спинку пальто, притворно радостно — наверняка раздражающе — желаю доброго утра.       Дмитрий смотрит на меня исподлобья, что-то бурчит в ответ и делает глоток из чашки. Кофе с молоком? Я думала, что такие как он грызут зёрна без обжарки.       — Завтрак подают там. — Он указывает большим пальцем себе за спину. — Чай у окна. Молоко я принёс.       Я морщусь. Это не кофе? Боже, какая гадость. На вкус даже проверять не хочу, поэтому иду добывать себе еду подальше от Дмитрия и его пищевых извращений. Перво-наперво делаю кофе, затем замечаю красивую и многообещающую вывеску «Английский завтрак», под которой стоят большие белые тарелки — один взгляд на них поднимает холестерин. Жареные яйца, бекон, сосиски, щедро искупанные в масле грибы и консервированная фасоль. Кусочек хлеба на фоне этого безобразия кажется самым правильным питанием на планете.       К тому времени, как я возвращаюсь, тарелка Дмитрия почти пуста, а в чашке буквально один глоток. Он что-то просматривает в своём телефоне, меня удостаивает только беглого взгляда — не сильно-то и хотелось общаться. Завтрак я ковыряю вяло — ем хлеб, слишком жирную глазунью, подталкиваю еду капучино. Фасоль стараюсь отодвинуть подальше — ненавижу с детства. И всё это время продолжаю думать о символах, они не дают мне покоя, почти пляшут перед глазами, кажется, ещё чуть-чуть — соберутся в картинку из кусочков хрустящего бекона.       Дмитрий тем временем допивает свой чай — у меня даже от мысли, что в нём молоко, во рту становится гадко, — разводит руки в стороны, потягиваясь, разминает шею, и я почти выкрикиваю, заставляя его замереть на месте:       — Витрувианский человек!       — Чего? — Его брови ползут вверх.       — Витрувианский человек! — Повторяю с лёгким раздражением, будто это может быть не ясно. — Это же так просто!       Торопливо отодвигаю тарелку и достаю из сумки блокнот. Поза Дмитрия напоминает мне ту, в которой нашли смотрителя музея: чуть приподнятые вверх и раскинутые в стороны руки, ноги немного дальше, чем на ширине плеч. Рисунок да Винчи вписан в круг и квадрат, и именно они составляют основу символов. Открываю нужную страницу, смотрю на знак, что был вырезан в районе солнечного сплетения, — он в точности повторяет «Витрувианского человека» с той лишь разницей, что изображение мужчины заменено буквой «Y».       Дмитрий смотрит так, что становится ясно: ему не просто. Ну, хоть где-то я впереди. Правда, не знаю ни одну религию, где бы поклонялись старику Леонардо, но теперь могу сузить русло своих поисков хотя бы немного. Во мне бурлит, кипит, растекается по венам то самое ощущение, что возникло, когда удалось расшифровать первое слово Манускрипта: мандраж, лёгкое возбуждение, дрожь на кончиках пальцев.       — Объяснишь? — Дмитрий уже сел ровно, сплёл пальцы в замок и теперь смотрит на меня как на помешанную.       — Символы, которые были вырезаны на теле смотрителя и начерчены на полу музея, явная отсылка на «Витрувианского человека» — это рисунок Леонардо да Винчи. Поза тоже сразу напомнила мне о нём. Пока не могу сказать ничего точно, но теперь хотя бы знаю, в каком примерно направлении двигаться.       — Или оставить мистику и искать зацепки, — отрезает Дмитрий и встаёт из-за стола.       — А я и не говорю про мистику, — повторяю за ним, тяну за ручки сумку и подхватываю пальто. — Религия — это в целом не про мистику. И не всегда про веру, кстати.       — Я верю в факты. И улики. А их у нас пока нет.       Мы на этом выходим из ресторана, и я замолкаю, на ходу надевая верхнюю одежду. Чувствую себя подростком, который хочет доказать родителям, что те неправы. Мы так же без слов усаживаемся в машину, и Дмитрий в знакомой, даже почти привычной тишине устремляет её в сторону Дуврского замка.       — Прислали, кстати, результаты вскрытия, — говорит он, уже петляя по узкой дороге на холм. — Смерть наступила в районе пяти вечера двадцатого июня, причина — перелом височной кости и разрыв артерии.       Мой рот наполняется вязкой слюной с примесью горечи — хочется вытолкать обратно чёртов английский завтрак. Но я пытаюсь держаться, зажимаю кнопку на дверце, опуская стекло и приглашая в салон свежий воздух.       Дмитрий бросает на меня беглый взгляд — наверное, определяет степень рисков. Я поднимаю большой палец вверх, уверяя, что в норме, и он продолжает:       — Символы нанесли на кожу ещё при жизни, так что, возможно, ты всё-таки права и это последователи какого-то культа.       Говорит он это явно без удовольствия, а меня переполняет ликованием, и так сложно удержаться, чтобы не выкрикнуть что-то вроде «выкуси». Но я сильная — я справляюсь.       — Возможно, — повторяет Дмитрий, явно замечая, что из зеленоватого и предтошнотворного мой вид обращается в победный, — не точно.       — Разумеется, — киваю с деловым видом, но всё равно ощущаю себя победителем в схватке и готова пританцовывать. — Что-то ещё? Свидетели, камеры? — включаю как будто бы профессионализм.       — Свидетелей не было, камеры не работали — из-за грозы отключилось электричество, музей закрыли в два часа дня.       — М-да уж, — удручённо качаю головой.       Кажется, что это тупик, улики спрятаны в кроличьей норе, но ни я, ни тем более Дмитрий не смахиваем на Алису. На дальнейшие размышления нет времени — мы у церкви и выходим под ветер, который треплет цветы на клумбах, безжалостно обрывая и швыряя нежные лепестки.       Монашки в этот раз нет, а двери часовни открыты — оттуда слышны отголоски проповеди. Мы идём по извилистой дорожке к дверному проёму — за ним стоит полумрак и теплятся робкие огоньки свечей.       У самого порога замираю — вообще я католичка, но не была на службе уже очень много лет. Пусть это церковь другой конфессии, чувство всё равно такое, словно после долгой дороги вернулась домой. По телу пробегает дрожь, и объяснить её природу сложно, однако Дмитрий быстро это рассеивает, легонько подталкивая меня в спину.       Внутри довольно аскетично, если не считать большие букеты в пластиковых вазах; тепло, пахнет воском, ладаном и полиролью для мебели. Яркие витражи высоких окон пропускают и рассеивают по каменному полу тусклый свет. Скамеек немного: рядов семь, наверное, — на деревянных сиденьях лежат разноцветные подушки для коленопреклонений. Прихожан тоже, откровенно, маловато: я насчитываю десять человек. Может, потому что не воскресенье? Какой вообще сегодня день? Задумываюсь, подсчитываю и останавливаюсь на субботе.       Мы с Дмитрием присаживаемся в самом конце, я вслушиваюсь в последние слова проповеди и разглядываю священника:       — …ибо любовь — это единственный путь. Братья мои, сёстры мои, Бог любит вас, Бог благословляет вас!       Говорящий кажется довольно молодым: он высокий и худощавый, активно жестикулирует, направляя ладони к приходу, светлые волосы спадают на лоб. Тени свечей пляшут на лице, делая кожу почти мертвецки бледной: она практически сливается с белым цветом облачения и сильно контрастирует с перекинутым через плечи чёрным типпетом.       Служба оканчивается, верующие — или не очень — тянутся к выходу, некоторые крестятся. Вскоре остаётся лишь одна девушка — она о чём-то негромко говорит со священником, тот отвечает, взмахивает рукой, благословляя. Девушка бесшумно, словно не касаясь ступнями пола, выскальзывает на холод улицы, одной рукой придерживая подол длинной юбки, а другой — поправляя белокурые локоны; священник обращает внимание на меня и Дмитрия.       — Что привело вас ко мне? — вопрошает он, и от его голоса и взгляда отчего-то хочется спрятаться.       Дмитрий кивком головы даёт мне указание следовать за ним, первым поднимается со скамьи, и я плетусь следом. Невольно вспоминаю священника, который был в церкви недалеко от нашего дома: он всегда улыбался, носил в кармане рясы карамельки, а пышные седые волосы напоминали шапку одуванчика. Когда мне было года три или четыре, я считала, что отец Ниалл — это Санта Клаус. Картинки из глубокого детства делают вдруг невероятно тепло на душе, возвращая в беззаботные времена.       Но я продолжаю оставаться в Англии, Дмитрий демонстрирует ордерную карточку, представляется, затем называет моё имя. Дальше сообщает священнику, что необходимо ответить на несколько вопросов, и просит сказать, как к нему можно обращаться.       — Вы можете называть меня отец Каин, — отвечает тот с улыбкой, только я не вижу в ней ничего хоть немного доброго. — Каин Дейт, если для протокола.       Я же разглядываю священника получше. Он действительно молод, с близкого расстояния кажется ещё более бледным, а под серыми глазами лежат тени. Выглядит… болезненно. Он сплетает тонкие — лучше даже сказать костлявые — пальцы в замок и выжидательно смотрит.       — Где вы были двадцатого июня после полудня? — спрашивает Дмитрий.       — До обеда здесь. — Отец Каин говорит уверенно, не задумываясь ни на секунду. — Затем началась гроза, ливень, отключилось электричество, и я отправился домой.       — Мимо музея?       — Разумеется, это единственный путь.       — Ничего подозрительного не видели?       Отец Каин качает головой, отчего его светлые волосы двигаются в такт.       — А что вам известно о «Скрижалях Армагеддона»? — задаю вопрос уже я и почти чувствую, как Дмитрий закатывает в раздражении глаза.       — Да, я слышал, что книгу украли. — Священник вздыхает и на мгновение смотрит вверх, под потолок. — Что именно вы хотите о ней узнать?       — Как быстро здесь расползаются слухи, — бурчит Дмитрий, а я готова наступить ему на ногу или ударить крестом по лбу.       — Не столько о книге, — говорю быстро, чтобы сгладить неприкрытое недовольство новоиспечённого коллеги, — сколько о культе, который якобы связан с ней. Может, у него до сих пор есть последователи?       — Мне об этом ничего не известно. Я проповедую слово господне, веру, благодать, спасение, всё остальное исходит от зла и тьмы. — На этом отец Каин осеняет себя крестным знамением и что-то шепчет.       — А какие в целом мысли о легенде, что под Дуврским замком вход в ад, а «Скрижали» — ключ к дверям от него?       Дмитрий цокает, я кидаю на него быстрый и недобрый взгляд: не мешай, Христа ради!       — Я верю, что Господь наш милосерден. — Холодная улыбка снова тянет лицо со впалыми щеками. — И праведникам, и грешникам воздастся по их делам.       — Спасибо, нам пора. — Это Дмитрий, он разворачивается и уходит.       Я прощаюсь с отцом Каином и тоже семеню в сторону дверей. Чувствую на спине взгляд, он заставляет дрожь щекотать лопатки, пробуждает тревогу, хотя, казалось бы, должно быть совершенно иначе. Лишь на улице становится легче, я вдыхаю полной грудью, меняя запах церкви на аромат мокрой земли и приближающегося дождя, а утром ведь была надежда на солнце.       До музея мы идём пешком — всего-то нужно спуститься немного вниз, — а холодным ветром подгоняет в плечи с залива. Ожидаемо молчим: я начинаю перекатывать в голове мысли про загадочный и, вероятнее всего, несуществующий культ, Дмитрий быстро подкуривает, пряча кончик сигареты ладонью и не спрашивая разрешения. Ставлю сто фунтов стерлингов — которые у меня всё ещё в долларах, — что Борис Романов бы так не сделал.       И вот зачем я о нём подумала? В надежде отвлечься смотрю на Дмитрия: он крепко затягивается, опуская веки и сжимая фильтр большим и указательным пальцами, выпускает дым в противоположную от меня сторону, но ветер всё равно возвращает сизые клубы обратно. Интересно, а Борис курит? Запаха табака я не чувствовала, находясь рядом с ним.       — Да дьявол! — ругаюсь почти вслух из-за того, что не могу обуздать собственное подсознание.       — Что? — Дмитрий то ли не расслышал, то ли интересуется причинами упоминания лукавого всуе, но я только машу рукой из серии «не бери в голову» и скрываюсь в холле, оставляя его в одиночестве.       Музей закрыт для посетителей — об этом свидетельствует табличка. Однако я успела заметить несколько людей снаружи, среди которых узнала девушку, получавшую благословение в церкви. Задаюсь логичным вопросом, для чего они толпятся поблизости, и иду сразу к лестнице на второй этаж, надеясь найти хоть кого-то из персонала.       — Лэйн. — Голос Лестера настигает меня на нижней ступени. — Добрый день!       — Привет, Лестер, — останавливаюсь и оборачиваюсь. — Как раз ты мне и нужен.       — К твоим услугам, с радостью помогу.       Если честно, его любезность кажется мне чуточку притворной и приторной, как варенье, в которое положили слишком много сахара; но лучше уж так.       — Мне необходимы каталоги всех экспонатов, если есть возможность — отдельно отложить то, что как-либо связано со «Скрижалями Армагеддона». Ещё нужен архив или библиотека — что-то, где в Дувре могут храниться книги с упоминанием культа.       — Ты считаешь, что… — начинает Лестер.       — Кто здесь треплется направо и налево, Господи?! — его прерывает Дмитрий, показательно громко хлопая дверью. — На улице собрались и ждут конца света.       Я издаю нервный смешок и по привычке трогаю пальцами кулон.       — Кто угодно. — Лестер переключает внимание и поворачивается. — Дувр — маленький город, здесь очень быстро распространяются слухи. А что касается архивов, — обращается он снова ко мне, — в музее есть кое-какие труды, они в хранилище, я проведу, но за пределы прошу не выносить.       — Разумеется.       — У меня остались кое-какие вопросы, — встревает опять Дмитрий. — Буду ждать в кабинете.       Лестер покорно ему кивает, и мы направляемся под музей. В этот раз спуск даётся мне легче, даже высокие неудобные ступеньки не кажутся такими крутыми, но всё равно для надёжности придерживаюсь за стену.       Архив совсем небольшой — одно название, — металлические стеллажи тянутся параллельно друг другу от стены к стене, а на них громоздятся старые пухлые фолианты с пожелтевшими страницами. Под люминесцентными, гудящими лампами кружится пыль, воздух спёртый, как будто немного затхлый — я едва сдерживаюсь, чтобы не чихнуть.       Лестер шустро объясняет мне, что и где находится, обещает прислать в помощь крепкого парня — про себя я отмечаю, какого именно крепкого парня хочу, но увы, мэр города не будет таскать мне книжки, — затем удаляется. Я слушаю его шаги, что стучат о камень, а потом — тишину, смешавшуюся с монотонным гудением. Пора за дело: осматриваюсь, пыльный стул в углу протираю влажной салфеткой, ставлю на него сумку и кладу сверху пальто, но тут же сдвигаю чуть в сторону, чтобы достать упаковку кислотно-жёлтых стикеров и карандаш. Да, в этой Нарнии и не такое можно отыскать. Приступаю наконец-то, начиная с наиболее старых книг.       Крепкий парень, как и архив — от него только два слова. Он щуплый, невысокий и в очках — не уверена, что вообще совершеннолетний. Переминается с ноги на ногу в проходе, и большой вопрос, кто кому будет помогать.       — Меня зовут Ноа, — говорит он едва слышно. — Что нужно нести наверх?       — Привет, Ноа. — Я, вспоминая свои первые рабочие дни в Метрополитен, стараюсь быть дружелюбной, улыбаюсь и киваю на совсем не внушительную стопку под ногами: — Вот это можешь забирать. Только стикеры не растеряй.       Записки действительно имеют важное значение: на них краткое обозначение содержания и порядковые номера мест на полках — потом ведь придётся вернуть всё обратно. Пусть архив показался мне крохотным, вожусь там почти пять часов. Большинство книг не имеет ни значения, ни ценности, ни чего-то ещё. Мои пальцы уже почернели от пыли и перелистывания ветхих страниц, а спина ноет от повторения движений: потянуться-выровняться, потянуться-выровняться, потянуться-выровняться, затем наклониться-выровняться, наклониться-выровняться, наклониться-выровняться. Во рту пересохло, в глазах рябит, хочется кофе и страдать о тяжёлой судьбе, но я передаю подоспевшему Ноа новую порцию книг.       Смотрю на результат своих трудов: я натурально перелопатила ровно половину, а если точнее — пять стеллажей из десяти. Решаю, что на сегодня достаточно, мне нужно разобраться с уже имеющимися. Забираю свои вещи и три последние книги, гашу свет и быстро покидаю канцелярскую конуру — иначе её не назовёшь. По дороге разминаю спину, которую ждёт ещё несколько часов мучений, и это только сегодня; параллельно размышляю, с чего начать.       В холле меня перехватывает Ноа и забирает ношу, он же показывает мне, где уборная, кофейный аппарат и кабинет Лестера. Можно жить — не очень счастливо, но всё же.       — А здесь конференц-зал. — Ноа тянет деревянную двустворчатую дверь с соответствующей табличкой, открывая мне вид на столы, установленные по кругу. — Сэр Лестер сказал, что ты можешь расположиться здесь.       Да, за время его мельтешения туда-обратно мы почти подружились и оставили формальные «мисс» и «мистер» в далёком прошлом.       — Спасибо, — благодарно киваю. — А Дмитрий…       — Детектив? — Ноа кладёт на столешницу книги, поправляет очки на переносице и отбрасывает со лба чёрную чёлку. — Он уехал несколько часов назад, просил передать, что в участок.       Я снова благодарю за помощь и выделяю двадцать минут, чтобы пожить для себя. За это время успеваю вымыть руки — вода становится грязнющей от пыли и древности, — добыть кофе — отвратительный, но благо, что за него получилось рассчитаться картой, — и шоколадку. По пути к конференц-залу замечаю в одном из кабинетов первого этажа Лестера: он говорит по телефону, стуча кончиком ручки по открытому ежедневнику, но, заметив меня, прощается.       — Как успехи? — спрашивает вполне дружелюбно, особенно на фоне отца Каина. — Я подготовил каталоги, но здесь, к сожалению, всё вперемешку.       Внутрь я сразу не захожу, прислоняюсь к дверному косяку плечом, болтаю в воздухе стаканчиком, который уже как у пессимиста: наполовину пуст.       — Отобрала кое-что для изучения, — отвечаю, пусть и не думаю, что ему правда интересно; куда важнее — результат, а он всё ещё в норе. — Надеюсь, будут подвижки в поисках.       — Да-да. — Лестер кивает. — «Скрижали» обязательно нужно найти, они очень важны.       — Лестер, — тяну я осторожно, вкрадчиво, кое-что вспомнив, — вчера ты говорил, что если книгу не найти, то кто-то… не простит. Что это значит?       Он натянуто улыбается и отодвигает от горла узел тёмно-синего галстука.       — О горожанах, конечно. Они… — запинается, видимо, подбирая верное слово, — …верят в разное. Вот и сейчас собрались в ожидании начала конца.       Лестер кивает подбородком себе за плечо, я весьма беспардонно пересекаю его кабинет и смотрю в окно в указанном направлении: у главного входа действительно толпятся люди. Их немного, дюжина или чуть больше. Они переговариваются, кидают взгляды на музей, сокрушённо качают головами.       — Паника не идёт на пользу никому и никогда, — продолжает Лестер, повернувшись в кожаном кресле ко мне. — Поэтому лучше вернуть всё на место и жить как жили.       — Сложно, наверное, после такого убийства. — Я отхожу от стекла.       — Да, непросто.       — Сэр Элфорд давно работал в музее?       — Хм… — Лестер задумывается. — Да. Сколько я себя помню — точно. Достаточный срок.       Киваю, соглашаясь с ним, а после, захватив каталоги, удаляюсь работать — напоследок получаю заверение, что могу беспрепятственно ходить по музею и неограниченно пользоваться помощью Ноа. Вот спасибо — ему бы кто помог. Но, как известно, лучшее — враг хорошего, поэтому нужно довольствоваться тем, что есть.       Только из кабинета директора музея поворачиваю не налево, как нужно, а иду по коридору вправо, выбираюсь в холл и поднимаюсь на второй этаж. Всех работников либо отпустили, либо они спрятались, либо персонала в целом немного — кроме Лестера и Ноа я по дороге заметила лишь одну девушку и ту мельком да издалека. Но до укомплектованности их штата мне нет особого дела — оставив свой скромный обед и увесистые реестры на подоконнике, захожу в зал, где было совершено убийство.       Внутри уже убрано, однако к кислороду теперь подмешан стойкий металлический запах крови. Хочется открыть створки, что тянутся до самого потолка, впустить сюда насыщенный озоном предгрозовой воздух. Я прохожу от стены к стене, глядя по сторонам, но всё по-прежнему. Возвращаюсь обратно, осматриваю витрину, где хранилась копия «Скрижалей», даже вытаскиваю из заднего кармана брюк телефон, чтобы посветить фонариком, только это без толку. Отчаянно хочется отыскать хоть что-то, чтобы доказать в первую очередь себе полезность присутствия здесь, — тщетно, возвращаюсь в свой очередной-новый-кабинет только со стаканом и шоколадкой.       Едва сев за стол, делаю глоток кофе и достаю из сумки ноутбук и блокнот. Символы, как и каталоги, решаю оставить на потом: меня сейчас больше всего заботит культ. Внутренний голос, интуиция, шестое чувство — не важно, как это называется, оно буквально кричит, что разгадка кроется в некоем тайном обществе.       Есть большое желание походить вокруг да около, оттягивая неизбежное, но я точно знаю, с чего начинать: с начала, с самой старой книги в ровных стопках на столешнице. Ноа, конечно, молодец, что сложил их так красиво, только перепутал всё к чёртовой матери. Напоминаю себе, что нужно быть терпеливой, к тому же стикеры отлично помогают рассортировать тома в нужном порядке. Наконец открываю первую страницу и погружаюсь в изучение старинных текстов, многие из которых невозможно разобрать из-за жестокого и неумолимого времени, что седым пеплом прикрыло тайны и их разгадки.       В настоящем стрелка часов тоже торопится. Я не успеваю просмотреть даже третью часть, а над Дувром уже висит чёрный вечер. Погода испортилась: воет ветер, барабанит дождь, в отдалении блещут зарницы, — я, конечно же, не захватила с собой зонт, не обменяла наличные, не купила сим-карту. Победитель по жизни, главная неудачница сезона, снова клоунская десятка из десяти — да, это всё я, не нужно оваций.       Захлопывая очередную книгу, вздыхаю и планирую взять телефон, надеясь, что смогу вызвать такси без местного номера и оплатить американской картой, потому что идти пешком в такую погоду — удовольствие не просто сомнительное, оно напрочь отсутствует. Но это полбеды: телефона нет. Нигде: ни на столе, ни в сумке, ни в кармане, куда я его положила, когда мыла руки. Начинаю паниковать.       — Дьявол! — ругаюсь вслух, вспоминая, что пользовалась фонариком на втором этаже.       Скорее всего, оставила на подоконнике, когда брала каталоги и кофе, — ну что за эталон идиотизма. Делать нечего — плетусь наверх, где не горит свет, по безлюдному зданию музея и чувствую, что это может стать отличной затравкой для низкосортного ужастика. Каждый шаг раздаётся гулом, этим звукам вторят стремительно приближающийся грозовой фронт и ливень.       Господи, почему это происходит со мной? Пытаясь отвлечься, визуализирую горячую ванну, которой нет в номере, чашку вкусного чая, и плевать, что в отеле только пакетированный. Так и добираюсь до нужного окна, хватаю телефон, который всё это время там лежал, и готова бежать прочь, но резко гаснет свет — на первом этаже теперь тоже темно, ни единого отблеска.       Я испуганно дёргаюсь, опять ругаюсь, инстинктивно делаю шаг назад, врезаясь поясницей в ребро подоконника, и смотрю в тёмную амбразуру: даже фонари не горят — всё окутано непроглядной тьмой, а ливень продолжает барабанить по стёклам. Это могло произойти только со мной, ей-богу!       Осторожно пробираюсь в сторону лестницы, не спеша включать фонарик, — подсвечиваю ночь дисплеем. Иду медленно, набираюсь храбрости, чтобы спросить, есть ли кто-то, кроме меня, и, когда уже почти готова, центральный вход в музей отворяется, впуская огромную тень. Пола касается первый шаг, за ним — второй; после раздаётся глухой удар о створки, а невидимый человек продолжает движение в сторону лестницы.       Не уверена, что душа существует, но в пятки она уходит однозначно, и по спине бежит крупный ледяной пот. Опускаюсь на колени, замираю за балюстрадой, надеясь спрятаться и остаться незамеченной, внимательно слежу и, чёрт возьми, боюсь. Я вообще не про этих сильных, отважных и умеющих побеждать — если бы была героиней фильма, то умерла бы ещё на начальных титрах. Мне не с чем нападать и нечем защищаться, я просто жду и нервно тереблю кулон, пытаясь успокоиться, но сердцу плевать на эти потуги — оно колотится и стучит как исполинский колокол.       — Лэйн? — Голос Бориса Романова неожиданно нарушает вязкую тишину. — Лэйн, ты здесь?       Я решительно поднимаюсь на ноги — не желаю казаться дурой. Отряхиваю брюки в районе коленок, жду, считая до пяти, чтобы не выдать, что сидела и пряталась. Затем отвечаю:       — Да, я здесь, наверху.       — Снова перебой с электричеством, — говорит он и, судя по звукам, поднимается по лестнице. — Всё в порядке?       — Да, немного заработалась.       В кромешной темноте вижу лишь очертания мужского тела и светлые волосы, а страх быстро отпускает, уступая место облегчению с налётом радости. Совершенно не понимаю, почему рядом с Борисом мой инстинкт самосохранения молчит в тряпочку. Мы, видимо, одни в музее, он точно превосходит меня физически и может сделать буквально что угодно. Но я, если в конце останусь цела и невредима, не сильно-то против «чего угодно» с ним.       «Ты не такая, Лэйн!» — напоминаю себе, а моё подсознание закатывает на это глаза и готово прикурить.       — Почему ты осталась одна? — Борис говорит строго, среди слов явно слышится недовольство. — Куда ушли Лестер и детектив?       Я словно провинившаяся школьница шаркаю ногой по полу, не зная, как правильно отвечать, а через пару мгновений поднимаю голову, чтобы попытаться встретиться глазами, но это невозможно из-за тёмного беззвёздного вечера.       — Дмитрий давно уехал в участок, — тяну не очень уверенно, — а Лестер… я не видела его в кабинете. Может, в хранилище?       — Точно, в хранилище, — цедит Борис сквозь зубы не без ядовитого сарказма. — Я поговорю с ним завтра об этом.       Понимаю, что Борис рассержен не на меня и моё нахождение здесь так поздно. Его претензии направлены на тех, кто позволил мне остаться одной. Это почти приятно.       — Может, не надо? — спрашиваю меж тем нерешительно. — Будто бы я пожаловалась.       — Для того, чтобы понять, что ты здесь одна в темноте, мне не нужны жалобы. Пойдём, отвезу тебя в отель.       Спорить или отказываться я не планирую — и плевать, что тон его приказной, а для меня подобное обычно как красная мулета для быка. Мы спускаемся вниз, я спешу в выделенный мне зал, в свете от экрана лэптопа собираю вещи, а книги складываю в ровную стопку на столе — планирую вернуться к ним завтра. Борис всё это время ждёт меня в дверном проёме, внимательно наблюдая за каждым шагом, — буквально чувствую его взгляд, но стараюсь абстрагироваться и не дать ноющему тёплому спазму внизу живота разрастись в нечто, что выльется в непристойные действия. Накидываю пальто, захлопываю крышку ноутбука, и становится совсем темно.       — Иди на голос, — произносит Борис, и я слушаюсь. — Я здесь.       Конечно, логично включить наконец-то на телефоне фонарик, но кому это нужно? Потому двигаюсь осторожно и аккуратно, боясь зацепиться за порог, но оказывается, что Борис не сдвинулся с места; и я впечатываюсь в широкую грудь, а он — инстинктивно, наверное, — обхватывает меня за плечи, не позволяя упасть.       Я ойкаю, но не вырываюсь, втягиваю в лёгкие уже знакомый запах: древесные ноты, ненавязчивый цитрус и капля горечи, чтобы не было приторно. По моим ощущениям мы стоим так преступно короткую вечность, чувствую в районе виска тёплое дыхание, от которого всё тело сводит в непреодолимом желании стать ближе. И я почти готова прижаться, ощутить жар тела, но под сводами музея вспыхивает свет. Хочу разочарованно застонать.       Борис остаётся невозмутим. Он перемещает одну руку мне на спину, другой тянется к сумке, чтобы ту забрать, слегка подталкивает меня вперёд. Волшебный миг рассеивается, рассыпается звёздной пылью, растворяется среди сизой дымки туманного Альбиона, и мы неспешно идём в сторону лестницы, а затем ступаем под дождь. В этот раз зонта у Бориса нет, но машина припаркована у самых дверей, и мне нужны считанные секунды, чтобы оказаться в тёплом и сухом салоне.       — Музей остался открытым, — немного взволнованно произношу, когда Борис садится за руль; росток разума всё же остался в моей голове.       — Здесь есть смотритель, — получаю ответ. — Он пошёл проверить щиток с обратной стороны здания. Кажется, возвращается.       Слежу за взглядом Бориса, щурясь, и в свете фар действительно замечаю фигуру в тёмном дождевике и с зонтом — бесполезным: ветром выгнуло спицы. Смотритель скрывается в музее, а мы на низкой скорости спускаемся с холма к дороге. Начинаю разговор с самого банального:       — Погода, конечно… Не благостная.       Борис смотрит на меня ровно одну секунду, улыбается и говорит:       — Да, но в Дувре часто так. Хорошо, что я решил заехать.       — А зачем? — спрашиваю прежде, чем успеваю подумать, что это может показаться допросом.       — Хотел поговорить с Лестером, увидел свет в окне, решил, что это можешь быть только ты. Потом электричество пропало.       Звучит вполне логично, и я киваю, а Борис продолжает:       — Удалось что-то узнать?       Вообще я кое-что нашла, правда, не уверена, что могу делиться этим с кем-то, кроме Дмитрия. Потом напоминаю себе, что именно Борис спонсирует расследование, к тому же очень хочется рассказать.       — Да. До сути далеко, но начало положено. Если верить истории Дувра, то в одиннадцатом веке действительно вместе с началом строительства замка был образован культ — Люмена Терра. В переводе с латыни буквально: «Свет» и «Земля». Даже не столько культ, — качаю головой и веду пальцем по крылу на кулоне, чтобы унять волнение, возникающее от приближения к тайне и от близости Бориса, — почти целая религия. Она строится на вере в то, что без должных действий мир ждёт катастрофа. Действия — это жертвоприношения, а «Скрижали» — своеобразный устав и собрание… хм… — задумываюсь, решая, как правильно сказать. — Заклинаний. Что-то такое.       — А ты хороша, — произносит Борис, и мы встречаемся взглядами, повернувшись друг к другу.       В размытом свете уличных фонарей и фар редких авто на встречной полосе улавливаю в его тёмных зрачках будто что-то… большее, чем просто профессиональный интерес. Уголок губ Бориса чуть приподнимается, и моё сердце пропускает удар. Господи-Боже!       — Что? — Всё же не уверена, что расслышала правильно, и решаю уточнить, одновременно спеша перевести глаза на дорогу, чтобы не перестать вообще дышать.       — Ты очень хороший специалист, Лэйн. Не зря твоё руководство высоко тебя ценит.       — А… спасибо. — Что ещё на это сказать, не знаю, а всё волшебство опадает мелкой пыльцой к мокрому асфальту.       Путь на этом окончен, вывеска «Мэйсон» приглашает меня на отдых, а я… не хочу уходить. Однако знаю, что пришла пора благодарить и прощаться, выбираться под дождь и ветер, а затем сидеть в одиночестве и думать — наверняка думать — про человека, с которым у меня точно ничего не будет. Материки и океаны голосуют против, даже если предположить, что я могу оказаться ему симпатична.       — Может, поужинаем? — Борис не даёт мне ничего произнести и получает в ответ наверняка обалдевший от такого предложения взгляд, потому спешно добавляет: — Можно в ресторане при отеле, чтобы не отнимать твоё время на дорогу.       Десять минут туда и десять обратно не сыграют для меня большой роли, и я вообще не сомневаюсь, скорее — не могу понять, почему и зачем такой мужчина приглашает меня на ужин. Это странно. Это приятно. Это заставляет тех самых бабочек трепетать где-то в районе живота. И это немного пугает, если совсем откровенно. Страшно зайти дальше и одновременно страшно не зайти. Только вот знакомы мы чуть больше суток, отчего подобные мысли кажутся, как минимум, не совсем нормальными.       — Лэйн?       Наверное, я молчу слишком долго, и Борис меня окликает. Натягиваю улыбку, отвечаю согласием, а уже через пару минут мы располагаемся за столиком у окна, по которому спешат потоки воды. Сейчас столешницы накрыты бордовыми скатертями, на них установлены свечи, мерцающие в приглушённом свете, и гостей на удивление много.       Борис не даёт паузе затянуться, сразу же уточняя, буду ли я вино. Одна пить не хочу, поэтому отказываюсь и листаю меню, не зная, впрочем, чего желаю, — будто бы ничего, настолько мне волнительно.       — Могу что-нибудь порекомендовать, — предлагает он, наверное, заметив моё замешательство и перевернутые в третий раз страницы.       — Что-нибудь без фасоли, — говорю, а потом понимаю, что вслух, и неловко закусываю губу.       Борис понимающе улыбается:       — Уже попробовала английский завтрак? Я тоже не фанат фасоли и британской кухни в целом. Но в этом ресторане неплохо готовят Тикка Масала — здесь из индюшатины.       — Тогда его, — захлопываю кожаную папку и не хочу знать, с кем ещё Борис ходил сюда, если знает перечень блюд.       Он вновь не позволяет неловкой тишине повиснуть над нашим столом и спрашивает меня про Манускрипт Войнича — дальше разговор уже льётся быстрой горной рекой.       Борис задаёт вопросы о работе в музее Метрополитен, криптографии, моём образовании — они не кажутся праздным любопытством, чтобы хоть как-то заполнить молчание, а очень точными, вдумчивыми, мне приятно отвечать. Течение времени совсем незаметно: мы ужинаем, дождь немного утихает, грозу утягивает в сторону и даже бледный серп месяца показывается из-за плотных туч.       — Наверное, я утомил тебя вопросами. — Борис смеётся. — Прости, правда, очень интересно.       — А я разболталась, — искренне улыбаюсь, отодвигая пустую тарелку, которую тут же забирает подоспевший официант. — Но кое-что спросить тоже хочу.       — Давай, я с радостью отвечу, — подаётся вперёд Борис, складывая перед собой руки; под его тёмной водолазкой красиво перекатываются крепкие мышцы.       — Я узнала, что ты спонсируешь расследование. Почему?       — Болтаешь не только ты.       Он говорит мягко, но лицо приобретает совсем иные черты: скулы кажутся ещё более острыми — тронь и порежешься, — синева глаз покрывается колким инеем. Между моих лопаток недобрым предчувствием пробегает холодок.       — Я делаю это, потому что могу себе позволить. Мне не всё равно, что будет с реликвией Дувра.       — Но тогда ещё не знали, что книга пропала…       — Это было ожидаемо, я решил работать на опережение, — отрезает Борис, а мне кажется, что он сейчас попросит счёт и на этом наше знакомство окончится, но он переводит тему: — Может, десерт?       — Нет, спасибо. — Сама решаю закончить вечер, чтобы не быть слишком навязчивой. — Я и так отняла много твоего времени.       — Мне было приятно провести его с тобой. — Борис смотрит мне в глаза, чем начисто перекрывает кислород, а потом зовёт официанта. — Надеюсь, не в последний раз.

━━━━ ✧⊱⌘⊰✧ ━━━━

      Архиепископ, преклонив голову, упирается коленями в каменный пол, сложив ладони в молитве. Из сухих, потрескавшихся от непогожего и холодного лета губ вырывается едва различимый шёпот. Трусливые огни свечей дрожат, отбрасывая на стены зловещие тени, за окнами сверкают молнии, громыхает — эпицентр непогоды надвигается на Кентербери со стороны Дувра.       — …И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Аминь. — Он крестится и завершает молитву.       — Ваше Преосвященство. — Фигура возникает в проходе.       — Да, Оливер. — Архиепископ поднимается на ноги, поправляет рясу, оборачивается, смотря в тусклом свете на своего ассистента.       — Звонил отец Каин из Дувра, к нему сегодня приходили детектив и та американка, Лэйн Баркли. Спрашивали о «Скрижалях».       — Вот как… Узнал, откуда она взялась?       — Её приезд утверждён Кругом, а оплачен Борисом Романовым.       — Борис Романов, — тянет архиепископ без всякого удовольствия, — к нему у меня давно вопросов больше, чем ответов.       Своды собора освещает ярким всполохом, и тут же ударяет гром — так сильно, что, кажется, вот-вот задрожат витражи. Священнослужители крестятся.       — Поезжай в Дувр, поговори с американкой. А я утром отправлюсь в Лондон, к Его Королевскому Высочеству, обсужу в том числе позицию и должность Бориса Романова.       Оливер смиренно преклоняет голову и уходит, оставляя Архиепископа Кентерберийского наедине с грозой, молитвой и Господом.