Потворство Божье

16 ноября 1923 года, Германия, Бавария, где-то подле Мюнхена

– Ты позволил им оставить Австрию в заточении и не удосужился даже озаботиться его судьбой, это меньшее, что ты можешь сделать, дабы унять мои отцовские тревоги… – крепко держа руку Пруссии в тисках, белокрылый прищурил веки, успев перехватить желавшего бежать от уже воспользовавшегося его бессознательным состоянием Речи. – Отцовские тревоги?! –тон Пруссии звучал скорее восклицательно, пусть он и пытался придать голосу вопросительную интонацию, – Ты не вспоминал о своем драгоценном дитятке годами, а ныне решил изумить меня столь невразумительным оправданием?! – прусс и без того погруженный в омут душевного упадка, ныне, очнувшись в компании презренного Речи полуобнаженным срывался на крик, – Ты ненавистен мне, твоя похоть.. – утянутый резким рывком на постель вскрикнул, не поспев высказаться. Речь Посполитая же, глядя на возлюбленного строгим взором, крепко обнял непокорное тело кайзера, принявшегося извиваться, подобно ужу, брошенному забавы ради деревенскими мальчишками на горячие угли. – Пруссия, ты не читал моих писем, я не ведаю толком, отправлялись ли они Адамом, однако, каждое мгновение каждого дня мои мысли были заняты тобой… ни на мгновение я не мог забыть тебя. И раз уж на то пошло, не тебе меня осуждать, уж не после того, что ты учинил, умудрив на сие и Австрию… Я не хочу выжимать из тебя любовь однако, ты не оставляешь мне выбора, вычеркнув собственные чувства в угоду поклонению несуразному идолу в лице Руси, – Речь ничуть не смущался активного сопротивления, глядя на прусса так, словно бы тот нарушил брачную клятву, пусть ту и осудили божества небесные, не дозволив исполнить оную. – Ты считаешь, я тебе обязан?! Обязан тебе?! Отпусти меня! Отпусти немедля! – от бессилия, германец едва ли не бился в конвульсиях. – Пруссия, успокойся, я здесь не для того, чтобы… – строгий тон сменился чутким, но последовавший за словами, преисполненный понимания и принятия глубокий вздох, разделил недолгое мгновение сочувствия от ответного гнева, вспыхнувшего ярким пламенем в душе после очередной попытки кайзера схватиться за крыло, дабы выкрутить то: – Приди наконец в себя! – грубая пощечина осталась красным следом на впалой, соленой от слез щеке. Перевернув германца под себя, Речь навис сверху, на каждое брыкание Пруссии реагируя бурно, ежемоментно лупя братца по лицу, – Очнись, Пруссия! Сколько уж можно?! – сия сцена до боли напоминала уже прежде свершавшееся действо, оставив шее на душе кайзера неизгладимый след. В порыве своеобразной увлеченности друг другом, двое не сразу заметили появление третьего лица на пороге покоев, коих двоим то было мало. Османская Империя не стал церемониться, широкими шагами пересекая спальню, дабы затем, едва достигнув ложа, резко выдернуть Речь из постели за одно из столь удобно заведенных за спину крыльев, швырнув пасынка на пол, глядя на того с нескрываемым презрением. Крик потомка Царства Польского стих, преобразившись в тихие болезненные постанывания, до коих никому из его оппонентов не оказалось дела. Усадив Пруссию на постели, властитель Востока, крепко обнял родного сына, глядя на него с сочувствием, отчего кайзер тут же вцепился в широкую спину родителя, принявшись тихо всхлипывать вновь, едва только успокоившись пред тем как очнулся от долгой дремы, дабы затем вновь окропить щеки солью собственной печали. Слезы давались несчастному сквозь боль, виски пульсировали, лоб объял незримый терновый венец. Вопреки занятости своей военным вопросом Осман, что оказалось весьма кстати, решил в перерыве проведать потомка, истомившего его прежде и отнявшего значительную в разрезе начатого военного конфликта часть времени, однако по-прежнему любимого ребенка. Пусть Речь и совершил надругательство в момент пребывания Пруссии в объятиях Морфея, однако, все же, кайзеру удалось, благодаря вспомоществованию родителя, сохранить осколки растоптанной чести, не дав истереть и те в пыль, не позволив повторить едва ли не досконально инцидент, некогда окончательно разрушивший, как прежде казалось, нерушимый мост доверия между братьями. – Отец подарил его мне, он так или иначе останется со мною, что же ты пытаешься сим доказать? Неужто желаешь вселить в него веру в то, что истерические припадки подобного рода уместны в контексте его деяния? – то и дело пришикивая, исказившись в лице от жгучей боли в крыле, Речь поднял взор на Османа, возвышавшегося над ним величественно, подобно мраморной колонне, подпиравшей самый свод небес. – Подарил? – несмотря на то, что голос Османской Империи звучал так же ровно, тон его сковывал душу холодом и тревожным предвкушением, – Ты полагаешь, что Страну возможно словно вещь дарить, к тому же, еще и другому Стране в пользование? Подобного рода категории суждений уместны в контексте людских отношений. Среди них допустимо существование рабов и господ, но средь божеств, делящих единые провидение и род возможна лишь условная иерархия. И уж кто, а польское отродье не может выситься по статусу над сыном моим, – взгляд алых очей вкупе со словами произнесенными их обладателем ранил пуще всякого кинжала, – Я стал тебе отцом, пусть родителем твоим никогда не являлся, лелеял тебя и растил, пока твой истинный зачинатель пребывал в праздных фантазиях о супруге моем… и что же, твоя мне отплата – потешение над сыном моим? Глумление над его гордостью? – разумеется, пуще всего Османскую Империю ранило не положение Пруссии. В его разуме имела место корреляция намерений вредительства в отношении него, как любовного оппонента со стороны Царства Польского, влечения к которому Империя никогда не отпускал, пусть и оставался верен брачному обязательству. – Зачем ты так… – голос Речи дрогнул, перья безвольно застилили пол. Он ничуть не был озабочен сломлением гордости Пруссии, попросту до сих пор не понимал, отчего столь резко прусс оставил любовь к нему, кою всегда яро ответно ему демонстрировал, до встречи своей с Русью. – Меня утомляет подобного рода последовательность обилием своих последствий… Вы, отродья польские, прямо таки наводнили двор германский, что же тянет сюда богоизбранных созданий? Неужто так жаждется вам нарушить покой империи германской? От старшего к самому юному, ничего из себя не представляете, являетесь сущим недоразумением, лишь только что любви требуете… – фыркнул Осман, подбирая Пруссию с постели, нежно окутывая того простынями, – Я приглашу Вильгельма, он омоет и оденет тебя… – в голосе, прежде твердом, словно сталь вмиг была заметна перемена, едва взгляд алых очей устремился на измученный лик прусса. Уняв всхлипы за время неприглядного диалога Османской Империи с неродным сыном, Пруссия кивнул, покорно укутываясь в простынь. Кайзер распрямил спину опосля того как родитель вновь отпустил его, принявшись утирать шелковым уголком лицо, попутно, дергая плечом, стремясь укрыть от взора Речи каждый миллиметр тела, облаченного лишь в нижние юбки и рубаху, кою обыденно, господа надевали под нижний корсет. Потомок Царства Польского страдальчески простонал, поднимаясь на ноги, не в силах поднять крыльев. Очи страждущего до любви погасли, сверкая лишь слезами в свете свечей. – Пруссия – моя плоть и кровь. Ежели вздумаешь взять его силой вновь, помни об сим и пущай пред очами твоими стоит облик мой. Ступай прочь. Тебе имеется о чем поразмыслить, ежели гены твои берут все же свое, проявляясь столь неприглядным образом, вопреки всем моим стараниям и терпимости моей к твоим прежним ошибкам, – Осман, взбудораженный милитаристскими настроениями, возобладавшими ныне в его душе, бравшими первенство над расчетливой вдумчивостью, не удержался таки от открытого выражения презрения к неугомонному сопернику в борьбе за главенство над сердцем Империи, воплощение коего давно узрел в его потомке. Пусть Речь и являлся неповинным в своем происхождении, однако, для подобной сдержанной эскалации чувств, у властителя Востока было не мало причин. И пусть не прельстительны были устные откровения Османа, однако, они являли собой сравнительно безобидную степень выражения многовековой душевной неудовлетворенности супруга Императора. – Отец, тебе ли не ведомо, как может жечь сердце невзаимность? – отвергнутый обладатель белых крыльев был попросту не в состоянии сдвинуться с места. Горькая волна печали захлестнула его, объяв в тиски, дозволяя лишь только сделать пару шагов в поисках тепла, вопреки указу старшего. – Неведомо, – отчеканил Османская Империя равнодушно, – Мои чувства снискали взаимность и не ищи понимания в моих глазах. Твой родитель остался не у дел, у него полюбопытствовать было бы куда корректнее, – раздраженный настойчивостью пребывавшего на грани отчаяния властитель Востока, не дав более молвить Речи и слова, поспешно коснулся его лба двумя пальцами, заставив в то же мгновение замереть обездвижено. Грудная клетка белокрылого практически перестала вздыматься, однако, пару секунд спустя, Речь Посполитая неспешно развернулся, ступая прочь, чуть пошатываясь, будто бы идя по тонкому канату, не будучи уверенным в правильности каждого последующего шага. Понадобилось порядка двух минут, дабы силуэт, столь ненавистный Пруссии скрылся за дверным полотном в общей гостиной, отделявшей две спальни братьев, поселенных совместно с самого юного возраста.

*

– Куда ты, Август? Желаешь так же пожалеть несчастного Пруссию? – скривился Речь, глядя за тем, как слуга, относительно невысокого для его статуса роста движется вдоль почивальни. – О, что же Вы, дорогой Речь, я не покину Вас, Его Светлость я осмелюсь навестить лишь тогда, когда уверюсь в том, что Ваша душа более не раздираема страданиями, для утешения коих потребно тепло искренне любящего сердца, – остановившись подле декоративного столика из цветного стекла с зеркальным узором герба Императорской фамилии, германец преспокойно взял с того одну из книг, лежащих в середине стопки. Стиснув тяжелый корешок в ручонке, что размером была лишь с четверть обложки, Август прижал рукописное творение к груди, затем вновь направившись к постели господина, выглядевшего совершенно разбито. – В таком случае, тебе придется остаться со мной навеки, – пришикнул белокрылый, в тоне храня не беспричинный скепсис, сощурив веки, укрытые веером белоснежных ресниц, явно не веруя в искренность слуги, словно по привычке пренебрегая его верностью, поступая с благородным прислужником императорской семьи подобно тому, как с оным обращались другие, давно взяв сие за традицию. Однако Август и не искал милости. Присев подле белокрылого, мужчина лишь мягко улыбнулся, – Вы слишком категоричны… Пруссия оттает, ему потребно время и покой… я понимаю Ваши чувства, Речь, однако, должен констатировать, что так же способен сознать и чувства Пруссии. Вы, не поймите меня превратно, душите его своей страстью… За вопящим желанием он не способен услышать тихого ропота неги, который вы храните в сердце, – изящная в своей миниатюрных очертания ладонь легла прямо на грудь Страны, от чего тот, скривился, дернувшись брезгливо: – Душу́ его?! После сих слов тебя удушить мало, несчастный! – обессиленно шипел, сквозь нескрываемую боль белокрылый, – А что же Османская Империя? Уж его то я явно не страстью себя оттолкнуть вынудил, – дрожащим голосом, Речь все еще пытался выразить хотя бы словесное преимущество, возвеличивая себя в статусе в глазах своих же, за счет принижения ни в чем неповинного оппонента, очевидно, совсем не сознавая истинную природу своей вины и, что вероятнее, ее наличие как таковой. Вопреки понурому облику, говорил юноша с примесью яда. Август, свыкшийся с вековым порядком, лишь беззлобно слушал, ожидая мгновения, когда наконец лицезрит на устах господина эмоцию, выражаемую без капли напускного, идущую из самой глубины души будь то скорбь, иль облегчение. – Ты ведь лишь только и делаешься видом, что все понимаешь, хотя взаправду, лишь только способен, что искать милости в господских очах, дабы не помереть… славно тебе сие удается, жив уж более тысячи лет… всяко найдется тот, кто приголубит,– Речь не убавлял озлобления. Любимец отрока Солнца же, павшего более дюжины столетий назад продолжал беззаветно слушать, не смея омрачить свой миловидный румяный лик печалью. Его мысли занимала однако далеко не только лишь риторика собеседника, так желавшего стать ему оппонентом, но и помыслы об истинном господине своем, явно намеренном истребить род польский, в том числе и Речь, сидящего пред ним столь беззащитно, лишь только внешне стремясь казать стойкость нрава. Рим никогда не питал восторгов касательно Царства Польского, а уж потомков его явно принять не мог. Пусть сам Август не удостаивался визитов давно сокрывшегося в тени дворцовых закоулков, лишенного физической оболочки, но не обретшего покой в царстве Аидовом, однако, сия корреляция напрямую исходила из риторики Рима. Беспричинно, сии мысли вспыхнули в разуме совершенно безобидного, однако живущего гораздо дольше других себе подобных человечишки. Сама сцена излияния злобы Речи на Августе взывала у последнего потешную думу. В процессе молчаливых измышлений, Август задавался вопросом, сможет ли он исполнить приказание Рима в адрес Речи, ежели покойный император к нему обратиться. Вся дилемма легко решалась фактом безосновательности подобного рода помыслов, ибо слуга, на редкость верный господам, коих знал пуще них самих, извечно оставался без истинно заслуженной доли признательности. И все же, именно подобными гипотетическими размышлениями предпочитал спасаться Август, когда в очередной раз от одного из воспитанников своих, вопреки всем многолетним стараниям слышал уничижения, не соответствующие укладу благородного поведения, кое так старался привить Речи ровно в той же степени безуспешно, что и Пруссии. – Речь, Вам ведь ведомо, – начал вещать в той же дружелюбно–расположенной манере Август, едва господин окончательно смолк, не являя намерения говорить боле, – Ведомо, сколь сильна оппозиция Царства Польского и Османской Империи друг к другу. И совершенно очевиден тот факт, что Вам вовсе не стоит и помыслить , что сказанное Вашим, пущай не родным, однако, родителем в суе, под впечатлением от войны, уезда супруга, предательства сыном родины и любовной навящевости в адрес последнего с Вашей стороны является оплотом истины, подлежащей лишь только единой, прямой трактовке… Поймите, что Вы живете в отдалении от мирских сует, в отличии от двоих Ваших обидчиков, – нежно проведя по плечу белокрылого, человечишка отложил фолиант. Дернувшись вида ради, Речь было скривился, но затем, протяжно вздохнул, пару секунд спустя, еле заметно согласно кивнув, затем и вовсе молвив, – И сие никак не сменить… ведь началось все далеко не с Руси… – смолкнув и отведя взор, Страна робко придвинулся к наставнику. Август прильнул ответно, нежно коснувшись края поникшего крыла, ведя от самого основания до концов, вызывая непроизвольный смешок из уст поляка, который тот пусть и пытался сдержать, ради сохранения страдальческого образа, однако не сумел. – Пруссия потерял покой с того момента, как озаботился политикой… а Русь лишь усилил своим появлением его помешательство… – продолжил свою мысль в куда более упоенной манере Речь. – Ныне он вынужден будет обрести покой… Вам стоит потому умерить пыл и упорство, – кивнул одобрительно первородный дворянин, – Ежели сие ранит не только его, но и Османскую Империю, то очевидно, явление физического превосходства не поможет Вам добиться желаемого, лишь кратковременно утолит Вашу плотскую жажду и то, лишь в том случае, ежели специфичных вкусов Фортуна Вам будет благоволить… В почивальне повисло непродолжительное молчание, разумеется, открыто признать свою вину Речь намерен не был и потому, лишь только искал способ отделаться от непотребных покаяний. – Что ты принес? – вопросил белокрылый мгновение спустя, сыскав таки новый объект для беседы, сам переводя тему, кивком указывая на книгу, отложенную Августом. Затем, подняв ту с постели, осмотрел изящный кожаный переплет, вышитый вручную златыми нитями, – Новая Германская Истина? А ты, видимо, патриот, Август? Неужто ты желаешь вдохновить меня риторикой Рейха? Прошу…– фыркнул, – он смешон, фюрер… как же, – цокнул, скривишись, небрежно откинув рукопись на пол. Едва та пала о мрамор, издав приглушенный хлопок, Речь внезапно громко вдохнул с нотой возмущения, – Ты… Август, это, право возмутительно… – белоснежные брови сошлись в районе переносицы, – Я.. Я ведь… – не успев найти подходящих слов от перехватившего дух возмущения, мужчина часто задышал пытаясь раз за разом безуспешно подобрать подходящие эпитеты, однако, силы находил лишь для того, чтобы в очередной раз разомкнуть уста, издав затем невнятный призвук. Наконец, сдавшись, белокрылый выдохнул, не сводя преисполненного обиды взгляда с Августа, что в свою очередь глядел на Речь выжидающе. Когда же Страна смолк, дворянин изрек: – Простите, я лишь хотел уверить Вас в том, что предвзяты могут быть не только к Вам. Сей порок весьма распространен и едва ли заслуживает серьезной обиды, в особенности, ежели проявляется единично… Вы ведь не столь презрительно относитесь к политике Рейха, Вас задевает нечто иное. – Выродок Руси не способен принести Германии счастья и уж тем более вещать о какой-либо «Новой Германской риторике»! – на последнем поляк исказился, в воздухе показывая кавычки, изрекая сие крайне отвратным слуху тоном. – И все же, – поднялся с постели господина Август, подойдя к отброшенному фолианту, поднимая тот, нежно прижимая к груди, – Выносил его Пруссия, – дворянин проигнорировал несуразные с политической точки зрения доводы, зиждившиеся на личной неприязни, однако не имевшие право на существование как таковое, благодаря провального толка политике самого Речи. – Он отнял любовь у Австрии, он забрал у него трон… Не смей говорить со мной в подобном тоне. Ты жив лишь только благодаря мне, сожги. Сожги эту мерзость. Я не желаю ничего более слышать, не смей возразить! – наблюдая за тем, как меняется выражение лица Августа, явно намеренного спорить, Речь желал заранее свести любые возражения, не будучи готовым обосновать свою позицию, стараясь остаться слепым к факту того, что и сам по сути является не менее раздражающим для Османской Империи фактором, цепляясь изо всех сил за свое необоснованное презрение, происходящее из смеси ревности, огорчения и извращенных родительских чувств. Август молча положил рукопись ровно на то место, откуда прежде взял, заботливо приподняв пару книг. Уложив физически изобличенную оду новому времени меж четырех творений иного толка, первородный дворянин, шелестя многослойным нарядом, вновь повернулся лицом к господину, глядящему на него так, словно бы тот без всякой предпосылки и спроса установил прямо посредине его спальни красный русский штандарт. – Напомни, по какой же причине вообще сия макулатура оскверняет мои покои своим наличествованием в оных? – прежде безвольно обмякшие многострадальные крылья, вновь без всякого труда сложились за спиной Страны. – Вероятно, оставил Польша, – молвил Август, не сдержав улыбки.

19 ноября 1923 года Германия, Берлин

Томящийся вот уже несколько дней в расположении царского двора виновник необоснованно-бессонной ночи немецкой столицы за время своего принудительного расквартирования в императорских палатах вовсе не поник, как полагалось бы плененному. Напротив, в силу суматошности последних дней, перенаправляемый из одного помещения в другое, переходя из комнаты в комнату, по пути, Вебер умудрялся заводить прелюбопытные знакомства, благодаря тому, что и с одним из своих сопроводителей сумел сыскать общий язык, ибо прежде был знаком с ним, в качестве сослуживца по потоку в офицерской академии, от чего последний дозволял ему останавливаться в коридорах диалога ради. Один из таковых, случайных, непродолжительных разговоров случился с Вебером семнадцатого числа, однако затем, в отличии от иных последующих, получил продолжение в качестве визитов к Гансу со стороны тревожного нрава юноши, имевшего явно не самые оптимистичные предчувствия касательно судьбы симпатичного гостя, готового с удовольствием распахнуть душу пред дворцовыми обитателями. Форкенбек–младший, утомленный притязаниями требовательного отца, извечно пользовавшего его в качестве дополнительного посредника своих интересов, находил упоительными разговоры с простого лада человеком, сельским выходцем, что несмотря на внешнюю свою принадлежность к дворянским корням, был обделен должным количеством манер, как бы не старался тот скрыть свою деревенскую родословную, та так или иначе являла себя. Не более двух визитов за день и того было много, в течение пары дней, однако, отказать себе в общении с пока что живым приговоренным аристократ не желал. Сын градоначальника находил презабавным увлекательную игру в салки с Адамом, который, очевидно, не желал бы, дабы с его пленником говорили, не упоминая уже о том, чтобы и вовсе посещали того. Кроме того, будучи уверенным в скорой и неизбежной погибели солдата, за сии два дня, Форкенбек-младший без опасения делился своими тяжбами с Гансом, смотревшего на него с таким восхищением и искрой в глазах. Вебер же, адаптировавшись к новой обстановке роскоши и повсеместного присутствия знати, питал ребячий восторг от каждого мгновения. Его разум вытеснял негативные ожидания касательно дальнейшей судьбы его рода. В силу того, что Адама за сии дни он видел от силы два раза, а иные знакомства, благодаря своей численности отпечатались в голове куда более ярко, ныне, в компании сына бургомистра Берлина, Ганс ощущал себя счастливым.

***

– Я должен был стать новым фаворитом Пруссии по его поручению, таков абсурд… – фыркнул дворянин, в очередной раз осуждая отца, крепче хватаясь за предплечье, обожженное кипятком милостью кайзера, сокрытое ныне рукавом. – Пруссии?.. – изумился благоговейно, – О, вероятно, в живую кайзер куда красивее, чем на портретах? – в вопросе крылся восторге и блеяние пред божеством. Форкенбек-младший не сдержал усмешки, прежде настроенный на тяжкое откровение, ныне он был умилен совершенно раболепной реакцией со стороны собеседника. Для юноши было не в новинку общаться с людьми, трепещущими пред именем богов, однако дворян подобного толка встречалось куда меньше. – Мне признаться не удалось его излишне долго рассматривать вблизи, ведь в момент когда я был к нему подпущен, он предпочел яро выказать неприязнь к кому бы то ни было, – придвинувшись поближе к юнцу, сын градовластителя расстегнул пару пуговиц рубашки, задирая рукава мундира и блузы, демонстрируя германцу испещренный шрамами белесого цвета участок кожи. Ганс дернулся, нахмурив брови, он было хотел поддержать сидящего подле, однако, прервало его осознание, внезапно вновь снизошедшее. Вебер будто бы только вспомнил, зачем он здесь. Выдав невнятный гортанный звук, похожий на стон и вместе с тем призвук согласия, германец сомкнул уста, засим прикрыв очи на пару мгновений. – Что-то не так? О, это не самое ужасное, на что Пруссия был способен… сколь мне ведомо, в порыве утробного гнева, он сдирал кожу со слуг, попадавшихся ему на пути, – до Форкенбека-младшего история с изрыванием платьев покойного Вильгельма дошла в весьма извращенном варианте. Каждый из вельмож по своему доносил слух, до сих пор остававшийся в головах дворян наглядной демонстрацией необоснованного в их глазах буйства души кайзера. Однако никто из толковавших не ведал, что сему предшествовало и сколь велик был траур Пруссии по своему любимцу. – Срывал кожу?.. – голос Ганса дрогнул, сии слова пугали его, пусть разговор и шел о Пруссии, однако, юноша был вне сомнений, касательно пущей жестокости со стороны прислужников богов, коим те могли поручать вещи, за кои бы сами не взялись, но желали бы исполнить. Ухмылка Адама, его змеиный тон, преисполненный самодовольства и язвы вновь яркой вспышкой пронеслись в разуме и с подобного рода отношением к пленному, слились в сознании Вебера в губительное предзнаменование. – О, не печалься, мы ведь гов… Показавшийся в проеме юноша, облаченный в черную форму имперской гвардии, прервал утешительные речи сына бургомистра, пришикнув на двоих : – Адам! – был краток страж, что под осуждающий взор своего товарища, засим вынырнул из помещения, заняв положенную ему позицию подле дверных полотен. Форкенбек-младший подскочил, принявшись скоро оглядываться в поисках пригодного убежища. Ганс, не менее всполошенный, растеряно бросал взоры от стены к стене, в поисках иного выхода. Но что было очевидным, для его содержания выделялись лишь угловые помещения, откуда сбежать можно было разве что в окно, однако тяжелые занавесы были плотно прибиты на время пребывания Империи в расположении Берлинского дворца. Выдирать гвозди длинной порядка десяти сантиметров руками было проблематично в спешке даже для наследника божественной крови. Не найдя ничего лучше, благородный вельможа, наследник городового начальника юркнул под кровать, закрывшись полой одной из простыней. Несмотря на положение провинившегося пред целой страной, Ганс довольствовался весьма добротным размещением в гостевых покоях, хотя впрочем, до того успел побывать в кабинете некоего герцога, временно отсутствующего в силу командирования в Австрию, игровой зале с шахматным полом и даже в почивальне датского посла, что останавливался нередко прямо при германском дворе, благодаря союзным настроениям двух стран друг к другу. Сии помещения объединяло именно их тупиковое размещение и статус достойных присутствия императорского фаворита. Все же, лишь немногие знали об истинных причинах паники горожан столицы тихой ночью и потому, уединение Адама в складских помещениях, иль обиталище черни с доставленным к нему унтер-офицером могло вызвать совершенно ненужные переесуды со стороны дворцовых обитателей. Роскошество условий расквартирования невольного предателя доктрины фюрера играло на руку однако не только ему самому и его пленителю. Гостю Ганса в лице Форкенбека-младшего было куда проще притаиться в обитатели для персон благородных кровей, ибо несмотря на относительную скромность по меркам резиденций Германских правителей, все же, покои господ, так или иначе, были обставлены куда богаче, соответственно имели в разы больше укромных мест. Вебер, сведя брови, виновато глянул на покачивавшуюся ткань простыни, ставшей завесой для притаившегося отрока знатнейшей крови. Его брал стыд за то, что прямой потомок божественной линии, куда более знатный, чем любой представитель семейства Вебера, оказался вынужден ютиться близь пола, однако выразить возражения он не поспел, ибо вскоре, порог уверенно переступил Адам, имевший до одури взвинченный вид. Раздражение и озлобленность дворянина выдавали его выразительные очи, что сверкали гневом с примесью очевидного презрения.