Потворство Божье

Болезненно бледный лик измученного Мюллера искаженный болью, внезапно преобразился надеждой, едва только пламя коснулось стен постройки, в кою униженный дворянин был заточен. Предшествовавшие сему волнения снаружи не тревожили Пауля, в отличие от его экзекуторов. Вопреки трогательному разговору с прежде за него вступившимся некоторое время назад, оный оставил Мюллера в распоряжении солдат, пребывавших в состоянии предпобедного буйства. Время проведенное в компании развязного нрава выходцев из общества, подверженного культурной конвергенции исторически отделяемых социальных слоев тянулось для Мюллера непозволительно долго. Ощутивший на себе впервые агрессию в том числе и принадлежных всецело по происхождению к роду людскому, Пауль чувствовал физически разбитую гордость, острыми осколками впившуюся в часто пульсирующее, и без того ранимое, сердце. Никогда прежде не умиравший ныне желал погибнуть, будто бы ища в наступавшем огне очищения. В надежде смыть с себя грязь греха, совершенного над ним потерявшими ориентир божественности и лишенными признания всякой святости образа обладателя проведения, Мюллер сам желал было кинуться в пылавшее повсюду кострище, однако, в очередной раз, в нарушение воли своей, был ухвачен. Один из мучителей Мюллера притянул его к себе, затем, взгромоздив на плечо, словно бы то не составляло для него и толики труда, дворянин по происхождению тут же ринулся прочь, при том, не прихватив с собой ни одного из мальчишек менее двух метров ростом. Едва ли не снося деревянную дверь с петель, не без помощи товарищей, русский крепко стиснул и без того связанного Пауля, – Куда это ты, Фриц, собрался? – выпалил с придыханием обладатель русых кудрей, не ожидая ответа, став оглядываться в попытке сориентироваться в царящем хаосе, в момент, когда прочие мучители Пауля в панике разбежались в разные стороны. Молнии, сверкавшие повсюду, бившие прямо в землю, сбивали с толку. Грохот небес ужасал до эсхатологической степени. Казалось, сам воздух был наэлектризован. Ежели бы не зимний период времени, вполне вероятно, дышать бы уже было совсем невыносимо, ибо даже ныне воздух был практически раскален. – Что здесь вообще твориться… – пробубнил русский, на чьем плече безвольно повис Пауль, – Это твоих дружков работа?! – воскликнул злостно юноша, резко ударив Мюллера по спине, от чего несчастный лишь невнятно промычал нечто несвязное. – Ежели ты считаешь это позволительным, Рейх, я с тем же успехом могу использовать свою силу не в твою пользу! – возмутился Россия, вынужденный сложиться практически пополам, клонясь к земле, дабы хотябы попытаться не стать живым громоотводом. В порыве быть услышанным средь всей симфонии ужаса творящегося, приходилось знатно напрячь голосовые связки. – Я не отдавал подобного приказа. Однако, их самодеятельность можно понять! – Рейх пытался хоть как то закрыть Россию собой, склоняясь над ним, укрывая любовника своими объятиями, стараясь не оступиться об очередной труп, попутно минуя столкновения с людьми, терявшими в панике всякий ориентир. – Рейх! – рявкнул русский злостно, практически прорычав имя, кое стремился всегда изрекать с негой. Фюрер лишь повел бровями, норовя средь всей анархии зацепиться взором за знакомые силуэты, при том, не останавливаясь ни на секунду, хоть и ничуть не будучи уверенным в правильности избранного направления. Мюллер, внезапно уловив помутненным взглядом тощий силуэт родного сердцу Страны, своим телом закрывшим фигуру более массивную, тут же оживился, подняв голову. Волнение импульсом отдалось по всему телу Пауля, заставив его дернуться, от чего дворянских кровей русский солдат, по прежнему сжимавший гвардейца фюрера такой хваткой, какой банкир сжимает свой кошель, наполненный кровно нажитыми серебряниками, нахмурился, взглядом по прежнему метаясь совершенно растерянно, в стремлении найти зрительную опору, давно утерянную из виду в кострище, приправляемом какофонией, будто вырвавшейся из самого Тартара: – Ты куда-то собрался, Фриц несчастный? – скривился, затем, наконец, в два прыжка достигнув небольшого придорожного оврага у просёлочного подобия дороги, прежде кинул оземь несчастного пленника, затем лишь падая подле, – Землю целуй так, будто в последний раз ее видишь, – ткнул Мюллера прямо в размытую в момент растопленным снегом почву, вцепляясь в мягкие прежде золотистые кудри, ныне более напоминавшие грязный дворовой веник, коим годами мели порог. Пауль было промычал что-то невнятное, но ощутив во рту землистый привкус, тут же плотно сжал губы, про себя лишь горестно признавая то, что обретенный ныне стараниями экзекутора вид, для воссоединения с фюрером – более чем неподобающ. Сам выходец из благородного русского рода однако так же без сожаления ткнулся носом в почву, не отпуская кудрей мученика. Наконец, небо стало стихать. Однако к тому моменту как весьма обширное поселение, покинутое его предыдущими обитателями не без надежды вернуться в родные края, всецело оказалось объято пламенем, а в нескольких местах без всякого боевого умысла обладателей разорвались снаряды, ранив достаточное количество людей, ежели не убитых прямыми попаданиями небесных копий, то зачастую и без того достаточно пострадавших от шаговых разрядов. Пару мгновений спустя, с небес взамен молний посыпались дождевые капли, способные сохранять жидкое состояние благодаря лишь тому, что средняя температура в прежде припорошенной снегом деревеньке ныне достигала сорока градусов Цельсия. С каждой секундой, дождь набирал силу. Не прошло и минуты, как свинцовые облака обрушили на землю ливень, более похожий на попытку обитателей небесных учинить локальный потоп в качестве назидания неверным божественной доктрине, нежели чем на обыденный абсурдный каприз природы, пусть и спровоцированный извне, без всякой воли случая. Пламя нехотя затухало, а обезображенные тела пострадавших тонули в грязевом месиве, словно в болоте, кое не давало все еще дышавшим сквозь непомерное усилие и малейшей возможности выжить. Те же, кому каким-то образом повезло, большей частью происходили из знатного рода и невредимы остались лишь в силу своего физического превосходства над сраженными людьми. И ныне, наблюдая за уродливой хлябью, поглощавшей раненых солдат, дворяне пребывали в ужасе. Некоторые, поднимали мокрые головы к небесам, кто-то же напротив не мог отвести взор от разверзшейся картины отчаяния, коя будто приходилась ожившей иллюстрацией к пресловутой каре Божьей, воспетой не раз в мифах и легендах, некто валился с ног, не в состоянии держаться в сознании от свалившегося разом ужаса. Компаньон Мюллера же наконец сумевший поднять голову, едва привстав, издал болезненный стон, хватаясь на грудки измаранной шинели, ощущая как сердце замерло при виде одного из рядовых, лежащих в паре метрах, захлебывавшегося в грязи, не в состоянии подняться. Булькающие звуки раздавались в вперемешку с бессвязным мычанием, преисполненным мучения. За отсутствием грома стенания несчастных сливались воедино, образуя собой безобразный диссонанс, железными тисками ужаса сковавший душу, терновым венцом оседавший в разуме, давящий на виски. Пауль неспешно оперся на локти, едва искривясь, утер лицо черным рукавом шинели, пуще размазав грязь, вопреки изначальному намерению. Немец сморщился, приняв сидячее положение и почувствовав как вода набирается куда только можно, не щадя ни сапог, ни штанов, ни исподнего. Наконец, германец прохрипел, – Вставай, Иван, нас затопит, – поднявшись на ноги, едва пошатываясь, Мюллер посчитал своим долгом вытащить русского из ступора, несмотря на страдания ему учиненные. – Мое имя Михаил… – молвил русский без прежней бойкой грубости, с ноткой растерянности, будто бы не сознавая, почему Мюллер зовет его чуждым образом. – Пауль… Вот и представились… Было бы неплохо, если бы это произошло до того момента, как ты… – немец замялся, затем, отдернув сам себя, резко поднял на ноги своего мучителя, потянув его прочь, на удивление, не встретив более сопротивления. Русский, все еще находясь в прострации, тихо усмехнулся, подхватывая Мюллера под плечо, однако смешок сей был преисполнен горести и растерянности, возведенной в абсолют абсурдом положения. Выбравшись из углубления, двое пошатываясь шли неспешно опираясь друг на друга. Их презрение друг к другу меркло на фоне представлено зрелища. Ныне, оба выглядели словно приходились друг другу закадычными товарищами. С виду в сердцах их не осталось места для распрей. Пауль может и имел бы повод биться супротив своего экзекутора, однако, картина шествия России под буквальным покровительством Рейха оказалось более чем наглядной демонстрацией нынешнего положения дел. – Небось, фюреру своему верность хранил? – вопросил русский, обратившись взором к оппоненту, не успели двое плечом к плечу пройти и пятидесяти метров. – Произошедшее со мной волею твоей и твоих товарищей не будет расценено им как моя повинность… – желал было возразить Мюллер, на что собеседник его прервал без всякого такта: – Речь не о тебе… – вопреки предыдущему своему вопросу изрек юноша, – Сам то он был верен хоть кому-то? Сколько у него таких как ты? Сколько у богов вообще таких как мы?... Я дурак не лучше тебя… каким образом можно верить в нелегетимность божественности с богом во главе? – остановившись, Михаил заставил стать на месте и Пауля, – Гляди… я ведь их поименно знал… – кивнул на узнаваемые человеческие очертания тел, что валялись везде и повсюду, обезличенные грязью и уродством, обретенным в последние мгновения мучительной гибели, – Ваших солдат вырезали в отместку за гибель миллионов наших… пусть виноваты были далеко не вы, а те, кто бросал своих на амбразуру, однако ж, своего Бога ненавидеть не пристало… я как и все они верил в него, а ты…Ты веришь в фюрера своего? – Верю… сейчас не время, пойдем… – дернул Мюллер внезапно явившего совершенно подозрительный в контексте предшествовавшего поведения сентиментализм, однако, русский не поддался. – И я верил, верил, что ты со своими дружками войну начал, а Россия то видно только спал и видел фюрера вашего в фантазиях… что же это за справедливость такая? – Воля богов не должна разделяться на справедливую или недостаточно праведную… – сердце Пауля разрывало недоброе предчувствие. Глаза его собеседника было едва обретшего лик человеческий блеснули недобро в сумерках, сквозь стену дождя, кою двоим приходилось перекрикивать. – Будешь проповеди мне читать?! – резко, словно потерявший всякий остаток разума, русский увалил немца в лужу, уткнув его только омытым дождевой водой лицом в замутненное, с каждой секундой все более хладеющее грязноводье. Пауль было пытался вырваться, однако, все его попытки были тщетны, его силы моральные и физические оказались на исходе,– К чему это все?! – вопил Михаил, пока Мюллер, впивался в пропитанную влагой почву, стискивая грязь в ладонях, будто пытаясь зацепиться за ускользавшую нить жизни, с которой готов был расстаться краткое мгновение назад без сожаления. Выпуская последний воздух из легких, Мюллер издавал гортанные звуки, не похожие ни капли на речь. Мгновение спустя, германцу таки удалось вдохнуть. Кашляя и хватая ртом воздух будто пытаясь надышаться на всю оставшуюся жизнь, кончать кою внезапно передумал, немец был практически не в состоянии воспринять последующие слова своего спасителя, взглянув на него лишь после того, как сквозь шум, стоящий в ушах, различил таки голос братца, зазвучавший внезапно весьма себе членораздельно, стоило только Мюллеру увидеть остекленевшие глаза своего мучителя, посмертно все еще выражавшие глубокое безумие с толикой отчаяния прямо подле самой земли. Коль скоро те кинули прощальный взор на Пауля, столь же скоро и скрылись в заполненной водой дорожной выемке. – И долго ты будешь валяться на земле? Может и мне по тебе пройтись для полноты картины? Понял, наконец, где место твое? – вопросил Беккер, обходя младшего неспешно, без сожаления втаптывая в грязь ладонь стороннего трупа, попавшегося на пути, затем, убирая на место кинжал, коим без раздумий перерезал горло обидчика Мюллера, пусть и отпустившего немца в последний момент, с явным намерением продолжить разговор, но не сумев, благодаря вмешательству со стороны, – Знай я что это тебя утопить в луже хотят и бровью бы не повел! – воскликнул Беккер, примитивно солгав, в стремлении перекричать шум воды, склоняясь к Паулю, не жалея его перепонок, крича прямо в ухо пребывавшего в прострации. Мюллер резко припал к брату, стиснув в руках голенища его сапог так, словно бы роднее его спасшего никого не имел, – П…Па..Пауль… – тихо всхлипнул фаворит Рейха, – Ты жив… – Что ты там мямлишь?! Вставай! – без капли сожаления, Беккер толкнул Мюллера сапогом в грудь, заставив вновь коснуться массива из трупов и грязи лицом. Постепенно, дождь утихал к моменту очередного столкновения Мюллера с грязевым ковром, лишь по паре капель ниспадало с грозных облаков, за считанные минуты усмиривших учиненный ими же пламень. Мюллер словно неваляшка вновь поднялся, уже с заметной долей бодрости, будто позабыв о своем побитом виде, пошатываясь, встал таки на ноги. Его воодушевило присутствие брата, однако, сего безразмерного восторга хватило ненадолго. – Выглядишь как свинья, Мюллер… еще и меня замарал, – отчеканил с презрением Беккер, оправив совершенно мокрые, однако чистые волосы, ныне, как и всегда уложенные назад без единой выступавшей пряди, затем заведя руки за спину,– Сапоги будешь мои языком своим чистить, недомерок… ты погляди кому в руки отдался… – шикнул, намеренно наступив прямо на широкую спину Михаила, затем, забираясь на него, словно на пьедестал, от чего сердце Мюллера почему-то сжалось: – Что ты делаешь, Пауль? Разве война не окончена? – Тебе почем знать? А ежели даже и так, то окончена она с другими, а не с этим сбродом мерзавцев, достойных наихудших мук Тартара, – Мюллер скривился, отвернувшись, стоило Беккеру подкрепить свои слова жестом куда более неприятным. Резко, небольшой каблук кожаного сапога со всего размаха пришелся по черепу экзекутора Мюллера, затем, Беккер с видом деловитым перенес свой вес окончательно на уже и без того пробитую черепную коробку, заставив ту хрустнуть, – Голова ему ни к чему, он ей не особо то руководствовался… – пройдясь по осколкам раздробленного черепа, гвардеец было довольно ухмыльнулся наблюдая за рвотным позывом братца. – Так вот значит, милосердие народа немецкого? – голос России за спиной заставил Беккера в момент свести самодовольную ухмылку с уст. Менее дюжины минут назад Даниэль прекратил низвергать молнии лишь после того как лично увидел фюрера, а затем, лишь по его указу затушил пламень, после, трое знатных особ двинулись за Беккером, отлучившимся от них и ныне застигли того в момент исполнения весьма одиозной сцены, – Ежели ты, Рейх, не будешь так добр воскресить хотябы его, – Россия кивнул на дворянина, чей труп стал объектом надругательства Пауля,– я… да какого черта?! Рейх! – немец едва успел направить схваченный в порыве сущей растерянности, эклектического смешения в душе буйства ярости, горести, доли вины и сомнений сыном Руси пистолет в воздух, выпуская пулю, должную достаться Беккеру в небеса. Фюрер не позволил возлюбленному молвить и слова, хватая его ладони, крепко прижимая к своей груди, – Россия… злоба породит лишь злобу, в действительности в стихийных проявлениях архаичных эмоций бессмысленно искать рациональное начало, выстраивать причинно-следственные связи, так как они носят характер аффектов, поводом к которым может стать любое ничтожное событие. Действуя в аффективном порыве, оправдывая свои действия предшествовавшим им аффектом оппонента ты лишь замкнешь бесконечный круг. Нам пора вспомнить о том, зачем мы здесь. Тебе в том числе стоит освежить в памяти причины поиска встречи со мной. – Конечно… это не мои псы набросились на… – смолкнул на секунду сын Руси, подавив всхлип, – Это ведь нечестно, Рейх… они убили их и пальцем не поведя… – Россия взглянул в алые глаза, будто ища ответ способный оправдать произошедшее. – Обыденно, о мирных намерениях принято заявлять иначе, Россия, но никак не похищением вражеского лидера, с последующим истреблением элитного батальона, происходящим в момент переговоров с ежеупомянутым оппонентом, – отозвался спокойно Даниэль, глядя на русского так, словно бы он едва ли не самолично вынудил его стереть с лица расположение весьма статистически ощутимой части дееспособных русских войск. – Даниэль, я не приказывал тебе говорить, к тебе и не обращались, – Рейх оставался верен принципу теософического превосходства при любых обстоятельствах и не стеснялся продемонстрировать свою убежденность иной раз. Пусть в словах дворянина и сквозил сущий рационализм, а мнение его было схоже с мнением фюрера, однако, дозволить своим подчиненным позабыть о строгих границах субординации и социально-этического порядка, Рейх не мог априори. – Простите, Ваше превосходительство, однако, я не мог молчать… – Заткнись уже, – рыкнул Беккер, будто бы не он выступил причиной эскалации подавленного состояния России, явно ожидавшего иначе встретить новый день. Россия скривился, окинув мимолетным взором усеянную телами землю, вновь скоро поднял полные печали очи, в лазури коих плескалась подобно морским волнам безграничная скорбь, – Ты поможешь им, Рейх… Мое первое условие, как минимум эта армия должна быть возвращена к жизни до единого солдата. Иначе, ежели ты желаешь мира взаправду, я требую убить сотворившего это паскудство, – мгновение назад омраченный скорбью взгляд внезапно, преобразилась гневом, стоило сыну Руси взглянуть на Гинденбурга, по-прежнему сохранявшего образцовое внешнее безразличие.

Россия, Москва, 18 ноября, прямая линия с Берлином.

– Не прошло и года, Рейх… Признаться честно, я полагал прежде, что при твоей то хватке я имею возможность надеяться на достижение более скорых результатов… – голос Империи было крайне непривычно слышать сквозь динамик телефона. Однако, сия мера была вынужденной как наиболее скорая из возможных. Прежде поврежденную линию наладили некоторое время назад, едва только уличена была вина Австрии и Пруссии. – С пактом, увы, все было куда сложнее чем прежде ожидалось, – ответил германец, сжимая в руках изящный изгиб ручки аппарата, при помощи коего несколько месяцев назад Россия так рьяно пытался дозвониться до обиталища Рейха, где ныне, на месте его самого прибывал Империя. Теперь фюрер расположился в кабинете кремлевского дворца и сидя супротив России, увы, не мог быть откровенен в той степени, коя ему была угодна, – И все же, он у меня в руках. Дозволишь прочесть, иль предпочтешь отчитывать меня за нерасторопность? – обсуждение условий, переформулирование и согласование мыслей России отняло у сына кайзера достаточное количество душевного упоения, оставив за собой горьковатое послевкусие истомы. – Мне обязательно представляться? Иль ты не узнал гласа моего? Ежели я не вижу очей твоих, то не значит, что у тебя право есть общаться со мною как с отцом своим, того заслуживающим, – пусть итогов сего звонка ожидали в Германии затаив дыхание, однако, отпустить безманерность и топорное хамство Император не мог. – Прошу прощения, Император, – беззвучно вздохнул Рейх, опустив голову на ладонь, закрыв той лоб, упершись взором алых очей в стол, уложив стопку бумаг, прежде крепко сжимаемую на столешницу, всматриваясь в строки, напечатанные на машинке, стоящей на углу того же самого стола, с бегунком коей игрался Россия, попутно внимательно ловя каждое слово сидящего напротив. – Зачитывай, желательно без непотребного возобладания излишней лексики, я хочу услышать суть, – фыркнул Император, будто бы и сквозь километры сумев углядеть неуважительную жестикуляцию потомка. – Настоящим приказом от семнадцатого ноября однатысяча девятьсот двадцать третьего года, от лица главы державы Советской, объединенной федеративным порядком, России, при непосредственном присутствии Его Высочества, правителя земель германских, фюрера германского народа, рейхсмаршала Германской Империи, Рейха, утверждаю мирное соглашение, требующее незамедлительное исполнения с настоящего момента его подписания, от первого до последнего пункта, гласящим следующее, – сделав наконец глубокий вдох, фюрер продолжил, не обратив внимания на тихий смешок, что послышался со стороны России, прекрасно услышавшего просьбу Империи, – Пункт один точка один: Вышеназванные субъекты, в лице правителя России и правителя Германии ныне не имеют друг к другу территориальных претензий за тем фактом, что территории Малороссии, за исключением северо-восточной части, а именно, городов – Сумы, Харькова и Луганска – переходят в подданство Германии. Пункт один точка два: Иные территории, оккупированные в процессе военного конфликта возвращаются в лоно родины с последующим непосредственным обязательством компенсации ущерба… – вновь сделав паузу, едва призадумавшись, Рейх все же изрек, – скобка открывается… – Ты мне еще запятые зачитай, Рейх… – перебил потомка Император, нахмурив брови, едва склонившись к телефонному аппарату, на что Рейх, подавив вздох, поджал губы, выдержав паузу, дабы удостовериться, что Империя договорил, лишь затем, принявшись читать далее: – Компенсации ущерба, подробнее – пункт два точка один. Пункт один точка три: Продукты торговли из переданного округа не могут быть экспортированы за пределы России и Германии. Россия вправе претендовать на сорок пять процентов производимого. Пункт два точка один: Компенсация ущерба в шестьдесят процентов от суммы необходимой для восстановления территорий на коей германской армией велись боевые действия должна быть уплачена в срок не позднее пяти лет с момента вступления соглашения в силу. Пункт два точка два…. – фюрер вновь вздохнул, но едва открыл рот, чтобы продолжить, вновь вынужден был покорно позволить себя перебить: – Рейх, ты запамятовал значение слова «кратко»? Я в состоянии понять, что компания России, чуть скудноватого на ум не способна на тебя плодотворно влиять, однако самому являть подобного рода скудоумие – не делает тебе чести, – находившийся в императорском кабинете в гордом одиночестве, наедине с телефонной трубкой, Империя успел заскучать. – Мирный договор подписан, Германия ныне отчасти владеет частью Малороссии, я обязуюсь в течение года воскресить четверть убитых, оказывать безвозмездную поддержку России, расторгнуть помолвку с Австрией, дабы закрепить заключенный союз браком. Россия в свою очередь объявляет войну Франции и иным противникам Германии в лице Британии и других, в том числе тем, кто вступит в противостояние после, – отодвинув стопку бумаг в сторону, Рейх устремил взор в сторону окна, за коим, преисполненные восторга массы воодушевленно ожидали выхода своего божества. Окончание войны, несмотря на прежнюю германофобию было воспринято как благость. Люди, ощутившие на себе тяготы военного времени, ухода родных на фронтовую, экономические последствия, перестали расценивать как нечто значимое предыдущие профанные акции, проводимые противниками русско-германского союза, обошедшиеся, как оказалось, малой кровью.