Потворство Божье

Середина ноября 1923 года, Германия, Берлин

– И почему же Вы не желаете остановить эту нелепую войну? – вопрос прозвучал столь звонко в стенах казалось бы достаточно камерных покоев, временно приходящихся палатами Империи, что эхо оного же заставило усомниться в целесообразности формулировки самого осмелившегося озвучить ту. Безразличный взор бирюзовых очей вкупе с намеренным молчанием, выдержанным с пару мгновений, казалось являлись сами по себе исчерпывающим ответом, однако, будто бы сжалившись над посредственным мировосприятием касательно политических вопросов, сын Рима молвил, – Лидер схватки очевиден. Вероятно, даже если допустить, что Россия не сложит оружие в ближайшее время, едва встретив Рейха, кампания, которая, повторюсь, лишь только в теории, могла бы затянуться, однако, в любом случае, не была бы успешной для России, ибо ни идейные искания, ни ресурсные запасы не являются преимуществом соперника. Все ранее названое принадлежно именно что нашей стороне. Я более чем уверен, что наиболее вероятный нейтральный итог кампании никак не будет умолять ее блестящего хода. Ощутив на себе тяготы битвы с Германией, Россия вряд ли более осмелится противодействовать, хотя ранее возможно было и сие. Окромя того, сия война – есть наша прокламация… Увещевание прочих о силе, кое те восприняли как вызов, оттого, у моей империи ныне имеется законное право изничтожить ее известных оппонентов, по некой причине в действительности полагающих, что они право имеют противостоять Германии, – златокудрый мужчина в свете бессчетного множества свечей хищно приухмыльнулся, пожирая взором фигуру Адама, лицезримую прямо супротив, – Англия с ее неумелой авиацией уже на исходе сил. Никто не собирается биться с ним в его стихии, на воде, на суше же… он не осмеливается использовать колониальные земли для сражений, что уж говорить о чужой территории… Франция… о, этот край изобилия, ослабленный тремя революциями, каждая из коих только способствовала что регрессу… эти двое подобно спичке, ярко вспыхнули, но так же скоро угаснут, оставив после себя лишь обгорелые щепки, погруженные в безвременье, без всякого права и возможности восстать из пепла, несчастные суициденты… – Империя не стесняясь величал себя монархом, полагая, что взаправду лишь временно уступает периодически трон, забавы ради. – Конечно, непростительно глупо было вопрошать… – кроткий кивок Адама и едва виноватый взор, полный покорности и вместе с тем воодушевления отразился на лице Императора снисходительной усмешкой, – Я прощаю тебе сию недалекость… не всякий способен проследить коннотацию моей мысли и сыскать обоснование моим действиям. Моментами и ты, милый, порой не в состоянии уловить мой гений… – на сей фразе, мастерство отыгрыша Адама закончилось и потому, тот невольно прыснул со смеху, от чего и император не удержался, пусть отчасти сказанное и сходилось с его намерениями, – Адам! – не без задора возмутился, пытаясь проглотить очередной смешок, рвущийся наружу, – Непозволительно смеяться в присутствии Императора! – двое не без иронии лишь дразнились отсылаясь к недавнему разговору с парой лиц из главного германского военного командования, посвященных вынужденно в подробности заговора и выдающими об истиной природе вооруженного столкновения с русскими. – Нам, верно не стоило говорить такому количеству… Двоих и то много… – скривился камергер императора, проходя к тому, дабы с его легкого кивка, в качестве дозволения, сесть на колени перед Страной. – Нам было необходимо обеспечить заточение Австрии и Пруссии… окромя того, розыск причастных – явно не наша с тобой прерогатива… – пояснил и без того очевидное император, одним лишь взмахом головы приказав едва усевшемуся камергеру подняться, дабы после, только тот исполнил приказ, утянуть его в свои объятия, усаживая поверх своих бедер. – Рейх дал им излишне много вольности, ежели смеют они задаться подобными вопросами в Ваш адрес, Император… – обвив в то же мгновение плечи вожделенного божества, Адам взглянул в очи Императора, уже предугадывая его следующие слова, свою реплику произнося лишь для того, чтобы дозволить Империи почувствовать себя более сведущим : – То – наследие Пруссии… истинные офицеры Рейха лишний раз взглянуть на меня не смеют… – сей ответ – именно то, чего терпеливо ожидал Адам, на последовавший поцелуй Страны охотно отвечая с ярым пылом. Обнажая желанную плоть, срывая одежды как нечто совершенно в сей момент непотребное и даже опошлявшее мгновение чистейшей страсти, пребывая в экстазе бурной экзальтации, Империя не сразу смог расслышать пронзительный вой воздушной тревоги, вихрем несущийся сквозь весь Берлин, стремглав накрывая прежде стихший город, погрузившийся в ночные сумерки. Омерзительный звук, намеренно сотворенный именно таковым, дабы взывавать к давно позабытому инстинктивному эсхатологическому ужасу людей заглушил еле различимые в ночной тиши теплые семейные тóлки горожан, готовившихся вскоре отдаться во власть Морфея. Хладный и вместе с тем возвышенный голос Рейха донесся из всякой приблуды, имевшей возможность воспроизвести запись. Ровно как и способные подняться в воздух машины, система безопасности, созданная им в противовес была введена в эксплуатацию совсем недавно, потому, отказывать себе в жажде лишний раз напомнить народу о своей милости, Рейх не мог, окромя презренной мелодии хаоса так же возжелав лично записать обращение к населению на случай подобного рода угрозы. В отличии от опротивевшего людям с первых секунд сигнала о воздушной атаке, голос потомка в мгновение достиг слуха Империи, практически возымевшего успех в попытке дойти до эскалации акта и ныне вынужденного отпустить таки разгоряченное тело любовника. Отстранившись от того, Император сбросил с себя бедра Адама, дабы затем, сорвав с ложа одну из простыней наскоро обернувшись той, ровно к тому мгновению, когда двери его покоев с грохотом отворились, а допущенные до расположения резиденции Рейха офицеры бесцеремонно пересекли порог, застав Адама за попыткой повторить действие Империи, однако запутавшегося в собственном импровизированном наряде. Пытаясь сорвать простынь с головы, однако, отступив на шаг назад не совсем удачно, любовник Императора устремился к полу, не удержав равновесие, вместе с тем задев головой резной угол стола, так и не сумев выпутаться из до крайности одиозного положения, оставшись с головой укутанным в ткань, любимец императора на глазах у адъютантов и ставленников фюрера, наконец вынырнул из шелковых пут. Империя, явно не ожидавший подобного рода нелепости, под вой сирены и размеренный тон сына кайзера, звучавший буквально отовсюду, продолжал стоять на месте молча, глядя на смевших отворить двери и более того, войти в покои без разрешения божества, даже не глянув в сторону Адама, неспешно поднявшегося на ноги. Вопрос Императора дозволил разуметь недоумение пущее, нежели взор его, – Не многое ли вам, господа, вашей же волею дозволено? – намеренно тавтологически подчеркивал волеизволение офицеров, ничем не обусловленное по его разумению, окромя презренной распущенности нравов при прусском дворе. Штандартенфюрер, одетый наскоро в мундир, застегнутый лишь на три верхние пуговицы уверенно подступив к господину, явно не готовому в столь непристойности виде покидать покоев, взял Империю за благодатную длань, учтиво склонив голову, – Империя! Мы просим прощения и уповаем на Вашу милость, однако, за Вами, сколь нам ведомо не замечено неуязвимого бессмертия и потому, прошу поспешить! – Какое дурновкусие и безманерность! Именно потому обыденно дворцы поодаль от города, дабы не стать объектом эвакуации… – Адам, оправившись от совершенно одиозного положения не постеснялся явить возмущение, наблюдая изумленно за тем, как смеет коснуться Страны дворянин. – Задача нас, как стражей покоя господского, охранить жизни достопочтенных, – никто из ворвавшись явно не собирался рассыпаться в любезностях более.

*

Вскоре, двое в компании иных служащих двора, столь же растерянных, оказались в подземном расположении. Мало кто из присутствующих был одет подобающе, ибо бомбардировка столицы Германии была дебютным в своем роде событием. Вельможи поступили взоры, не смея глазеть напрямую на едва прикрытого тканью Императора, вопреки желанию. С момента как в помещение вошел Империя с камергером в сопровождении целой свиты глав гвардии императорского двора, смолкла все прежде весьма эмоциональная разноголосица тóлков. Лишь отдаленный вой сирены и неразборчивая речь Рейха, в пределах подземного расположения казавшаяся неспешным бормотанием разрывали тишину. Каждому из присутствующих хотелось раскрыть уста, разразившись тирадой, но словно опасаясь перебить друг друга, молчали все желающие вещать, не смея даже взглянуть в сторону Империи, лишь то и дело перемежаясь с ноги на ногу, теребя рукава и поджимая губы. Империя, наблюдая за картиной во всей ее унылости некоторое время, в очередной раз оправив импровизированный наряд, состоящий лишь из алой простыни, изящно струящейся по изгибам рельефного тела божества, таки обратился к Штандартенфюреру, прежде столь нагло смевшему к нему приблизиться, пред этим и вовсе первым ворвавшемуся в его покои, – И где же хваленая противовоздушная оборона, почему же, не сбиты были самолеты при подлете к городу столь колоссального значения?... С Мюнхеном бы такого никогда не случилось, однако Рейха оправдывает его отсутствие…но Вас…Неужто доблестное военное командование полагает, что до столицы потребно допустить хотябы один снаряд? – голос правителя был крайне спокоен, но его очи, пылающие златом, источали неудовольствие духа. – Я не могу знать… Об сим стоит спрашивать генерала Лебенштейна…– взор ряженного в черный, расшитый серебром мундир устремился куда-то вглубь, где средь других мелькнуло белое, словно едва загрунтованный холст впалое лицо командующего сухопутными силами и артиллерией в том числе. Дворянин побелел в одно мгновение, едва только приметил, что его давний придворный оппонент указывает прямо на него в момент диалога с Империей. Логическая коннотация была легко досягаема, потому, Либенштейну не оставалось ничего иного, окромя как замереть на месте, в предвкушении последствий своих прежних конфронтаций с благородным выпускником фицерской академиии, прежде служившим еще в прусской армии, но весьма скоро сменившим род войск, дабы перейти в ряды новой элиты, что удалось доносчику весьма успешно. Однако, Империя не успел толком явить своего гнева, в силу того, что только стоило императору обернуться на командующего, как в импровизированное господское убежище ворвался адъютант одного из высших чинов гвардии. Доложив об отсутствии опасности и миновавшем риске налета, обративший на себя внимание самого разного рода чинов, почтительно поклонился, уложив правую руку на сердце, вторую заведя за спину. Причиной переполоха для целого города стала непозволительная неосторожность служащего пульта управления оповещением, к тому же, не сумевшего управится с сотворенным вовремя. Вскоре из всех рупоров и радиоприемников испуганных граждан оповестили о том, что опасность миновала и переданный сигнал был предупредительным. Никто из ответственных за систему воздушной безопасности не желал ослабить бдительность горожан ложной тревогой, а уж тем более опорочить честь мундира, признавшись в неуклюжести одного из младших офицеров, позже, приказом свыше отстраненного от службы на неопределенный срок.

***

Адам же не желал отпускать происшедшего подобно другим, на утро следующего дня уже позабывшим о ночной тревоге. Фаворит Императора осерчал, будучи лично униженным пред лицом императорской стражи, пусть и сам явивший обыденно несвойственную ему неуклюжесть, подобно несчастному, что был повинен в возмутительном инциденте, приведшем к панике, давке в нескольких районах города и соответственно, совершенно не оправданным жертвам. Потому, не прошло и недели с момента того, отставки несчастного офицера, как он оказался при монаршем дворе. Юноша прекрасно понимал, что из-за своей оплошности будет иметь проблемы, однако ответа пред одним из божеств несчастный уж точно был не способен держать. Удрученно опустив голову, подобно мученику, приговоренному к казни, несчастный унтерштурмфюрер до побеления костяшек стиснул руки в замок, сжимая ладони до боли, казалось намереваясь и вовсе выломать пальцы. Ожидание тянулось томительно. Смесь восхищения, предвкушения встречи с одним из первых лиц и первородного страха сковала несчастного в одном положении. Двинулся с места прождавший порядка часа лишь в момент, когда на пороге залы предстал камергер временного правителя. Юный дворянин, едва держащий слезы тут же подскочил, будто бы прежде его сдерживала крышка табакерки. Подобно струне, тело взволнованного гостя вытянулось, а правая рука, прежде так рьяно сжимавшая левую оказалась в промежутке между лбом и виском, – Ваша светлость… – сумел выпалить совсем немного, прежде чем заметил, что камергер Империи, на удивление, зашел один, без всякой свиты. Едва переступив порог небольшой угловой залы, находившейся поодаль от иных, Адам закрыл за собой двери. Преисполненные хладного безразличия глаза устремились на вновь замершего, на сей раз в положении стоя. – Так значит, это ты – Ганс Вебер? – окинув взором стройный силуэт рослого дворянина, Адам стал неспешно вышагивать в его сторону. Каждый шаг его был пронизан аристократическим изяществом. Юбки на сей раз облаченного в дорогие шелка, пошитые по его фигуре, а не окутанные как попало вокруг тела, грациозно приподнимались от пола каждый раз, когда камергер правителя заносил ногу над паркетным полом. Каждое движение столь знатной персоны казалось для выросшего в деревенской среде юноши верхом эстетизма. Не лицезревший краткого мгновения позора Адама, юноша, совсем не разумевший цель своей столь спешной отправки ко двору, ощутил неописуемое умиление, лично увидев черты того, о коем то и дело слышал, потому на простой уточняющий вопрос, ответил не сразу: – Да… Да, я – Ганс Вебер… – тон младшего офицера звучал высоко и дрожал. – Ты напуган? – вскинул бровь недоуменно Адам так, словно бы появлению при дворе его собеседника не предшествовало его задержание и обыск съемного жилища. Комнаты, в коей несчастный расположился за небольшую плату в силу того, что своего жилья в городе у него не имелось. – Нет, я очень взволнован… простите мне мое косноязычие… – наконец таки убрал руку от виска, расположив ладони по швам. – Ты всего-то способствовал гибели десяти человек и отправке в больницу еще тридцати двух… в госпиталях же так мало раненных, они ведь пустуют во время войны… а тревога в столице, это такая мелочь… – приторно улыбнулся Адам, выразительно склонив голову вбок, глядя за тем, как ужас буквально возникает в глазах супротив стоящего бегущей строкой. – Мне… мне очень жаль… я объяснялся с командованием… меня отстранили, изъяли сбережения и лишили жалования… я понимаю, что заслужил куда большего наказания, однако я сделал это не специально… На этот счет так же были подозрения и… – Ганс устремил взор, преисполненный мольбы о понимании на Адама, в то же время спрашивая разрешения продолжить свой монолог, на что слуга Императора учтиво кивнул, выразительно выпятив губы: – Продолжай. – Обыскали мое жилье и вероятно, так же, будут допрашивать мою семью… очевидно, возникли подозрения о намеренном мотиве моих действий… однако это было чистой случайностью… я должен был проверить исправность, это стандартная процедура при заступлении на смену, однако я забыл выключить оповещатель и в момент, когда взвыла сирена я растерялся… меня приставили совсем недавно, я пытался отключить оповещатель, однако он не поддавался… на командном пункте никого не было, ибо в тот день у моего командира сломался автомобиль по дороге и он едва задерживался… обыденно, смена командиров происходит до смены стоящего за пультом оповещения, однако в тот день все пошло наперекосяк… Гауптману Майеру срочно нужно было ехать, его сын получил тяжелое ранение, его сменщик, Герр Гойхманн еще не приехал, а у меня не было ключа от командного пункта, мне очень жаль… – полные раскаяния глаза заблестели в свете многочисленных свечей, однако, вид их не вызвал в душе Адама и капли сочувствия. – Какая нелепая история… – скривился давно ставший ежели не наравне с богами по статусу, то стоящий лишь на ступень ниже, – Однако… почему же покинул свой пост Гауптманн? – сощурился Адам, будто бы не услышав и одной стоящей причины. – Его сын… – вскинул брови недоуменно Ганс, но тут же был оборван господином : – Да, его сын был ранен, однако, мой и вовсе пребывает на передовой, более того, сколь мне известно и умирал не единожды, однако, это не стало для меня поводом бросить все и ехать к нему… – Адам будто бы был не способен разуметь более низших и менее благородных привязанностей, коими он видел все остальные, окромя истинной любви к божеству и навящевой одержимости своей службой. Вебер смолк, уста его подрагивали, он желал ответить что-то, но попросту не мог. Спорить с фаворитом Империи было непозволительно с какой бы то ни было стороны, потому собравшись с духом и кивнув сознательно, германец наконец изрек под пристальным хладным взором, – Я не ведаю почему он осмелился на сие, не могу утверждать наверняка, почему позволил себе такое, однако это не моя забота вопрощать о причинах поступков старших по званию… я ответственен за то что сделал я и озаботиться поступками иных лиц должны вышестоящие, я же лишь солдат, который оплошал, оплошал в своем деле… Адам ухмыльнулся, – И ты готов простить ему часть его вины? Он мог помочь тебе, спасти тебя и твою семью, однако обрек, чтобы помочь своему сыну, который может и не выжить… скажи, ты единственный сын? Из полной семьи? – У меня пятеро братьев… мои родители очень друг друга любят… – голос Ганса вновь дрогнул, почему-то, слова Адама, стоящего уже едва ли не впритык задели за живое. – Как жаль… им ведь не дадут жизни… а никто из твоих прежних соседей так и не узнает причины, истинной причины почему внезапно их видные односельчане лишатся всего в одночасье, для окружающих твоя семья останется сборищем абстрактных предателей заветов Рейха, к коим внезапно нагрянут служащие войск внутренней безопасности, объявив мирную семью чистокровных немцев, члены которой верно служили своей стране на полях боя неблагонадежными элементами… Никто не намерен афишировать истинную причину тревоги, англичане так кстати пролетели неподалеку от Берлина именно в этот день, впрочем, они летают каждый день…А ведь ежели бы Гауптштурмфюрер был на месте, все было бы иначе… – смесь ужаса, горести и отчаяния, отражавшаяся на лице младшего офицера приносила Адаму особое, ни с чем не сравнимое удовольствие. – Его смена закончилась… но он не мог уехать, пока не приехал другой… – практически шептал Ганс. – И он ведь даже не вступился за тебя… где он сейчас? Подался во врачи? В госпитале дежурит? Сынку его от этого лучше? А может оправился уж его сын? Кто уж знает, может сам себя стрелял, бывают и такие и случаи… лишь бы только вновь вернуться по крыло папаши, – продолжал Адам угнетать и без того крайне взведенного юношу. Вебер едва ли не всхлипывал, пока по его щекам сами собой покатились слезы. Юношу ужасала возможная судьба его семьи, прежде поколениями верной Германии. Адам же, наблюдал за сим, не скрывая своего удовольствия, – Слезами здесь, увы, не помочь… Ты был слишком лоялен к нарушениям протокола… Ты обрек свою семью и себя… однако, конечно, прежде всего, тебя интересует их судьба, я прав? – Прошу… повинен лишь я… Вина здесь лишь моя и воли обстоятельств, я верен Германии всей душой… – клялся юноша, – Я готов понести наказание, но прошу, не карайте мою семью они ведь даже не ведают, что я ответственен за это происшествие… отправлять корреспонденцию мне запрещено, совершать звонки тоже, ровно как и телеграфировать… Адам было вновь готовился нанести очередной удар прямо по обнаженной душе, однако был прерван. Скорый стук заставил вельможу обернуться и нехотя изречь, – Войдите. – Ваша светлость, Империя требует Вас к себе , за унтерштурмфюрером присмотрят в Ваше отсутствие… – представший в дверях рядовой в черной форме почтенно поклонился, приложив руку к сердцу, затем, распрямляясь и уверенно проходя внутрь. Адам, не смея раздумывать и секунды, тут же направился прочь, торопясь как можно скорее достигнуть господина. Раздражение в мгновение сменилось раболепным устремлением.

***

Зайдя в тронную залу, Адам изумленно вскинул брови, осматриваясь, не будучи готовым к количеству присутствующих. Казалось ныне в сердце дворца скопились все придворные имеющие какой-либо чин, начиная от самого посредственного. Все оживленно переговаривались друг с другом в пол голоса. Возвышаясь над иными, император лишь наблюдал. Ему хватило секунды, дабы выцепить взором из толпы продвигающегося к тронному постаменту Адама, пред коим расступались иные, дабы лишний раз не задеть широких юбок. Империя кивнул стоящему по левую руку Лебенштейну, – Просвяти отлучившегося в столь значимый момент. На сие мужчина тут же вновь подняв извещение, пришедшее на имя Империи от Рейха, пусть очевидно написанное не лично фюрером, принялся громко зачитывать то повторно, – Как и было сказано прежде…по всей линии русско-германского прекращен огонь. Активно ведутся переговоры по дальнейшим условиям мирного договора. Советская Россия не видит себя в роли соперника Германии, а Германия в свою очередь не желает видеть первую в образе врага. Адам замер, до его слуха дошло прежде всего то, что сказал Империя, именно слова об уходе камергера в неподходящее время зацепили самого слугу более всего. Дальнейшее сообщение Лебенштейна будто бы осталось им не услышано. Никакая война не была для Адама столь значима, как расположение Империи и его нынешнее недовольство. Последнее чего мог желать Адам – разочаровать любимого господина, ведь камергер Императора как никто иной знал подробности судьбы своего предшественника, ведь прежде убил его самолично.