Потворство Божье

Порядка пяти часов до прекращения огня, расположение русских войск

– Зазря ты устремился на рожон…– отчеканив то, русский офицер, держащий изможденного пусть и непродолжительными, однако яростными издевательствами на привязи, поднес пылавшую спичку к самокрутке, лежащей меж губами, затем, потушив огарок, мужчина бросил щепку, делая глубокую затяжку, впуская табачный дым в, и без того прокуренные за месяцы ожесточенной войны легкие, – А фюрер твой – дурак несусветный… –пришикнул, с высоты прожитых лет взирая на ситуацию и видя то, что было непостижимо юнцам, так яро прошедшимся кирзовыми сапогами по германцу, ныне понуро сидящему в стороне Мюллеру, совершенно пустым взором, глазом еще способным видеть созерцая окружающий тусклый интерьер сарая, куда его бросили, словно отягощавший путь бесполезный баул. – Он ведь считай что сам сдался, – продолжал не особо высокий для прежнего аристократа обладатель низкого баритона, делая длительные паузы меж фразами, дабы вновь ожечь сигаретными смолами гортань, – Не отрицаю вероятность того, что лично жаждал до встречи с Россией, однако для лидера целой страны это был крайне недальновидный поступок… Несчастный не пытался отвечать, лишь едва поморщился при упоминании господина, до коего не раз пытался донести очевидную необходимость удовлетворять собственные базовые потребности и сознание его невообразимой ценности и потому, очевидной потребности обеспечения личной безопасности. – Так и будешь молчать? – усталый выдох едва опустил прежде гордо расправленные плечи, будто бы те оказались под тяжким грузом некого сожаления, причины коего были ведомы лишь ныне говорящему, – Видимо, мне не понять никогда за что вы сражаетесь… впрочем, глупо искать причину, почему горит моя родина, а ранее союзная армия топчет ее сапогами напролом… – вновь выдох, облако сигаретного дыма поднялось ввысь к деревянной кровле, – Знай мы, что фюрер твой совсем ослаб, а гвардия его – лишь сброд извечно помирающих и воскрешаемых тем же обессиленным лидером, уж давно бы перехватили всю твою компанию… Ныне ты почти бесполезен, а ведь Россия прежде мог бы пользовать тебя иначе… Однако и он не способен на вынужденное коварство, в отличии от твоего вождя, – последнее русский измолвил скорее из бренной необходимости, нежели из искреннего желания пристыдить германца, говоря с коим понимал, что в любой момент, его тихий монолог вполне вероятно и крайне охотно может услышать любой из случайно проходящих мимо товарищей. – Рейх не щадит себя, ему до русских земель дела то не было, уж кто орудует коварством как личным преимуществом… – выпалил наконец хрипло Пауль, не в состоянии терпеть ярую клевету в адрес горячо любимого Страны, – А мне и вправду не стоило…По крайней мере не напролом… – бормотал на неродном языке, словно впервые пытался извлечь из себя русское слово. Все его тело горело, конечности ныли, а челюсть была практически не способна двигаться без последствия в виде острой боли в районе виска. Лицо прежде статного, миловидного офицера больше напоминало просевшее полотно, на кое художник небрежно нанес алые оттенки, смешав оные с пыльно-серыми цветами. Взор был лишен прежнего блеска, лазурные очи в свете полуденного солнца, чей лик проглядывал сквозь щели в досках обветшалой постройки, приобрели совершенно неясный мутный цвет, подобный оттенку, коим обладает самый непроглядный, глубокий, тинистый омут. – Одно и тоже, твердите раз за разом, верно, это и тебя заставил заучить фюрер твой ? – конечное слово нынешний надзиратель Мюллера говорил с насмешкой, будто бы не видя в Рейхе и капли мнимого статуса, коим его наделял немецкий народ. Выкурив самодельную сигару, мужчина вновь полез за пазуху, в поисках табачной бумаги и мешочка, полного уж лишь наполовину, – Тебе стоит рукоплескать мне за то, что я смилостивился над тобой… Никто, ни Новиков, ни Зорин, ни Воронцов, никто из им подобных, русских солдат и офицеров в целом не остановил бы товарищей… Тем кто ведает что ты знатен, а кровь твоя исцелит любые раны, твоя агония сродни музыке, – с каждой фразой тон мужчины становился все менее вкрадчив, перестав рыскать в поисках материалов для новой самокрутки, офицер, прежде служивший еще при сломленном строе, в пару тяжелых шагов сократил расстояние между собой и пленным, глядя на того с холодом, коим прежде Пауля не удостаивал. Внезапно, напряженную, разряженную атмосферу, казалось бы способную в моменте генерировать ток оборвал грохот со стороны двери. Засов, повешенный снаружи упал оземь, дубовое же дверное полотно, весившее порядка пушечного ядра, с противным скрипом отворилось. Порог переступила озорная гурьба поддатых юнош, некогда приведенных в чувство старшиной, но ныне вновь пребывавших в весьма развязном состоянии, дозволивших себе победные сто грамм трижды минимум каждый перед боем, но оставленные в резерве, решили сыскать себе иное развлечение, разбавив ожидание компанией плененного с пару часов назад, однако уже неплохо побитого гвардейца.

***

Около получаса с момента прекращения огня, бывшая линия германской обороны

Преисполненный осуждения взор России, адресованный прежде старшему лейтенанту переметнулся ныне к сержанту, под прямым руководством коего волей случая оказалась доставка Рейха в расположение русских сил. Фюрер же не сводил взора с властителя русских земель, глядя на того практически не моргая, без прежней неги. Ныне германец выглядел так, словно бы его терпение было на исходе, а Россия стоял на черте, за кою никак переступать не стоило. Мороз и легкий ветер, разносивший смрад пороха, крови и стали от нагретого боем клочка земли, усеянного тысячами трупов пуще усугубляли напряженность хладной атмосферы тяжелого молчания, от чего, сержант, уловивший взор божества, осмелившись поднять серые, словно свинцовые тучи глаза, укрытые веером темных ресниц, вдохнул, дабы затем выдать, – Позвольте уточнить, не о своих ли спутниках Вы ведете речь? Вопрос повис в воздухе, не встретив ответа, моментального ответа, свойственного Рейху. От слов сержанта присутствующим будто бы стало тяжелее перенести сей момент, словно, те представляли из себя не устное предложение, а газовый снаряд с удушливым ядом, проникающим в легкие, ожигающим гортань, выжигающим последнюю живую надежду на верный вектор беседы между противниками. – Россия, давай попробуем еще раз. Где Мюллер и Нойманн? – алые очи Рейха помутнели, словно бы впитав в себя черную кровь, коя застыла на прежде белоснежном снежном холсте наглядной и вместе с тем ужасающей иллюстрацией последствий истребления целого германского полка, – Иль полагаешь, ты столь обречен на успех, что право имеешь заставлять меня говорить напрямую с человеком? Я задал вопрос тебе лично. И уж опосля откровенно бессмысленного прецендента изничтожения моих солдат я полагаю у меня имеется право требовать ответа лично от равного мне, вопреки твоей риторике о равенстве всех и вся, – голос Рейха звучал словно одно только неверное слово оппонента могло стать его последней репликой в жизни. Сам фюрер показательно осмотрелся, вновь глядя на безвольно застывшие тела. И прежде чем русский изрек что-либо, едва только собравшись разомкнуть уста, сын кайзера продолжил, – Я как сторонник рационального прагматизма ныне нахожусь на рубеже собственной лояльности. Твой праздник эгалитаризма пора оканчивать, Россия. Прошу принять во внимание факт того, того, что моя армия повинна лишь в том, что оказалась наиболее подготовлена к конфронтации в силу специфики моей внутренней политики, годами ориентированной на милитаристскую риторику. – Рейх, я не желаю продолжать воевать, не заставляй меня передумать, – Россия нахмурился, глядя на единственного живого германца в обществе множества трупов собственной паствы. – Передумать? Ты в действительности разумеешь, что у тебя, Россия, есть право передумать? – тон фюрера более не звучал полураболепно. Пусть Рейх и не повышал интонацию, однако с самим тоном голоса фюрер обращался крайне умело, ныне его хладностью и преобладающим в звучании шипением наглядно демонстрируя, что его милосердие и потворство нежным чувствам себя исчерпало. Не испытывая на себе никогда прежде со стороны возлюбленного подобного обращения, русский опешил, едва ли удержавшись от того чтобы отступить на шаг назад, физически продемонстрировав свои опасения касательно доселе неведомого поведения обыденно сочувствовавшему ему при любых обстоятельствах и лояльного Рейха. – Вопреки тому что я лицезрю я задаю лишь один вопрос. Где мои гвардейцы?! И мне не потребен прямой ответ человека. Дозволь ему говорить, сделай выводы, а уже потом решай куда меня вести и как мне передать моих дворян. Покажи мне наконец, Россия, что ты имеешь ко мне хоть каплю уважения, хотябы в том же количестве, в коем оное теплится в твоем разуме касательно людей, – речь Рейха, лишенная толики свойственной ему иронии, вызвала в рядах окружавших Россию недоуменные переглядки. Сын Руси же, не заметив проступивших без его дозволения слез на глазах, обратился твердым тоном к сержанту, – От тебя не требуют разглагольствовать. Ступай и распорядись освободить пленников. – Один мертвы… – не успел юноша договорить, как русский вспылил, – Я сказал освободить! – человечишка в тот же момент, пусть и не ожидая подобной перемены в поведении правителя, однако не смея выразить недоумения, покорно направился в угодную России сторону, в голове держа факт того, что милостью те, кому был поручен Мюллер и уже погибший Нойманн, явно не блеснули. Отдав твердый и отчасти даже грубый приказ Россия глянул на Рейха, стараясь при том сохранить лицо. Однако не успело сердце Германии оттаять, как из полуразваленного дома, где прежде находилось ложе фюрера показались двое рядовых русских, что стремглав помчались к лидеру, размахивая целой пачкой вскрытых писем Малороссии. Обернувшись на скрип дверных петель и противный призвук времени при поступи русских сапог по крыльцу, Рейх с любопытством склонил голову вбок, провожая взором две фигуры, с толикой восторга бежавшие навстречу товарищам и России в первую очередь. Игнорируя Рейха всецело, один из рядовых с гордостью протянул уцелевшие под завалами бумаги прямо в руки России, отчего фюрер выжидающе вскинул брови, наблюдая за замешательством русского. – Что это? – вопросил сын Руси, на лице изобразив смесь недоумения и озлобления, благодаря спешке удовлетворить жажду утешиться негой германца, осмелившегося впервые столь грубо обращаться к нему. – Письма Малороссии, Ваше превосходительство! – с толикой задора выдал замаранный в пылу битвы юноша, едва дернул рукой, невербально прашивая тем самым русского властителя принять бумаги. – Малороссии? – склонил голову вбок Россия, по подобию Рейха внезапно исказившись язвительной усмешкой, беря в руки кипу, от чего германец безучастно развернулся, следуя вглубь разрушенного поселения, опустив голову вниз, выискивая средь изуродованных тел германцев обладавших прежде благодатными корнями. Затем, обнаружив первым обезноженного офицера, Рейх неспешно склонился к тому, хватая мертвеца за охладевшую, начинавшую постепенно синеть ладонь, оттаскивая чуть в сторону, укладывая прямиком на двоих рядовых явно намереваясь собрать дворян в отдельную кучу, тем самым отсортировывая тех, кто воскреснет от тех, кто навсегда останется под властью Танатоса. Едва только проведя взором по строчкам, выведенным замысловатым образом на немецком, Россия на секунду оторвался от бумаг, заслышав глухой звук удара тела, дабы не особо громко огласить, – Не стойте без дела, – обведя взором немногочисленных свидетелей сей сцены, прибывавших в недоумении касательно действий фюрера, Россия продолжил, – Поинтересуйтесь, чем занят, – кивнул в сторону отдалившегося Страны, – Да помогите уж чем способны, – вновь взор лазурных очей коснулся послания, полного откровенностей разного рода.

***

Середина ноября 1923 года, Германия, Бавария, где-то подле Мюнхена

– Как же так вышло, Пруссия? – интонация, преисполненная насмешки в очередной раз задела и слух и душу кайзера, что по приезде в родимые стены потерял всякое устремление к попытке переменить ход событий. Османская Империя же, сидя супротив сынка глядел на того с толикой хладного разочарования. К самому Пруссии, приезд коего был очевидно невольным, прилагалась так же нота от Империи, где тот подробно изложил на бумаге случившееся, предпочтя именно сей способ любым телефонным переговорам. – Прошу, с меня достаточно, все уже свершилось, – отозвался не поднимая потухших глаз Пруссия, к своему удивлению, оставшийся в прежнем обличии, ничуть не потеряв ни в весе, ни в росте, вопреки предположениям о том, что Империя обнародует то что сумел вызнать в ближайшее время. – С каких же пор ты внезапно обратился в радикального последователя стоицизма? Факт свершился… взаправду, – выразительно рассек воздух дланью правитель Востока, – Однако для тебя, как ответственного за притворение оного, все только началось. Твой моральный долг состоит в том, чтобы как минимум подробно разъяснить причины собственного деяния и нести за оное же ответственность, уж какого плана – решат твои оппоненты, одним из коих прихожусь и я. – Разве ты не читал депешу? – кивнул прусс на сверток, лежащей по правую руку от Османской Империи. Тот был вскрыт и прочитан при кайзере, потому вопрос прозвучал в риторический форме. – Я желаю услышать тебя. Мой возлюбленный супруг может быть эксцентричен и предвзят под воздействием аффекта праведного гнева… – смольная бровь оппонента понурого кайзера подлетела вверх, демонстрируя наглядно недоумение касательно тона в коем виновный смел говорить. – Оставь сии сцены, я читаю в очах твоих презрение. Взор твой таки и скандирует… – внезапно преисполненная обиды реплика прусса была прервана, хватило лишь колкого взгляда алых очей отца. – Взор мой скандирует недоумение. Пруссия, понимаешь ли ты, почему до сих пор не изобличен, ровно как и Австрия? Не лишай меня последних оснований за тебя вступаться. Враждебность твоя обусловлена лишь надуманными тобой выводами, кои никак с реальностью не соотносятся и потому являются априори ложными, будь добр, умерь наконец свою ничем не подкрепленную гордость и поведай мне лично, без утайки и чуждых свидетелей причину своих поступков, пока имеется у нас с тобою редкий шанс уединиться приватной беседы ради, – Осман вещал, не сводя глаз с оппонента, погруженного прежде глубоко в свои печали и совершенно потерявшего всякую надежду. Подняв голову, кайзер сглотнул горький ком сомнения. Услышав же тихое : «Подойди» , Страна словно в трансе поднялся, дабы затем приблизившись к родителю сесть пред ним на колени, расстилая собственные юбки подобно ковру, внимая взору алых очей, словно последнему спасительному маяку в царстве тьмы и суровых волн, норовящих то и дело навсегда потопить германца в море отчаяния. Нежно уложив теплые, почти горячие ладони на мягкие локоны сына, в свете свечей отливавшие златом, Османская Империя провел от макушки до затылка единственного родного ребенка. Сей казалось бы незначительный жест заставил Пруссию дрогнуть, а после, упершись носом в колено родителя, зажмуриться. С Империей расставание было не из приятных, конечно, тот никогда не являл особой милости к детям, однако наречение Пруссии пленником при его же дворе, где некогда кайзер сам правил, с последующим унижением его пред придворными остались на душе прусса болезненным отпечатком, очередным шрамом на сердце, так старательно и вместе с тем горделиво вырезанным Императором. Осман, прекрасно ведая о хладности возлюбленного к собственным потомкам и его помешательстве на своей власти, продолжил молча гладить Пруссию, словно бы пытаясь снять печать запрета с неги несчастного. С сим намерением Османская Империя явно опоздал, во что сам властитель Востока не особо желал верить. – Я не желаю тебе осуждения, не стражду до твоей боли, напротив, я заинтересован в сохранности твоего статуса и душевного равновесия, – на последнем кайзер бы взаправду желал рассмеяться, но попросту не мог, все что у него вышло, лишь тихо всхлипнуть, поморщив лицо. Османская Империя поджав губы на мгновение, затем выдохнул, продолжив, – Потому я желаю спросить тебя. Каковы были изначальные твои интенции, что стало итогом, удовлетворителен ли оный для тебя? Не считая, разумеется, дальнейшего твоего разоблачения и заточения, – тон правителя Востока был ровным, без доли прежней насмешки, однако вопросы он задавал крайне болезненные и потому, ничего, окромя тихих стенаний и полных душевного мучения потуг к исповеди с превалирующими в оных неудачами при попытке ясно донести мысль, Осман добиться не сумел в течение следующих суток. Стерпеть эмоционально-аффективное состояние потомка Османская Империя вызвался пусть и сам то не осмыслив окончательно и ныне, потому вынужден был покорно смириться с ролью объекта, принимающего эскалацию боли Пруссии, коя с каждой его попыткой поведать о роли и стремлениях его, принимала все более иррациональный вид, все более напоминая истерический припадок. Часы проведенные Османской Империей в компании сына оказались переполнены воем, слезами и прочими следствиями болезненного эмоционирования на внешние раздражители, скопившиеся в одну огромную по масштабу горесть, ныне, наконец-таки распечатанную и потому, неуемную. Когда же Пруссия, наконец, казалось, был более в состоянии лить слезы, все то время прежде, не дозволяя Османской Империи отстраниться, кайзер внезапно вскочил, готовясь было начать проникновенную тираду осипшим, дрожащим голосом, однако, успев лишь разомкнуть уста, под весом собственных юбок, ослабленный выплеском своих же чувств, прусс глухо ударился об пол, распластавшись безмолвно на мраморном полу. Осман лишь тихо вздохнул, поднявшись с места, занятого порядка восемнадцати часов назад. Чуть кривясь, на ватных ногах, угнетаемых все то время окромя единообразного положения и весом сына поверх, Страна неспешно направился прочь, попутно, взяв колокольчик с одного из декоративных столиков, принявшись звонить в тот, дабы верный камергер Пруссии убрал обессиленного господина на место тому более подходящее, нежели чем обыденное положение ковра. Окромя того, чтобы слуга в целом в дальнейшем озаботился бы пруссом, до тех пор, пока несчастный не сможет вновь вещать без натуги. Однако, не успел Пруссия очнуться от столь внезапно настигшего его сна, в его покои явился Речь Посполитая, появлению коего в сих стенах не мог по статусу препятствовать Вильгельм. Белокрылый же напротив оказался только рад воспользоваться собственным правом божественной крови и прогнал прислужника возлюбленного, дабы затем, присев подле истомленного кайзера, остаться с тем наедине. Проведя нежно по еще не успевшей затянуться гематоме от падения, выступившей прямиком на лбу синеватым ближе к середине и зеленым по краям пятном, Речь склонился к Пруссии, невесомо касаясь устами синяка. От сего действия по всему телу кайзера прошел импульс, сие заставило поляка издать тихий смешок. – Я не меньше скучал, Пруссия, – признался белокрылый, дланью принявшись наглаживать Пруссию по голове. Отсутствие всякой негативной реакции и резких движений в адрес его как оппонента, будоражило Речь Посполитую. Он желал ощутить себя вновь любимым пруссом и потому, охотно лег подле, укладывая руку Пруссии на свою талию, сам по-хозяйски расположив ладонь на изящном изгибе бедра кайзера. Казалось бы должный успокоиться Речь, лишь с пару минут пролежавший спокойно, в момент сощурился, резко приблизившись к лику Пруссии, – Как изменник ты обладаешь не завидной судьбой… Отец ведь подарил тебя мне? И ты ведь не можешь ничего сделать… может брак у нас не задался, однако… – ответы пребывающего без сознания, а вернее – их полное отсутствие оказалось для Речи Посполитой мало волнующим фактором, никак не мешавшим ему продолжить монолог, возражения ни одному тезису коего поляк бы в любом случае не стерпел бы. Свободную ладонь укладывая на выразительной линии челюсти милого, укрыв того теплым куполом своего крыла, Речь Посполитая чуть стиснул подбородок непокорного братца, – Это не означает, что ты хоть на секунду переставал принадлежать мне, – поляк впился в желанные уста, до сих пор едва солоноватые от обилия слез.