Потворство Божье

Однако, вопреки щемящей боли в груди и по-прежнему пульсировавшей в висках мигрени, пусть утихшей, но ощутимой, Россия продолжил глядеть на Рейха с нескрываемым озлоблением, будто бы позабыв свою первоначальную цель примирения, с коей лично явился на передовую: — Взаправду, что же со мною? Я лишь веду войну с тем, кто клялся мне в любви и ныне продолжает лгать… Глядя за тем, как русский вновь морщится от приступа головной боли, немец склонил голову вбок, подметив: — Я ни в коем случае не желаю принизить твоего интеллекта, Россия, однако, не считаешь ли ты, что Странам не дóлжно вести один на один пропагандистских баталий? Прошу, умерь пыл, нашему разговору нет свидетелей… отвлекись от идеологической риторики. Для меня ничего не стоит закрыться для диалога, ибо я вижу свою победу наглядно. Мне не хочется говорить с тобой в таком тоне, но ты вынуждаешь меня указать на очевидное. Я желаю воспользоваться шансом, которого был прежде лишен, и обсудить с тобой произошедшее, — взор Рейха был прикован к лицу возлюбленного. — Ты в действительности веришь, что я напал бы на приграничный учебный корпус? К чему мне это? Никакого преимущества мне сие не дает… попросту с моей стороны это выглядит как дешевая политическая профанация, целью которой было, прежде всего, не провалиться, ведь очевидно, что курсанты окажут куда менее сильное сопротивление, нежели чем те солдаты, которые находятся на пограничных позициях, но вместе с тем кадеты имеют отношение к войсковым силам, и конфронтация с ними может быть воспринята как жест объявления войны, с тем же успехом можно было бы напасть на мирных жителей, однако, в той местности не наблюдалось поселений, — фюрер продолжал говорить, порой тяжело вздыхая от бессилия. Последнюю энергию он растрачивал на сей монолог, стараясь вещать как можно более дружелюбным тоном. Наконец, Россия, не раз намеревавшийся перебить германца, дослушав-таки настойчивого оратора, заявил: — Даже если так… в любом случае отступить должен ты: я готов говорить с тобой о мире, но на своих условиях, — властитель русских земель по-прежнему держал фюрера на руках, не в силах отпустить того после длительного времени разлуки, полного тоски и скорби. Вновь выдохнув, исказившись страдальчески, Рейх мотнул головой: — Ты полагаешь, я не догадываюсь, почему ты идешь на разговор о мире? Я мог бы подумать на благоразумие, но ты, увы, даже не вслушивался в то, что я говорил — я вижу это по глазам, полным злобы и обиды. Я прекрасно разумею твое положение на фронтах, и ежели ты желаешь говорить в тоне озлобленном, я отказать тебе не могу, потому как сам имею повод к обиде и нед… — приземлившись на пол, фюрер смолк. Россия таки отпустил того, кого прежде жаждал видеть как никого иного. Бороться со злобой, взыгравшей в душе, юноша был не способен, потому, поддавшись той, сам русский вскоре опустился следом на колени подле скорчившегося сына кайзера. Однако не в порыве раскаяния, а от невыносимой пульсации в черепной коробке, заставившей сторонника антитеософической доктрины зажмурить веки. Стоило же тому сомкнуть глаза, как пред взором его предстали абстрактные картины, что мелькали беспорядочно, с намеком на смысловую увязку, кою Россия все никак не мог разуметь. Рейх же, не успев никак толково отреагировать на подобный исход, вскоре потерял сознание, мысленно проклиная упертость России, который сознал корреляцию мигреней, неконтролируемых эмоций и образов в голове лишь после того, как намучился с непереносимым приступом головной боли порядка восьми часов с момента непродуктивной беседы с Рейхом. К тому времени фюрер германского народа еще не очнулся, а битва за поселение, занятое немцами, продолжалась с той же ожесточенностью, ничуть не сбавив оборотов с момента попадания Рейха во вражеское распоряжение. Мигрень унялась лишь после того, как Россия, в очередной раз отогнав подчиненных с оперативным докладом из помещения, в коем находился, вновь сел подле Рейха, оставленного валяться на полу словно забытая вещица, утерявшая ценность. Оперевшись спиной на туловище пребывающего в состоянии, кое было схоже с летаргией, Россия согнул ноги в коленях, поставив на те локти, опустив голову, затем, издав тихий смешок, свел светлые брови меж собой. — Так вот в чем дело… — Россия поднес к лицу длани, прежде безвольно висящие. Кисти Страны пробирала легкая дрожь. Погрузившись глубоко в себя, вождь русского народа даже не помыслил и на секунду о происходящем на поле боя, раздумывая лишь над тем, что творилось непосредственно с ним. Наконец сие обыденно бестолковое раздумие, приводящее лишь к бессмысленной и зацикленной саморефлексии, заимело достойный итог. Россия осознал происходящее, объяснив для себя собственное подвешенное душевное состояние и путанность разума. Он был не раз на этом месте пред Рейхом. Много раз объяснялся, но каждый раз его эмоции перевешивали, а времени на осознание того, что он повторял ошибку, которую и пытался исправить, действуя в пределах своих возможностей, русскому не хватало, что неизбежно приводило к одному и тому же исходу — отчаянию, боли, столь сильной и губительной, что оная же и давала выплеск благодатной энергии. Россия раз за разом переживал момент заветной встречи, но не будучи в состоянии вспомнить собственный опыт, уже прожитый, но отвергнутый как неверный подсознательно, сызнова вынужден был возвращаться к точке, откуда начал устремление к личному свиданию с вражеским правителем. — На этот раз мне понадобилось лишь пять месяцев… — мягкая улыбка коснулась уст русского, его взгляд наполнился теплом. Сам Россия обернулся на все еще пребывающего в бессознательном состоянии Рейха, чья грудь почти не вздымалась. — Я, наконец, понял… — голос России был полон воодушевления, сам он склонился над бледным фюрером, чьи впалые черты выглядели совершенно безжизненными. Нависнув над германцем, поставив свои предплечья по бокам от тела возлюбленного, Россия приблизился к лику того, кто изначально пытался достучаться до разума, склонного к эмоциональным, порой отчасти и безрассудным порывам. Довольствуясь верными выводами, кои сделал-таки посредством множества попыток, Россия не мог удержать неги, внезапно возобладавшей в его душе. Наконец, уста русского накрыли губы властителя Германии. — Все до этого момента было неверно, я исправлю.. — уверенность России в своих силах извечно превышала его истинные возможности, потому, сознав, наконец, способ воплощения своей благодати, форму собственного воздействия на проведение, вопреки тому что до конца не понимал, каким именно образом и в какой мере способен влиять на поток времени, сын Руси жаждал вновь воздействовать на сущую материю. — Но меня могут неверно понять… — молвил Россия задумчиво, еле слышно, замерев, оглянулся на деревянную дверь, отстранившись с досадой от желанных уст. Прерываться в процессе излияния собственной страсти, пусть и оправдываемой желанием помочь Рейху восстановить силы, однако, по истине исходящей лишь из последствий продолжительного для Страны воздержания России крайне не хотелось, особенно в контексте необходимости объяснений перед подчиненными, коим он сам дал право говорить с божеством и задавать вопросы тому, кто составляет саму суть мироздания. Огорченно скривившись, Россия задумался над тем, стоит ли вмешивать Рейха, иль полагается решить все самому. Наконец грузно выдохнув, русский вновь прильнул к возлюбленному, нежно проведя от его колена к голенищу сапога, ощупывая края того изнутри, пока наконец не достал миниатюрный кинжал, о котором знал уже давно. Схватившись за рукоять лезвия, Страна неспешно и осторожно вытащил оружие, переводя взор, преисполненный тревоги, боли и вместе с тем неги, на короткостриженного юношу, лежащего до сих пор совершенно неподвижно. — Значит, это ты не поменял, но волосы остриг… — буркнул он, глядя на локоны оппонента, беспорядочно лежащие на полу. Едва только Рейха принесли, русский в очередной раз заметил перемену, досаду от которой проживал не раз, однако, в процессе динамичной беседы не поспел упрекнуть еще не пребывавшего в состоянии осознать упрек в силу того, что фюрер сам по себе выглядел так, словно едва был жив, и даже дышал то с трудом. Присев подле, выпрямив спину, Россия выдержал недолгую паузу, полную молчаливого упрека, затем лишь, нехотя, провел лезвием по своей ладони, после, приоткрыв уста германца, занес над лицом любовника поврежденную длань, сжимая ту в кулак. — Немцы вывели из строя пять из шести танков! — с воплем невысокого роста лейтенант, едва получивший сообщение, бесцеремонно ворвался внутрь временной обители России в силу того, что бремя командующего контрнаступавшими войсками Страна принял на себя, тем самым дав непрямой приказ отчитываться о ходе битв ему лично, дабы получить из его же уст надлежащие указания. Россия изумленно повернулся к едва не рвавшему на себе волосы встревоженному человечишке, который решился явиться лично к горе-командующему, отказывавшемуся принять доклады адъютантов порядка трех раз. Не менее удивленно смотрел на происходящее сам ворвавшийся, замерший на месте в мгновение. — Россия… чем Вы заняты? — в вопросе сквозило неподдельное, чистейшего рода любопытство без капли упрека. Прижав кровившую ладонь к себе, Страна поднялся на ноги, стараясь притом делать все размеренно, в голове держа факт того, что именно он до сих пор при любых обстоятельствах хозяин положения. — Мы пришли к соглашению, — заявил русский, кивая на Рейха, очевидно захлебнувшегося бы кровью в силу бессознательного положения, ежели бы не факт его бессмертия, о чем Россия особо не задумывался, действуя по чистейшему наитию. — С кем?.. — вопросил на выдохе несчастный старший лейтенант. — С тем, чей девятый моторизованный батальон наполовину скошен? Прошу, Россия, в сражение пора вмешаться, необходима ваша оценка положения и распоряжения, — разумеется, офицер лукавил: некоторые действия были приняты без всякого указания России, однако, потому как они особого результата не принесли, человечишка решился весьма бесцеремонно требовать ответа. — Уж не знаю, каков итог переговоров, однако фрицы оружия не бросят, пока им их драгоценный предводитель не укажет… — лейтенант бросил краткий взор на не подающего внешних признаков жизни Рейха. — Они без всякого страха, от мала до велика бросаются прямо под танки с минами, потому что знают, что Рейх воскресит наиболее верных и храбрых, а кроме того они хотят вернуть своего фюрера. Учитывая Ваши последние беседы с солдатами, когда Вы убеждали их в том, что усердно убивать врага необходимо лишь на пути к взятию Рейха, после же только поражать стратегические цели, создавая условия для сдачи немцев в плен, германцы сражаются куда более ожесточенно, чем наши солдаты с почти миротворческой миссией, — юноша не стеснялся открытых формулировок, ибо увиденное наглядно показывало ему то, что Россия не сознавал серьезности ситуации. Мысль о том, что сын Руси попросту отмел всякий помысел о битве, что все еще велась, и не в единичном количестве, не укладывалась в голове верного своему человеколюбивому божеству. Россия поджал губы: он понимал, что для успешного исполнения стратегии сохранения авторитета сражение необходимо продолжить, спустив резервы, но подобное развитие событий грозило полным уничтожением дивизии, в которой прежде пребывал Рейх, что в свою очередь могло однозначно огорчить фюрера до такой степени, что дальнейшие беседы о мире вести было бы весьма затруднительно. — Шесть вражеских самолетов сбиты и находятся в непригодном для эксплуатации состоянии. Солдат неприятеля значительно меньше, они окружены со всех сторон, но все еще оказывают активное сопротивление, — лейтенант продолжил доклад, надеясь сим способом помочь России в его раздумьях. — По танкам и самолетам они ведут обстрел из неких ручных крупнокалиберных орудий. Наша пехота страдает не меньше от прицельных обстрелов многозарядных винтовок. Сдаваться они не намерены… конечно, подавить всякое сопротивление возможно на корню, даже имеющимися ныне на поле боя средствами, пусть и с трудом, однако при подкреплении победа будет однозначна, но пойти на полноценное истребление после Ваших речей солдаты не хотят без прямого указания… Россия, находящийся ныне в наиболее выгодном положении, из ряда попыток исправить случившееся после 1923 года, наконец осознавший свое влияние, все же поняв риск того, что в иной раз осознание может обойти его стороной, выдохнул. — Выводите резервы… — русский даже не пытался предложить шантаж как способ затребовать у германцев покорность и сдачу в плен, понимая, что задумка всего контрнаступления состояла далеко не в этом. На кону стояли не столь отношения с Германией, сколь статус советского государства в международном сообществе. Прослыть неспособной дать отпор империей, действующей лишь методами шантажа, Россия не желал, потому с тяжелым сердцем проводил взором скоро удалившегося лейтенанта, а мгновение спустя, услышав сдавленный хрип, несколько виновато обернулся на Рейха, истинные причины войны с которым ему только предстояло выяснить. Фюрер германского народа стал тяжело откашливаться, приняв сидячее положение, хватаясь за горло одной рукой, другой стуча по собственной груди, морщась от глухого стука удара суставов по ребрам, каждый отзвук коего отзывался болью в голове. Задыхаясь, Рейх кривился, из последних сил выкашливая застрявшую мертвым комом в глотке кровь, сумев поглотить лишь часть. Не в состоянии увидеть что-либо пред собой в силу того, что на алых, померкших очах выступила пелена из слез от удушья, Рейх не заметил фигуру России, склонившегося над ним, принявшегося в свою очередь стучать по спине Рейха в районе солнечного сплетения, жаждая оказать хоть какую-то помощь. Осознание того, что заливать жидкость в горло потерявшего сознание и контроль над телом, а следовательно, глотательный рефлекс, России пришло лишь ныне, когда, стоя чуть позади Рейха, он вынужден был лицезреть его агонию. Наконец сумев вдохнуть, фюрер, чье тело до сих пор пробирала дрожь, молча уставился размытым взором в пустоту. Пересохшие уста его, так охотно прежде целуемые Россией, сошлись в плотную линию. Бледность кожных покровов Рейха уже не так сильно бросалась в глаза, а сетка сосудов и вен проступила, напротив, пуще. В момент абсолютной тишины и молчания Россия, наконец, вновь водрузил Рейха на руки, взглянув в полные слез алые глаза, выражавшие абсолютную пустоту. — Я понял, Рейх… — решился русский поделиться своим осознанием, за все эти часы наедине с собой осознавший собственные ошибки, однако, еще до конца не понимавший того, как способен их исправить. За сию треть суток русский успел абстрагироваться от собственных обид, совсем позабыв о том, что прежде, чем Рейх лишился возможности осознавать происходящее вокруг на ровно то же время, Россия скинул того на пол, явив крайнее нежелание хотя бы на мгновение прислушаться к словам того, кто старался говорить изо всех сил, хотя и пару слов связать мог с трудом и жив оставался лишь благодаря неспособности умереть. — Понял? — прохрипел еле слышно любимец немецкого народа, сощурившись, когда брови его в ту же секунду плотно сошлись меж собой. — Чт.. — новый приступ болезненного кашля заставил Рейха умолкнуть, зажмурившись. Сумев же вновь вдохнуть, широко раскрыв глаза, властитель Германии натянул присущую ему пропитанную сарказмом язвительную усмешку. — Ах и что же?.. — тон Страны по-прежнему был мягок, но в оном уже возможно было различить ноты озлобления. — Эта война — страшная ошибка. Моя реакция на твои слова… также… неправильная, — Россия отвел взор, проговаривая признание в личной ошибке неохотно, переступая через себя, не привыкнув признавать свои действия неправильными. Глядя же за тем, как Рейх, не скрывая усмешки, наблюдает за его потугами, Россия нахмурился. — Не вынуждай меня повторять неправильные действия… — русский смолк, в ожидании глядя в очи фюрера, так и не ответившего на его объятия. — Продолжай, — Рейх изрек сие на сей раз без доли сарказма, затем покорно объяв русского, демонстрируя тем самым так необходимую ему поддержку и готовность выслушать, еще не ведая, что Россия пару минут назад отдал практически прямой приказ о геноциде целой роты, чье расположение должно было по изначальной задумке стать первым рубежом перемирия. — Не могу сказать, что полностью, но я вспомнил похожего рода наши встречи, которые уже происходили, но приводили лишь к пущему хаосу, отчего я не в состоянии смириться… — русский задумался о том, как именно описать то, что было, и в то же время то, чего никогда не было. — Не в состоянии смириться, я отматывал время, но так как цепочки событий, которую я хотел исправить, никогда не было, я забывал о том, что хотел исправить и как именно, потому что и отматывал время не то чтобы осознанно… Видимо, благодаря тому, что попыток было слишком много, в моем разуме остались отрывки воспоминаний, которые не давали мне покоя… головная боль же возникала, когда я, находясь в нужной ситуации, вновь действовал неправильно… В момент, когда я ударил тебя, ты потерял сознание, а моя голова заболела еще сильнее, я мучился очень долго, пока наконец цепочка событий не восстановилась… Я, наконец, могу все исправить… Рейх вскинул брови, глядя на Россию в полном недоумении. — И ты, говоришь, даже не знал, что ты возвращался во времени? Россия, ты не задумывался о том, сколько вещей ты в целом пытался поменять, но позабыл о сем в силу того, что не контролируешь свои силы? — фюрер предпочел не тратить время на прямые сомнения и недоверие, рассудив, что, в принципе, мало что теряет, ежели даже Россия лжет. — Нет, я не задумывался, Рейх, — грубый тон и хмурость черт русского в мгновение навели Рейха на мысль о Руси. — И не хочу думать об этом. Сейчас я говорю о войне и о том, что касается нас, — хватка России стала сильнее, руки Страны сдавили фюрера подобно тискам. Стараясь игнорировать боль в районе расположения дланей потомка Руси, о коем Россия, несомненно, горевал до сих пор, Рейх вздохнул. — Боюсь, менять что-то подобным образом излишне безрассудно. Ежели мы сошлись на том, что повинности в войне ни за одним из нас не числится, позволь, я поведаю тебе свою версию событий. Франция и Британия — естественные враги как Германии, так и государства непосредственно твоего режима, наиболее выгодно для них как в экономическом, так и в моральном плане — прямое наше столкновение, акцент на различиях идеологий, гиперболизируемый постепенно деструктивно ориентированной кампанией шпионажа, — Рейх говорил куда более приободренно, постепенно обретая прежнюю искру в глазах, пока Россия, задумчиво сощурившись, ослабив хват, чуть склонил голову вбок. — Так… ты считаешь, что нападение было инсценировано при пособничестве Франции и Британии? А немецкую форму и разведывательные данные они добыли… каким образом? — Таким же, как и русскую, — ответил с ходу Рейх. — Я не отрицаю, что среди моего окружения имеется заинтересованное лицо, ты ведь прекрасно ведаешь, к чему я, — Рейх не желал напрямую говорить об интересе Пруссии в силу погибели Руси от рук России, ибо сам этот вопрос оставался болезненным для отцеубийцы. — Так ты… — едва только увидев злобу во взоре русского, Рейх в мгновение прижался к любимому, касаясь его уст, поступая подобно предку, предпочитавшему попросту заткнуть супруга страстью и негой, когда тот начинал ставить неудобные вопросы. Однако фюрер преследовал целью не более чем умерить пыл России, явно нуждавшегося в отдыхе и успокоении. — Нет, — лишь чуть отпрянув, Рейх нежно взглянул в очи пылкого сына Руси. — Я не виню тебя… одержимость моего отца твоим не является следствием твоих действий. Россия, прошу, я иду тебе навстречу, будь добр, ответь мне тем же, не веди себя подобно Польше иль Мало… — сын кайзера смолк, когда Россия возмущенно искривился. — Рейх, ты что же, был с ними подобным образом близок? И это при том, что я тебе верность хранил во всех смыслах?! С Малороссией? Взаправду?! — лик русского отобразил наглядно смесь изумления, некого отвращения, отрицания и вместе с тем горестного отчаяния. — Россия, прошу, успокойся, наконец… Я понимаю, что ты не сторонник божественной сути, однако, будучи Страной, ты обязан помнить весьма простое правило: чистый, не помутненный разум возможен лишь тогда, когда все твои биологические потребности закрыты. Я поражен твоей верности с учетом всей твоей обиды и возобладания гордыни, однако тебе перемирие потребно куда больше, чем мне немедля. Я не ведаю, как долго пребывал в состоянии полулетаргии, полагаю, более пары часов, учитывая, что суставы мои гнутся с трудом, потому… — Россия понимал, к чему ведет Рейх, и, прекрасно помня о своем приказе, молча слушал того, в голове пытаясь выстроить наиболее выигрышный ответ касательно очевидно провальной инициативы победы любой ценой. — Отдай приказ о прекращении огня, и дозволь мне сделать то же самое, — закончил фюрер, стараясь выдавить из себя приободряющий тон, глядя на Россию, чье лицо стало подозрительно лишено всякой эмоции.

***

— Давайте! Хэнде хох! — голос русского рядового, пропитанный ненавистью, заставил дрогнуть двоих немецких пулеметчиков, засевших в подобии наскоро вырытого окопа, расстрелявших все снаряды за продолжительное время сражения и не способных пробраться за новыми, как и высунуть головы из ямы без риска лишиться той. Однако прежде чем двое успели предпринять хоть что-то, выругавшись, вооруженный мужчина, преисполненный ярости, спустил очередь прямо в несчастных, стреляя беспорядочно, затем, выбравшись из углубления, верности ради сняв с пояса гранату, выдернул чеку, кинув снаряд в подобие окопчика. После, ничуть не обеспокоенный судьбой погибших наверняка, двинулся далее, стараясь не стоять на месте, дабы лишний раз не схватить пулю, однако, не успев пробежать и двадцати метров, забравший жизни сам пал под обстрелом немецкого пикировщика. Но и германский самолет не продержался особо долго: запас топлива исчерпывал себя, прежнюю скорость развивать оказалось невозможным, потому советская авиация, пусть и не столь умудренная опытом, до сих пор пользующая четырехкрылые самолеты, дала решающий залп, отчего, брюзжа по нисходящей гамме крутящимися уже скорее по энерции лопастями, германский самолет устремился прямо в сторону дружественных отрядов, накрывая обломками порядка дюжины не успевших разбежаться человек. Прибывшие вскоре отряды резерва русских, находившиеся в пяти минутах ходьбы от линии огня для подстраховки, и вовсе не оставили немцам и малейшего шанса. Расценившие появление подкрепления как сигнал к уничтожению остатков германских сил, русские и без того особо никого не щадившие, в силу внутреннего презрения к германским войскам и их двукратному отказу сдаться, принялись стрелять и по уже лежавшим на земле людям и дворянам в немецкой форме, дабы те точно без помощи избирательного фюрера не встали никогда.

***

Глядя на месиво из алого снега, тел и кусков металла, Рейх не сводил взора с пейзажа, представшего перед ним. Искореженные трупы лежали на каждом шагу, ступить вперед, не задев чье либо плечо, бедро, часть лица иль голову, оставалось невозможным. Моторизированное соединение было довольно большим, и ныне среди останков его служащих не осталось подающих признаков жизни. Перевес численности русской стороны был колоссален, равно как и жажда изможденной армии расправиться с врагом. Зимний морозный воздух окутал фюрера, проникая под шинель, кою Россия заботливо накинул на плечи германца по пути к месту, полному еще теплых тел. Прежнее тепло шерстяного материала более не спасало от дрожи, вызываемой самим нутром. Заметив знакомые очертания среди беспорядочной кучи, Рейх склонился к земле, поднимая свою фуражку, чудом уцелевшую, оттряхивая ту от следов русских сапог, затем накинув оную на голову, поднял алые очи на Россию, стоящего в компании командующих операцией. Выпрямив спину, Страна вновь приблизился к русскому, с осуждением посматривавшему на старшего лейтенанта, смевшего якобы неверно трактовать его приказ. — Где Мюллер и Нойманн?— вопрос прозвучал из уст Рейха сухо и хладно.