Потворство Божье

Госпиталь, вспыхнувший в мгновение, благодаря древесному каркасу, сгорел практически до основания за те три часа непрерывного боя, что большая часть боеспособного расположения обязана была дать, пока остатки тыловых соединений четвертой армии усиленно боролись с пламенем, из коего выбраться смогли менее десяти человек из пяти дюжин персон там присутствовавших на момент поджога. Среди раненых рядовых оказалась пара русских диверсантов, намеренно повредивших себя, как позже выяснилось благодаря допросу одного оживленного фюрером кавалерийца, прежде павшего смертью храбрых, чьи товарищи были брошены на амбразуру для отвлечения внимания и ныне остались в братской могиле, наскоро вырытой германцами. Переправленный из царства тлена и забвения обратно на брег жизни не мог отказать своему спасителю в информации, несмотря на прежнюю свою прижизненную фанатичную преданность идее божества в лице России, коему по итогам не оказалось и капли разницы до количества жертв, равно как и комиссарам, отдававшим приказы по осуществлению сей диверсионной операции. Оставшись подавленным и разочарованным реалиями войны, романтизированной пропагандистским рупором, несчастный восставший из мертвых, сотворенный вновь из мясных остатков, напоминавших больше фарш, перемолотый мясорубкой войны, нежели человеческое тело, ныне переживал внутри кардинальное крушение принципов истины, в кою веровал. Для человека, не приходившегося и каплей в океане пред очами России, наконец стала очевидна собственная ничтожность в глазах тех, кого он считал братьями по оружию. Равенство, о коем твердили так настойчиво высшие круги власти, было не более чем темой для демагогии. Будь во главе дворяне иль люди, такие персоны, как он, плененный мертвец, так и остался бы гнить в земле, ежели бы пленители не оказали милость именно ему, совершенно неприметному юноше, обделенному даже формой, вступившему в борьбу вопреки международному праву. Дорвавшиеся до власти извечно будут мыслить более высокопарно, не придавая значения жизням тех, чьими руками они ведут политику.

***

Глядя отрешенно на тощий стан вождя германской нации, юноша, сидящий на тахте супротив Страны, наконец молвил пересохшими от жажды устами: — И что же теперь со мною станется? — голос несчастного был чуть осипшим и звучал подобно скрипу старых половиц. Фюрер усмехнулся, окинув взором отчаявшегося бойца, что заблаговременно предполагаемо сдался в руки своего спасителя. — Я, в силу того, что в действительности верю в нормы права конвенции о военнопленных и как никто иной стремлюсь к честному соблюдению международных соглашений, мог бы отпустить тебя под честное слово, ибо мне ни к чему лишние рты в моей армии, с учетом количества пленных, ежедневно складывающих оружие под напором наступления германской армии, — заметив неприкрытое изумление подобным предложением, немец не смог сдержать улыбку, взяв паузу, в моменте коей русский тут же замотал головой отрицательно. — Мне не пристало возвращаться домой… там меня не ждет ничего, окромя презрения, а то и показательной казни. Я родом с мятежного села, не принявшего оккупацию … большая часть трудоспособного населения ринулась в этот бой, но ни один мальчишка не пройдет, в меня камня не швырнув, если я попросту вернусь, после такого разгрома станет очевидно мое пленение, и не столь важно, что посмертное, я… — перебитый преисполненной волнения риторикой, германец вновь взял инициативу диалога на себя: — Боюсь мне некогда выслушивать все твои чаяния… к тому же, отпустить тебя я и не планировал, это была не более, чем ирония. Россия отрицает все нормы, принятые касательно войны на захваченных территориях, — это избавляет и меня от необходимости выполнять оные на землях, временно ему подвластных. Отправишься в Германию на работы, будешь патроны отливать, танки собирать, а может, и хлеб для сынов Германии печь, уж куда распределят, — отмахнулся Страна, глядя на человека, пребывающего в состоянии глубокого душевного кризиса. — Солдаты будут гореть… Все будут как убийцы судимы, нет в аиде различий по нации, — внезапно молвил оживленный, желая было дополнить резкую перемену темы логической связкой, но вновь был перебит Рейхом, не считавшим учтивость чем-то обязательным в адрес людей: — Не обобщай и свою эсхатологически-унылую риторику умерь, при себе держи. Жив ты будешь еще лет с сорок — срок для человека более чем достаточный. Цени жизнь земную, а не ищи ответов о жизни загробной. То, что было тебе показано, не применимо ко всем разом. У каждого бытие посмертное собственное. Ежели хотел ты страдать за убитых, то отказать тебе Аид не вправе, — вздохнув протяжно, Рейх едва скривился от осознания, что ныне разговор с русским был преисполнен прелюдии к основному толку, ради коего он и явился. — Откуда родом ты будешь? — вопросил фюрер, деловито оправив манжет рубашки, едва выглянувший из-под черного мундира, расшитого серебром. — Калиновка… — покорно ответил плененный, опустив взор померкших карих глаз, глянув на носы вычищенных до блеска сапог Страны. — О, Калиновка… в одной только трети России таковых с десяток, уж больно оригинальное название… — усмехнулся Рейх, склоняясь к понурому собеседнику. — Рядом тут лишь одна, она и есть… — сердце юноши забилось чаще, ладони внезапно стали мокрыми от волнения, вцепившись в ткань, что покрывала матрас старой тахты. Русский смочил пересохшие уста языком, поджал их, чуть сведя брови, едва сморщив лоб. Дыхание божества, что ощущалось на коже, ожигало, затем растекаясь мурашками по всему миниатюрному человеческому телу, заставляя едва поежиться под натиском душевного трепета. — Чудесно… уж лучше словам твоим быть правдою, — предупредил Рейх несчастного, отстраняясь, оставив того в тихом огорчении. Весьма скоро фюрер удалился, ему на смену пришли двое германских солдат, что согнали пленного с кровати, заставив его пересесть на деревянный стул. Сей факт уже не был чем-то значительным для русского. Его душа находилась в плену печали и разочарования в прежних идеалах, юноша даже не осознавал происходящего до конца, потому негостеприимность своих охранников, в место чьего временного квартирования его привели, не вызвала в душе поверженного никаких эмоций, он не явил и капли протеста, наоборот, питая симпатию к давшим ему, человеку, еще один шанс на жизнь, возможно мирную. Слова Рейха о работе в Германии даже успокоили и усладили ополченца. Мирная работа в тылу, без угрозы вновь оказаться в объятиях жара и беспросветной боли, была крайне привлекательной перспективой для прежде идейного русского. К тому моменту железнодорожные полотна еще не были перегружены благодаря регулярным подрывам, и переправа пленных не требовала особых усилий затеей. Совсем скоро подобных воскрешенному, уже не жалея, ссылали в целые батальоны пленных, кои без всякого сочувствия посылали на разминирование иль бросали в бой подобно живому щиту, дабы истощить снарядные запасы пулеметов противника, по прежним товарищам стрелявшего с не меньшим энтузиазмом. Лишь пара переменных в идеологическом уравнении отвечала за восприятие обеими армиями своих комбатантов. Достаточно было отступиться от изначальной риторики на шаг, и из товарища, делящего последний хлеб, отдельный человек превращался в обезличенного врага, недостойного жизни.

***

На восстановление старшего и младшего офицерского состава, пострадавшего при пожаре в госпитале, у Рейха ушло весомое количество сил и порядка недели времени, в течение которого обозначенная пунктом сопротивления Калиновка была стерта с лица земли. С партизанским движением германцы боролись радикально, предпочитая буквально выжигать очаги, способные распространить опасную для действительно мирных жителей риторику коварной войны. За сие время спасенный волей судьбоносного жребия и сущей случайности уже был определен на работы по устранению завалов после воздушных атак английских бомбардировщиков. Вопреки ожиданиям, несчастный не был изолирован от ныне презренной ему войны, напротив, человечишка мог лицезреть во всей красе расплату мирного населения за нарушение границ интересов иной державы фюрером. Вскоре и прежде беспокойная жизнь немцев в тылу стала еще менее сносной благодаря волеизволению Англии, имевшего определенные договоренности с Францией и всячески давившего на давнего неприятеля Германии.

***

Германия, Берлин

— С самого начала в планах Рейха войны с русским выродком не значилось, оттого подготовка в виде ликвидации угрозы с Запада в лице Франции предпринята не была, — тон Пруссии, вопреки весьма острой ситуации, был совершенно спокоен. Стоя в тронной зале пред отцом, словно во времена своей юности, прусс более не трепетал словно осиновый лист на ветру. — Моя договоренность с французом явно не столь ему ценна, сколь одобрение несчастного империалиста, в котором Франция души не чает. Вероятно, уезд Рейха скажется на функционировании командования как такового в силу того, что он являлся основным движущим механизмом, а его ставленники лишь раболепные почитатели фюрера, — Пруссия не скрывал отсутствия всякого уважения к авторитету сына. — Их потребно немедля устранить… не хватало нам второго фронта в момент того, как на Востоке кампания затягивается и грозит продлиться до зимы, а то и дóлее… Стоит запросить помощи со стороны Османской Империи. Он не питает восторгов касательно Франции ровно в той же мере, что и Германия, а то и пуще, — рассуждал император, едва нахмурив светлые брови, глядя на фигуру склонившего колено и в то же время сквозь нее, явно не обращаясь напрямую к отчитывавшемуся за разрушенное перемирие. — Так к чему же ко мне ты воззвал? — лазурные очи со всей серьезностью взирали на родителя, прусс наконец смел поднять взгляд на отца без дозволения. — В очередной раз доказать твою несостоятельность как государя: единственное твое достижение ныне обратилось прахом, не продержавшись и три столетия как нечто поистине стоящее… — отозвался Империя, когда лик его преобразился усмешкой вопреки всеобщей мрачности положения. — Единственный, в ком я еще вижу надежду, ныне тобой презираем, но, вопреки тому, находится на передовой, а ты бежал из собственного дома, жил с сыном, а после и умудрялся скрываться от очей моих до сего самого дня под страхом брака, который полагается тебе как нечто действительно надлежащее. Едва настанет окончательное разрушение Французской Республики, как днем позже ты в мгновение будешь отдан под крыло того, кто дозволит мне, наконец, хотя бы на мгновение испытать довольство и гордость за кого-то окромя Рейха. Пруссия изумленно замер, затем, тихо шурша полами юбок, поднялся с колен, дабы после тут же разразиться гневом, глядя прямо в очи отца, коих избегал взором как мог. — Для того ли я мстил за Русь?! Для того ли потворствовал сей войне?! Уж не ведаю, какую игру ты ведешь, но я даже не приближусь к этому пернатому недоразумению… я… Я никчемен как монарх?! А чего же достиг род благословленных прародителем?! О, великая Польша! Как страшит иные империи, уж самое могучее царство, кое мир только лицезрел! Я даровал германцам стабильность, завершил войну с Францией на сотни лет! Обрел союзников по всему свету, благодаря тому Германия процветала и ныне способна явить миру могущество, способна изничтожить как Францию, так и Россию! — приятные взору черты ныне перекосила злоба, прусс не сразу заметил, что тронную залу заполнили парламентарии, кои являли собой высшее руководство армии, а после и страны, построенной ныне по подобию огромной казармы, где каждый житель работал на благо милитаризма и торжества оружия. Взор императора оставался по-прежнему насмешлив. Едва Пруссия смолк, дабы набрать воздух в опустошенные легкие, Империя заговорил сам: — Так Австрия все же действовал не в одиночку, какая неожиданность. Не потому ли ты укрывался от меня? Тебе ведомо, что твой брак с Речью Посполитой неугоден прародителю и опасаться его, как ты то делал, не стоит, а вот государственная измена — уже иной разговор… потому умирают граждане процветающей, судя по твоим речам благодаря именно тебе, Германии? По личному твоему разумению? За что ты отправил сынов Германии встретить смерть? За что твой сын истощает себя? За уже давно погребенного? — подперев голову рукой, Империя сощурился. — Ты будешь держать ответ совместно с Австрией, твоим нелюбимым сыном, который, впрочем, и для меня представляет разочарование… — махнул Империя рукой, дозволяя двоим караульным подхватить разъяренного прусса под руки, отчего Пруссия, в мгновение оглядевшись и заметив, что количество присутствующих существенно увеличилось, тут же сознал замысел властителя людских душ, что остался в сердцах германцев идеалом сквозь многие века. Австрия сидел, лишенный доступа к внешнему миру, вот уже вторую неделю, о чем Пруссии доселе ведомо не было. Сообщников заговора искали весьма активно по всей Германии, и даже с момента объявления Францией войны сей факт не переменился. Империя не собирался направлять внутренние силы, представлявшие собой могущественный щит и меч нынешнего строя, на иной фронт. Император изначально ведал, что изголодавшаяся по победам армия Османа вполне пойдет на уступки, прыгнув в самое жерло войны. Становилось очевидным, что одной только русской кампанией война для Германии и ее союзников не ограничится, потому внутренних интриганов, какими бы безобидными оные не казались, необходимо было обуздать и каждый их шаг контролировать лично, а желательно и вовсе указывать повинным, что, как и когда делать, начиная от подъема с постели, заканчивая глотком воды. Как ни противился Пруссия, пытаясь вырваться, весьма крупные дворяне, чей хват был подобен железным путам, не дозволили Стране, вопреки его статусу, освободиться. Вскоре и кайзер оказался один на один с собой в своих покоях по подобию Австрии, выдавшего каждую деталь прежде тайного плана как на духу. К прочему огорчению, вскоре прусс был оповещен о своем отбытии в горную крепость, где его уже дожидался несостоявшийся супруг. Отъезду дóлжно было состояться намедни.

***

Россия, расположение запаса четвертой гермаснской армии группы «Центр»

— Единственное, что нам остается, — не допустить вмешательства Америки в войну, — новость о смелом изъявлении Франции пришлась некстати, оттого Рейх на мгновение обрел серьезный лик. — Признаться честно, это ведь Ваш просчет, мой фюрер, как же Вы, мой военный гений, не просчитали, что Франция всячески попытается избавиться от мира, принижающего ее имперские амбиции? — Беккер, до сих пор едва таящий обиду на господина, не упустил возможности блеснуть с намеком на некую сокрытую смешком агрессию в манере, в коей обыденно общался сам Рейх. Притом Пауль не изволил отстраниться от задумчивого вождя, по прежнему сидя пред возлюбленным на полу. — А ты, верно, блестящий полководец, Пауль. Что же не пользуешь свои праведнические наклонности, когда то потребно? — Даниэль по-прежнему оставался скептичен, глядя за тем, как Беккер то и дело невзначай норовил коснуться паха Страны. Сам Гинденбург опирался о деревянную спинку стула, на коем удобно расположился Рейх. — Мне, признаться, до ужаса любопытно, каким будет оперативное решение императора по поводу такого поворота… окромя того, было бы весьма лестно использовать ныне союзные обязательства Италии… — размышлял вождь германской нации, едва сощурив алые очи, коими сверлил пустоту, подобно Империи. Верхняя губа Страны была прикушена его же нижней челюстью изнутри. Вскоре от напряжения подбородок фюрера окрасила алая струйка, что весьма проворно скатилась вниз, капнув прямо на хрупкую кисть и без того на вид еле стоящего Рейха, чей облик выглядел чрезчур измученно по причине короткого сна и извечного расхода жизненных сил, в восполнении коих Страна нуждался как земной бог, лишенный прямого доступа к благодати, в отличие от божеств небесных, способных питаться самой сутью мироздания беспрерывно и оттого имеющих бесконечный запас сил. Из далеко идущих мыслей германца вывело очередное нахальство подчиненных, ощущавших себя в компании благодатного создания весьма фривольно. Ежели Беккер устами коснулся костяшки большого пальца, собирая кровь языком, то Гинденбург не стал медлить, едва отступив вбок, чуть переклонившись, приблизился к вожделенному Стране, проведя губами от края подбородка Рейха до самых его уст. Нуждавшийся в восполнении сил немец не противился, даже ответив на поцелуй Даниэля податливо. Гвардейцы, как ближайшее окружение Страны, ведали, когда именно фюреру они были потребны в качестве плотской забавы, пусть в душе каждый и смел лелеять надежду на то, что Рейх питал именно к нему особую привязанность, возможно, даже любовь, кою сокрывал и потому дозволял всем близким дворянам наравне те действия, которые счел бы высшей степенью наглости, осмелься на них кто иной. Гинденбург в мгновение топнул на Беккера, словно на неугодную псину, усаживаясь на колени Страны, принимаясь прежде всего за свои штаны и исподнее. Пауль, едва изумленный сей наглостью, тут же показательно махнул рукой, заставив Гинденбурга замереть. — Не стоит стоять у меня на пути, Даниэль, — заверил Беккер. — Мне ничего не стоит свернуть тебе шею, помни, что умирать больно, а Аиду мы уже глаза мозолим, ибо в его царство пребываем, словно то — аттракцион… — Говори за себя… я умирал лишь раз… — молвил одними лишь губами германец, пока Рейх, отстранившись от застывших губ Даниэля, выжидающе осмотрел Беккера. — Будь добр, помни о праве первого, у меня не так много времени…

***

Москва, ставка военного командования

— Франция способен выиграть нам время… ежели заключить тройственный союз, позабыв об идеологических распрях, вероятно, возможно приблизить победу, — Россия, почти не спящий все эти дни, выглядел весьма измотано, но тем не менее почти не уходил с поста ставки. Едва стоило юноше сомкнуть глаза, как пред его взором представал Рейх во всех своих амплуа, в коих только Россия его застал: острый на язык юнец, едва смущенный новыми ощущениями в присутствии России, затем свыкшийся со своей судьбой поддатливый любовник и лишь после пугающий своим демоническим влиянием пересмешник. Бывшему цесаревичу не потребны были усилия Мюллера, чтобы лицезреть возлюбленного, ставшего для него целым миром. До сих пор в своей душе русский хранил теплые чувства, жаждая лишь одного — прекратить войну, внушив Рейху истинно верные устои равенства и навсегда заставив его позабыть о греховных империалистических намерениях, способствовавших их ссоре. Но ныне, вопреки глубокой скорби и обиде, русский вынужден был принимать решения и думать о войне — той войне, что была противна ему по самой своей сути. В отличие от Рейха тот не мог ни коим образом поддаться милитаризму, обезличив врага. — Не ослабит ли сей шаг нашего авторитета на международном поприще? Очевидно, ни Франция, ни Британия — нам не друзья. Как быть, ежели их помощь окажется излишне значительной? Что ежели по итогу они захотят разделить Германию на сферы влияния? — вопросы со стороны фельдмаршала звучали едва скептично. — Окромя того, мы еще в процессе мобилизации сил… Немцы зря надеются, что война окончится взятием Москвы, мало того, что и ее не получат, так и к тому же ресурсов у них не хватит для захвата такой обширной территории. Их методы войны хороши для европейской кампании, но как раз сию неопытность в боях на востоке и стоит использовать. Правый край губ России едва заметно дернулся. По веку, что не знало спокойного положения с самого начала военных действий, так же прошелся импульс. Пусть русский вынужденно слушал, в мыслях своих преданный отцеубийца жаждал вновь ощутить ожигающее дыхание возлюбленного на своем плече. Оправив форму в районе нарукавной нашивки, Россия продолжил молча слушать вполуха, сам по-прежнему мечтая вернуться на годы назад и, вместо компромиссного решения, измором заставить Рейха принять его сторону.