Потворство Божье

День пред уездом фюрера был обозначен национальным празднеством. Во всех крупных городах и малых поселениях гуляния начались уже с полудня. Германский народ выражал признательность идолу за его самоотверженность. И ожидаемо подобного рода пиршества трактовались враждебно настроенными державами словно празднества во время чумы, вели они информационную иль прямую войну. Иностранная пресса охотно подхватила известия о народном ликовании немцев, извернув для обитателей своей вотчины проводы Рейха как пиршество и танцы на костях убиенных русских солдат и замученных до смерти членов польского сопротивления. Инфернализация и демонизация Германии, как обители девиантно-дряного апофеоза антигуманизма пусть и была не более чем беллетристической уловкой жаждущих разжигания германофобии верхов, тем не менее отлично работала на обывателях стран «высокой культуры», достойной распространения на целый мир, обязанный, по разумению веками держащих гегемонию, таки стать однополярным. Абсурд заграничных слухов был столь очевиден немцам, что впоследствии осмеивался ими же в локальных для Германии массово-увещевательных средствах, будь то радио, газеты иль театральные сценки в салонах для благовитой публики офицеров и их семей. Особенно германцам приглянулся слух о подаче к столу пленных русских, сербов, поляков и малороссов, целыми поездными составами увозимых якобы на убой для производства армейского пайка. Не менее потешными казались немцам и детали, кои расписывали единичные издания для пущего нагнетания. Одной из таковых было то, что на празднестве в честь кровавой бойни (проводов фюрера, уезд коего иностранные газеты к пиршеству не приурочили) в качестве украшений для столов подавали свежие головы несчастных, отправленных в Германию под эгидой пленения, коим в процессе вакханалии намеренно выкалывали глаза под бурное ликование, преисполненное хищнического восторга. Сии наветы, разумеется, с реальностью были соотносимы в той же степени, что и пересуды о том, что Британия поглотил с десяток своих незаконнорожденных детей, лишь бы остаться при короне, хотя взаправду у британца было менее десяти детей и все они пусть не особо любили родителя, но правили своими территориями в здравии, за исключением Франции Второго, убиенного иным наследником Британии, Францией Третьим, по совпадению приходящемся предшественнику не только сыном, но и братом, урожденным от Англии и влюбленным в своего же отца до такой степени, что по его навету охотно убил второго родителя, очернив его имя пред сим, сделав сию казнь легитимной. Германцы же, обладая обширными хозяйствами и окромя того рационально пользуя польские земли и поддержку этнических русских дворян, прежде выставленных из Польши на произвол судьбы и милостью Рейха возвращенных на места, не нуждались в плоти пленных, предпочитая пользовать тех более разумно: как рабочую силу, коей отплачивать Германия могла кровом над головой на чужбине и питанием, предоставляемым в соответствии с выполненной работой. Трудовые лагеря имели строгий устав, не изобиловали удобствами, но явно не являли собой скотобойню, каковой оную представляли за рубежом. У каждого пленного имелось свое спальное место, одежа, а дневная норма пищи рассчитывалась исходя из выработки и при расчете имела усредненный классовый коэффициент. Аристократы, в силу того, что были крупнее в росте и весе, получали больше, нежели люди. Оттого прежде принявшие лозунг равенства русские граждане были не в восторге, но а сами дворяне, вопреки принятой и одобряемой ими же доктрине, пользовались благами, кои взаправду не были чем-то отличительным, а являлись покрытием биологических потребностей. Но в силу мнительности и культуры поиска врага «внутреннего», русские люди воспринимали дворян как обделявших их предателей, готовых стать на сторону врага, хотя в то же время сами, в компании тех же бывших аристократов, коих так презирали, выстраивали германские инфраструктуры, вели трамвайные и железнодорожные линии, в том числе и в направлениях оборонных заводов, работавших на благо германской армии. Синкретичность¹ восприятия русского люда забавила германцев, кои, будучи сами голову готовы положить за своего идола, насмешливо принимали подобную же преданность русских людей России. Дуализм людского сознания и способность психики объяснять противоречия спутанной логической цепочкой, лишь бы верить в угодную им идею, всегда играли на руку богам, и оттого любой проступок достаточно уверенно вещавшего Страны, будь то отцеубийство, провалы на экономическом иль военном поприще, народом прощались, но лишь до той поры, пока виновного не сменял иной, более харизматичный лидер божественной крови. После празднества и присутствия на одном из застолий в баварской глуши, куда Рейх явился намеренно, дабы тем самым показать, что пекся он не только о столице, но зрел и иные области своих земель, фюрер отправился к горной крепости, по-прежнему упиравшейся острыми шпилями в небо над мюнхенской вотчиной. Туда властитель Германии прибыл, дабы официально передать временные неполные полномочия в руки Империи, что должен был лишь придержать вожжи, пока не вернется правитель немецких земель. Доверить власть Пруссии юноша не мог в силу эмоциональной дестабилизированности родителя, склонного к спонтанным решениям, основанным на иррационально чувственном восприятии бытия. В Австрии же Рейх попросту не видел политика, не ведая, что весь переполох, благодаря коему Рейх выезжал за пределы Германии, оставляя трон, и состоялся благодаря усилиям австрийца, ныне преисполненного бурей эмоций и огромным грузом чувств на душе, в коей захлебывалось его трепещущее возмущением сердце. В отличие от Пруссии, Рейха сын Рима встретил с долей восторга и признания, но в тот же момент, пусть Империя и не оценил бы визит сына как нечто значимое, он жаждал его приезда и собирался, едва фюрер назначит его уполномоченным, приказом заставить прусса явиться в родные земли и властью короны, наконец, обвенчать кайзера с Речью, ныне пребывавшим в родном имении вместе с Польшей, что лишь только полгода спустя, наконец, заговорил с кем-то, окромя отца, и то лишь по принуждению императора. На приезд Рейха белокрылый отреагировал весьма бурно. Едва до Польши дошло известие о том, что фюрер приехал в Баварию, поляк потерял всякий покой, ибо, как бы ни презирал возлюбленного за его пособничество России, все еще любил своего фюрера и ныне пребывал в тревожном ожидании. Едва всполошенный, прежде, с момента потери власти, меланхоличный поляк принялся суетливо перебирать лучшие наряды, чем весьма позабавил Империю, который прознал о волнениях сына волей случая, взглянув в очи одному из торопившихся к господину слуг Польши. Все то время, пока фюрер пировал, а затем трясся в карете по горной насыпи, куда обладавший даже самым мощным двигателем автомобиль своего времени бы не забрался, Польша вертелся перед зеркалом, дабы после, при личной встрече в коридоре, разумеется, якобы совершенно случайной, выразительно окинуть Рейха показательно скептичным взором. Держать лицо поляк долго не смог, ибо в первую же секунду заметил в возлюбленном значимую перемену. Прежде струившиеся к самому полу пряди контрастных оттенков, разделенные по сторонам, ныне не доставали и до мочки уха, едва выглядывая из-под фуражки, кою немец носил горделиво, словно венец. — Доброго дня, Польша, рад встрече, — молвил германец, глядя на вставшего на пути белокрылого, раскрыв объятия, ожидая, пока обожатель сам овьет его теплом своего тела. Польша, едва смутившись насмешливого взора Беккера, расплывшегося в нахальной ухмылке, стоящего позади фюрера, все же подступил к Рейху, приобняв того крылом, игнорируя расставленные в широком жесте руки. — Здравствуй, Рейх. — О, ты все еще злишься на меня? — вопросил тот, проведя по краю крыла поляка, глядя за тем, как то начинало трепетать от одного лишь касания. — Польша, ты ведь даже не понимаешь какую глупость сделал… ты умилителен в своем неведении, — продолжил он наглаживать оперение незадачливого управителя, учинившего намеренный геноцид и ни капли того не скрывавшего. — Рейх, ты сам воюешь ныне с русскими, тебе ли меня учить. Я был прав. Потребно изничтожить эту шваль, — поляк увлекся пропагандой ксенофобии столь яро, что в итоге сам уверовал в то, что русские не подлежали исправлению и как ушлый народец, обременяющий бытие всего мира, должны были быть истреблены. — Я не стремлюсь изничтожить русскую нацию и смерти России не желаю, попросту политика более сложна, чем простые обидки оппонентов друг на друга… увы, мир пока что не только для нас с ним двоих, и потому важно учитывать интенции и капризы иных держав, — улыбнулся Рейх, на что поляк, еще раз опечаленно глянув на обрезанную шевелюру возлюбленного, показательно отстранился, пропуская германца и свиту вглубь коридора, по периметру коего, словно часовые, как и прежде, стояли лакеи, уже совершенно другие на лицо. Империя не терпел старости и слуг, чьи тела возымели отпечаток времени прожитых лет, отсылал подалее, дабы те не портили интерьер, окромя того, тех, кого причислял к наиболее верным, намеренно поил дворянской кровью раз в пару недель, дабы отстрочить их погибель и не дать явить собой прожитые года внешне. Прием выдался преисполненным весьма острых деталей, кои Рейх не смог бы утаить от Империи, а потому, ведая о сем заранее, не допустил в залу никого, окромя императора, оставив за порогом даже извечного спутника Империи — Адама. — Ты все же поддался наветам? — вопросил император, садясь в мягкое кресло, расшитое златыми вензелями по всему периметру, передние опоры коего представляли из себя завершенное произведение искусства, кое в моменте без задней мысли Империя закрыл своими юбками как нечто привычное и недостойное внимания, направив пытливый взор на тощего Страну, коего скорее можно было принять за мертвого, нежели живого офицера, в особенности когда контрастирующие с бледным оттенком кожи алые уста не демонстрировали миру улыбку, а находились в покое, дополняя образ покойного бессилия внешне весьма хрупкого юноши. — В силу ряда обстоятельств я не могу отстаивать честь того, с кем не могу связаться, чтобы убедиться в праведности его намерений, — начал было Рейх как обыденно, но, ощутив на себе строгий взор предка, все же взглянул в бледно-голубые очи. — Я знаю, что покушение не в его интересах, он один из многих, кому известно мое бессмертие и способность… случившееся будто бы одна большая издевка. Некто оборвал все каналы связи, я не могу тем не менее на белом глазу не заметить то, что он отправил дивизии на помощь тем, кто напал на моих солдат при учениях… — Вероятно, его действия можно объяснить… и уверен ли ты, что напали на твоих солдат именно русские, а не ряженые поляки, да британские чаехлебы? — не стеснялся грубых выражений Империя в адрес исторических оппонентов Германии. — Народ подобные мои речи воспримет как попытку защитить врага нации. Вопреки официальным источникам и моим усилиям, люди веруют в то, что те профанации — дело рук русских. — Ты не в состоянии справится с невежеством иль сомневаешься в России? А может, жаждешь войны? — склонив голову вбок, германец звякнул рубиновыми серьгами, осматривая потомка с азартом. — Я подозреваю, что Россия все же может быть причастен к нападению и пользовался моей уверенностью в его благих намерениях, притом плетя интриги за моей спиной, дабы посредством моих заверений народа в невинности русских дискредитировать меня как лидера, помешанного на своем объекте обожания, однажды показательно обозначив свою вину, — выпалил Рейх, затем поджал уста. Для него подобные сомнения в адрес России были оскорбительны и вызывали на душе печаль, хотя в адрес других фюрер подобных чувств не испытывал, никогда не будучи уверенным в чьей-либо благонадежности в той же мере. — Мне потребовалось задать четыре вопроса, дабы наконец-то услышать истинную причину, с каких пор ты стал столь сентиментален? — усмехнулся Империя. — Ты был моим фаворитом средь потомков, ибо, окромя правды, не было у тебя помешательства, но ныне ты отгородил завесой лжи для своего же сознания истинные мотивы своих действий касательно несчастного отцеубийцы? — насмешка в голосе императора звучала неожиданно болезненно для эго обыденно шутливо настроенного германца, прежде способного посмеяться над чем угодно. — Он вызывает в моем разуме прежде не питаемые им процессы. Этот новый опыт потворства и полного игнорирования недостатков, даже некой идеализации, не по праву мне, сие ослабляет меня, ежели так ощущается любовь, то я предпочел бы умертвить эти чувства, нежели жить с этим грузом, — протянул рассудительно фюрер, едва поморщившись, пускай и ощущая притом, как сердце болезненно трепещало от сих слов. — У тебя есть весомый повод не доверять ему, — понимающе утвердил император. — Тот, кто убил отца, что души не чаял в своем чаде, вряд ли может быть назван благонадежным, — будто бы специально мимикрировал он манерой речи под собеседника, желая тем самым более успешно внушить ему угодную мысль. — Да, весьма… — смолкнув на секунду, Рейх внезапно ухмыльнулся. — Мой господин, что Вы делаете… неужто не питаете восторгов касательно России и стремитесь убедить меня, что русский виновен. Разве не жаждали Вы для Руси смерти? — Ты полагаешь, что читаешь других словно отрытую книгу, но я могу без утайки поведать тебе, что меня мало заботит как гибель Руси, так и Россия. Меня тревожит лишь твоя самонадеянность. Ища только лишь внешнего врага и страдая по своему возлюбленному, ты слеп к тому, что может твориться прямо у тебя под носом. Удобно ведь внезапно оборвались все каналы связи. Я не говорю о том, что Россия безвинен, но не будь максималистом, ежели и бросаться в крайность, то только подозревая всех… Вскинув смольные брови, фюрер, задетый проникновенным обращением Империи, который явно превосходил его в проницательности, закусил пересохшие уста, затем, натянув усмешку, вопросил без прежнего наигранного официоза: — И кого же ты мнишь врагом внутренним? — Ты спрашиваешь у меня? Я далек от столичной жизни и кулуарных персон, имен и лиц потенциальных заговорщиков не ведаю, но полагаю, хотя бы малая доля усилий приходится на моего любимого сына, коему, к слову, гораздо лучше бы жилось в стенах родного дома, — ненавязчиво Империя желал внушить потомку свои интенции. Сие желание весьма скоро нашло одобрение в свете последних буйств со стороны Пруссии и стремления Рейха угодить временному наместнику. Прежде стоявший на стороне отца, ныне фюрер не желал более закрывать своей грудью того, кто то и дело норовил вставить ножи в спину, ставшую стеной, отгородившей кайзера от напасти.

***

Покидал родимые земли фюрер в ночи, избрав наиболее безопасным для своих приближенных путь по воздуху, желая защитить скорее их, нежели себя, ибо вынужден был беречь силы для фронтовой линии и лишний раз возиться с возвращением к жизни гвардейцев не желал, потому что те, окромя того что по своей сути являлись полубогами, изматывали Рейха и необходимостью в восстановлении прижизненного уровня благодати, кою фюрер прежде отдавал долгое время, а в момент воскрешения должен был бы восполнить полностью, ибо ныне не имел в запасе времени. Летные аппараты появились совсем недавно и не считались широко применяемым видом транспорта. Использовались те в основном для посевных работ и санитарных целей. Применение самолетов в военных и пассажирских интересах считалось богохульством в адрес прародителя богов да и в целом делом, мягко говоря, малоэффективным и технически сложным. Но сие вето мало заботило преисполненного амбициями молодого вождя, что был облюбован самой смертью и в силу своей исключительности смел себе позволить прощупать границы дозволенного. И пусть нынешний полет Рейха возможно было отнести к санитарному, нейтральному, но, с учетом набранной высоты и затрат бюджета Германии на летную отрасль с целью строительства военных самолетов в целом, жест фюрера был весьма нахален. Небеса издревле были прибежищем божеств, и земные обитатели, включая Страны, пересечь врата Царства божьего не смели. Те же машины, что вздымались над землей, летали низко, практически над головами изумленной публики, не привыкшей к железным птицам, что, пролетая над городом, едва ли не зацепляли крыши домов фюзеляжем. Полет уже считался успешным, ежели самолет приземлился, а если сделал сие без поломок, то была великая радость. Ныне же по приказу Рейха его новенький «Юнкерс 52» , гордость германской авиации своего времени, был поднят на высоту двух тысяч метров. Самолет, едва вышедший из-под конвейера в качестве прототипа десантного летательного аппарата, рассчитанный на более чем дюжину человек, грузоподъемностью три с половиной тонны не выглядел внешне столь надежно, как видел его фюрер. Часть приближенных гвардейцев в лице Мюллера и Вольфа едва ли могли скрыть свой страх, стараясь отвлечься от высот, мелькающих за иллюминаторами. Беккер же, напротив, бравады ради, молвил: — Сколь мне известно, в теории сия машина способна набрать почти шесть тысяч метров высоты, так чего же мы летим так низко, Рейх? — Штаны твои сушить негде, Беккер, — отдернул юношу Даниэль, пронзая хладно взором вишневых очей мнящего себя храбрецом Пауля, что тут же изменился в лице, состроив кривую усмешку: — Очень остроумно, Гинденбург, — огрызнулся Пауль, стремясь было выдать что-то еще, но резко закрывшись руками от громкого раската грома, раздавшегося вблизи среди сумеречной тиши ясной ночи. В секунду осознав, чьих рук дело его позор, Беккер тут же вскочил с места, исказившись в лице, желая было отплатить Даниэлю той же монетой, но был остановлен милостью господина. Издав протяжный выдох, Рейх сам утянул Беккера обратно на его место, глядя за тем, как ярость сменялась тихим недовольством. Беккер не смел препираться с Рейхом при свидетелях, как бы ни жаждал самоутверждения.