Потворство Божье

Приняв крайне близко к сердцу высказанное вынужденно Рейхом обвинение в покушении, прозвучавшее на всемирный охват, Россия, прежде надеявшийся на то, что германец объяснится во время вещания, а не изничтожит доверие правителя союзной державы окончательно, обозлился пуще на властителя немецких земель за его беспардонность и подлость, дозволив недоумению смениться яростью. Вскоре русский ответно выступил с укором фюрера в подлоге и инсценировке угрозы, кои Россия объяснил желанием Рейха оправдать развязанную войну и предательство союзной державы, наиболее расположенной к Германии в сравнении с другими странами. Проникновенная речь России, написанная в порыве злости с примесью обиды, отдающая горьким послевкусием слез, вызвавшая бурю эмоций у свидетелей, принявшихся буйствовать в экстазе архаичного коллективизма согласия, разошлась на отрывки, цитируемые в газетах по всему миру. Сведущее в политике общество разделилось на три лагеря. Некто был на стороне Германцев, кто-то ратовал за Россию, а некоторые индивиды ликовали, глумясь над обоими участниками конфликта, желая, чтобы те утопили друг друга в крови. Ответ России, широко освещенный на мировом поприще, в корне изничтожил руины былых надежд, оставив за собой лишь только пепелище, усыпанное золой истлевшей неги, сожженной презрением и мнительностью, кои взяли верх под напором внешнего давления, как бы двое влюбленных тому ни противились. Наконец, остальной свет, столь опасавшийся за свержение прежней гегемонии, вздохнул с облегчением, озаботившись ныне тем, как именно извлечь дополнительную выгоду из конфликта двоих, столь яро мозоливших глаза Стран с извечными амбициями на однополярный мир.

Июль 1923 года, Россия

— И что же, дозволь спросить, ты творишь?! — возмутился Малороссия, вскочив с места, с четверть часа назад вернувшись с экстренного собрания военного руководства, едва только упомнив с пятый раз за мгновение о том, что русский озвучил в контексте плана захвата немецких позиций название населенного пункта, принадлежного лишь условно вотчине братца, поначалу выпавшего в осадок и просидевшего без движения с момента возвращения до самого мгновения выплеска эмоций. — Полагаешь, что сумеешь одолеть Германию? Не приходило ли тебе в голову, что потребно просить до талого переговоров с твоим-то сбродом вместо армии? Немцы издревле занимались вооружением своей нации. Каждый из них только рад ринуться напропалую, но, более того, на нашей стороне попросту не достает мощностей. Германская промышленность ориентирована на конфронтацию изначально, а наша страна, несмотря на огромные территории, не изобилует заводами военного толка… — взор очей обладателя лазурных крыльев устремился на очередной семейный портрет, где окромя нынешнего правителя России был изображен так же Русь, высившийся над двумя юными сыновьями, глядя на тех с ненавистью. Лицо главы семьи было намеренно перерисовано, и вместо прежде добродушного, изобилующего любовью взора ныне казалось хладное выражение, преисполненное презрением, в угоду новому курсу. Малороссия недоумевал в порыве приступа гнева с нотами пессимизма, как казалось вечно младшему Стране, объективного в данной ситуации, но высказать возражения в переговорной зале, в силу мнительности брата, крылатый не мог, потому ныне, перекрестив руки на груди, ожидаемо не услышав ответа от полотна, вздыбив оперение, юноша принялся нервно выхаживать из одного угла комнаты в другой. Наконец, вздохнув, на секунду замерев, прикрыв глаза, Малороссия засим распахнул веки, кивнув самому себе. — Неудивительно, что ты все извечно портишь… ежели Рейху глаза затуманили заговорщики тем, что он вполне мог бы погибнуть, то ты попросту умом не отличаешься… любви тебе мало, внимания… как же, а то не ясно, что Германия и без войны всякой все бы получила… — бурча себе под нос на родном диалекте, Страна зашагал к выходу из почивальни. — Войну он объявил… молодчик каков… — дернув на себя двери, едва ли не сорвав те с петель, Малороссия перешагнул порог, с твердым намерением в спехе ехать к своей вотчине. Сообщение России о начале войны взбудоражило массы. Русские граждане, и без того не особо ратующие за германцев в последние неспокойное годы, ныне без всякой стимуляции извне принялись стихийно, день за днем, устраивать немецкие погромы, то и дело круша германские лавки, мутузя немцев, даже ежели те вызвались добровольцами на фронт с русской стороны, и всячески бойкотируя Германию даже в бытовых мелочах. Порой сии действия были столь показательно-утрированы, что ежели прежде вещи повседневного спроса германского производства были частью обыденности, то ныне агрессию у особо ярых патриотов вызывали даже немецкие буфеты, музыкальные шкатулки, инструменты и уж тем более сочинения, но труднее всего пришлось наиболее ярким представителям немецкого бытия, этническим германцам, что в последние несколько дней, в России чувствовали себя не лучше русских на польских землях в период правления сверженного монарха Польши. Нынешняя ситуация удручала так и не дорвавшегося до трона брата России, и более всего расстраивало Малороссию то, что братец не останавливал мракобесие, обсуждая в стенах Кремля лишь военное поприще, игнорируя то, что на гражданском городовые, наблюдая за тем, как прежде интеллигентные городские жители высокой культуры словно дикари крушили очередной магазинчик иль кафе, принимались помогать вандалам, вместо того чтобы вынести хотя бы одно предупреждение, не говоря уже о попытке рассеять толпу.

***

Ожидаемо среди германцев, обитающих на земле ныне к ним крайне недружелюбной, возникло немало желающих уехать, вот только Россия опередил их, на третий день после объявления войны Германии издав указ, в котором значилось, что находящиеся ныне на русской территории лица германского происхождения к выезду не допускались, равно как и все граждане, не доказавшие в достаточной мере свою благонадежность официально. К тому времени Малороссия уже находился в киевской резиденции, откуда дал тайное дозволение на выдачу выездных виз, принявшись, как и задумывал, действовать в противовес главенствующей доктрине. Рискнуть сим образом Малороссия решился, ибо на ближней к Европе территории издавна зиждились люди, склонные доверять больше младшему сыну Руси, не только потому, что тот являлся их наместником, но и из религиозных соображений, ведь крылья за спиной у миниатюрного Страны были для его народа своеобразным символом праведности. Для Малороссии вероятность быть уличенным в антиэтатической деятельности и предательстве верховной идеологии была не мала с учетом того, что малоросс не мог закрыть въезд и выезд граждан из других регионов, верноподданных верхам власти, а не лично ему. И тем не менее функционирование крылатого в качестве оппозиции не сняло с него регалий наместника, ибо Россия не рассматривал доносы лично, поручив главенство над судачеством, крайне удачно для руководителя тихого восстания, выходцу из подконтрольных Малороссии земель.

Октябрь 1923 года, четыре месяца от начала конфронтации, Германия, Берлин

Безразлично щелкая ножницами, чьи лезвия по человеческим меркам более походили на тесаки скрещенные меж друг другом, Пруссия глядел на сына чрез отражение в зеркале, оправляя одну за другой прядь, то и дело смахивая с плеч обрезанные волосы. По давней традиции остригать Страну имел право лишь самый приближенный наследник божественной крови. Ранее это было скорее необходимостью, чтобы быть уверенным в том, что человек, в теории смевший обрезать локоны, после не использовал бы их в своих, относительно ушлых целях. Ныне же то — не более, чем дань традиции, особенно в пределах дворцовых стен Германии, где слуги не смели даже покуситься на божественность господ и были верны оным до глубины своего сознания, с детства воспитываясь в подобающей атмосфере. — Не так коротко, — молвил наконец алоглазый, разрезая напряженное молчание, отчего смолк треск лезвий, трущихся друг о друга. Пруссия исказился в лице. — Ты возражаешь? — вопросил он, вновь поднося ножницы к одной из прядей, резко дернув оными, сомкнув перекрестный механизм, зацепив кожу на затылке наследника, отчего тот сморщился, приложив руку к шее, обернувшись на держащего на весу пару лезвий. — Я могу сам, — протянул Рейх тощую кисть с выделенными очертаниями костяшек, на концах коей пространство между ним и отцом разрезали заостренные ногти, выкрашенные в черный цвет заботливой рукой Нойманна, единственного поистине благодарного за исправление своих уродств, обретенных при диверсионном акте подрыва. — Ты поручишь сию заботу одному из своих паршивцев, я уверен, — возразил кайзер, смотря на сына так, будто тот сказал нечто крайне прискорбное и даже оскорбительное. — Это ведь тебе в тягость, отец, зачем же ты продолжаешь утруждать себя? — в ответ на сей вопрос Пруссия сжал губы, стиснув руку в кулак. — Мне стоит объясняться перед собственным сыном, почему я не покидаю его? — прусс говорил так, словно бы его пребывание вовсе не было милостивым дозволением, ибо в последние дни Рейх перестал уделять достаточное внимание Пруссии, являя сущее равнодушие к отцу, охладев и к его козням, что едва развратило кайзера, жадного до внимания. — Учитывая твое ко мне отношение, было бы весьма занятно узнать причину… Неужто тебе взаправду по душе… — убрал Рейх окропленную кровью ладонь с затылка, едва оттянув ворот мундира, повернувшись к отцу корпусом. — Мысль о том, что я могу заменить тебе твоего возлюбленного, моего отца, с коим мы так похожи, хотя бы на миг?.. — привстал германец со своего места, на что прусс, совершив пред этим замах, наклонился впритык к правителю Германии, едва ли не коснувшись его носа своим, отстраняясь лишь только после того, как услышал стон боли, раздавшийся из уст сына, бедро коего ныне пронзила пара лезвий. Глядя на наследника с немыслимой примесью презрения и злобы, Пруссия прошипел, исказившись обидой: — Ты ему ничуть не замена, на себя погляди… Ты сравниваешь Тартар и Елисейские поля, чистейший ручей и болото, проводя параллель меж собой и ним. Многое на себя берешь, полагая, что хоть на шаг можешь приблизиться к тому, чтобы поравняться с его именем и величием. — Тогда что же ты, дорогой отец, якшался с таким ничтожеством и принуждал меня милостью своей к близости с собой? — скривясь, Рейх схватился за рукоять вещи, внезапно ставшей оружием, вытащив оную из раны, позволяя организму начать процесс восстановления тканей, который у Стран обыденно длился недолго без воздействия дополнительных раздражителей в виде адреналина в крови иль бесперебойно наносимого урона. Отложив лезвия, фюрер едва успел опомниться, как прусс схватил его за уложенные волосы, оттягивая несчастные пряди, запрокинув голову алоглазого. — Смеешь мне дерзить?! Много ты о себе думаешь, ежели полагаешь, что, взойдя на трон, право имеешь говорить со мной в подобном тоне, — будто бы опомнившись, сознал свой прежний авторитет Пруссия, дозволяя себе вновь говорить в преисполненном презрения тоне с тем, кто прежде страшил его. Скривившись от жгучей боли в районе макушки, окинув взором помешавшегося на погибшем и оттого извечно выражающего лишь негатив родителя, Рейх взялся за кисть, коя так рьяно цеплялась за его шевелюру. — Уймись же, повинен разве я, что не столь совершенен, как он? Чьи же гены в таком случае взыграли, помешав мне обрести величие, присущее моему отцу? — слова брюнета, очевидно, были насмешливы, пусть произнес их Страна в весьма серьезной манере — Ты бессилен супротив его погибели и ныне губишь последнюю свою надежду? — хватка прусса ослабла, сам он, ощутив наконец свинцовый ком, ставший в горле и окромлявший душу неумолимой скорбью, отступил на шаг назад, позволив на мгновение тишине заполнить комнату, кою с потолка до пола объяла атмосфера выдержанного классицизма, некогда насильно возделанного Пруссией на поприще излишеств роскоши. Сие помещение относилось ко дворцу, приходившемуся Германии наследием прошлого, некогда данную резиденцию воздвиг отец прусса, как лишь одно из своих вероятных временных обиталищ при поездках по стране, каждая губерния в коей была отлична от иной, в особенности от родной прежнему императору Баварии, где на окраинах Мюнхенских земель высился готический замок, пронзая острыми шпилями небеса, зачастую заволоченные тяжелыми облаками. От былых роскошеств дворца осталась лишь только малая часть, Рейх же не стал сменять сию скромную обитель в силу ее близости к столице, кою переносить обратно в Баварию фюрер в ближайшие годы не намеревался. Нынешний правитель Германских земель обладал практичным нравом и оттого не стремился выказать излишний раз привилегированное положение и поразить подданных имперским размахом. Рейху казалось очевидным божественное превосходство, потому свои усилия он сосредотачивал не на выстраивании зданий, немыслимых по затрате усилий и казны, а на наращивании военной мощи, в чем участвовал непосредственно лично, набирая в ряды приближенной гвардии дворян, одаренных пуще иных небесной благодатью и способных на божественные чудеса, желая позже своей милостью преобразить их дар, раскрыв его сполна, дабы позже использовать супротив вражеских армий, равно как и иное, столь заботливо ухищренное для поля битвы орудие. Намерения Рейха мало волновали весьма ранимого бывшего управителя, коего прежде всего беспокоило количество фаворитов, допущенных в покои и постель сына, и тревожил сам процесс «преобразования» сил избранных аристократов. От сего и без того окончательно лишенный здравого рассудка после погибели любимого Пруссия относился к сыну лишь болезненнее, дозволяя себе в его адрес логически не обоснованное насилие, будь оно моральным иль физическим. Наконец, воцарившуюся тишь прервал тихий звук трения деревянных колесиков о древко, держащее выдвижную полку ящика. Достав расшитый кружевом по краям кусочек ткани, Рейх вытер с ножниц остатки собственной крови, по-прежнему держа лицо от болезненных искажений, чувствуя, как пекло ногу в районе неспешно заживающей раны. Вскоре воздух разрезали прежние ритмичные щелчки, брюнет принялся выравнивать концы до более приемлемого вида, делая это не особо заметно, скорее просто для вида, чтобы Пруссия удалился и сам Страна мог окликнуть кого-либо из своих фаворитов. — Вкривь… — молвил, мотнув головой, прусс. Засим, вопреки ожиданиям оппонента, вновь подступив к унаследовавшему власть, забирая лезвия из его рук, продолжив то, чем был занят до момента прямой конфронтации. Алоглазому не оставалось ничего более, окромя как снисходительным взором следить за этим, мягко приулыбаясь, порой поглядывая на покоцанную штанину. — Не доверяй этим паршивцам свои волосы, они все портят… — тон Пруссии был спокоен, взгляд его более не источал прежней злобы. — Шевелюру я могу скрыть под фуражкой, но вот моя хромота — то, что явно бросится в глаза… — в тоне Рейха вновь зазвучала насмешка, коя засим сменилась вздохом. — Чем бы я ни занимался в твоей компании, определенно некая часть моей плоти поплатится за время, проведенное с тобой, но вот только ты не спрашиваешь меня, желал ли я встречи, и забираешь плату… — Мне тяжело без него, ты и сам знаешь, что повинен… вместо того чтобы сыскать подходящий способ заживить мою ахиллесову пяту, ты увеселяешься с гурьбой смутьянов… — в разуме Пруссии ярким цветом вспыхнули воспоминания о моментах близости сына с дворянами, коим он являлся свидетелем. Сердце его сжималось при виде того, как последняя часть Руси, его возлюбленного, обращенного в прах, растрачивала себя на других. — Повинен? В том, что неспособен вернуть Бога к жизни? С тем же успехом я могу винить тебя в том, что ты не утопил недружественные страны в крови, оставив сию участь для меня и моих солдат, — Рейх до сих пор был убежден, что войну с Россией ему навязали, но, будучи в не милости России, не мог открыто навязывать переговоры и упрашивать о мире, когда его народ был раскален праведным гневом, вызванным сущим неведением. — Я не могу править чужой кровью, — возразил прусс, на что Рейх едва вскинул брови: — Занятно, ведь я тоже не умею воскрешать богов. Не находишь параллели? — едва заметно ухмыльнулся он. — Ты вновь дерзишь… — прежде чем Пруссия успел вновь опустить скрещенные лезвия, вонзив их в плоть сына, руку его перехватил оказавшийся так кстати подле рыжевласый юноша, один из личной свиты фюрера обладавший особо мягкой поступью. Передавший корону не растерялся, переменив направление ножниц, по итогу едва дозволив совладать с ударом. Аристократ был лишь едва ниже божества, обутого в высокий каблук, и по силе ему не уступал. Ощутив всю враждебность оппонента, германец сам сделал выпад, сжав кисть Страны, заставив того отшагнуть, уронив ножницы на пол. Затем офицер тут же отпустил кайзера, преклонив колено, подняв орудие, прижав то к груди. — Прошу Вас, Пруссия, мы будем вынуждены запретить Вам оставаться наедине с нашим вождем… — Паршивец, — ощутив каблук на своем плече, рыжевласый едва успел опомниться, как Страна, перенеся вес на одну ногу, заставил его уткнуться носом в каменный пол, затем приземлившись на другую стопу, оставив тем самым вмешавшегося за спиной, попутно взъерошив пряди его волос пятью слоями юбок. Приподнявшись, поднеся руку к начавшему кровить лицу, опершись на локоть свободной верхней конечности, юноша выдохнул, когда комнату заполнил звонкий, ритмичный цокот шагов Пруссии. Вскоре следом хлопнула дверь. Устало выдохнув, Рейх даже не обернулся на подчиненного. — Каждый раз одно к одному… Он словно дитя.. — утомленный перепадами извечно сменяющего настроения родителя, фюрер, занятый ныне иными заботами, перестал придавать тем значимость, смеха ради. Подняв взор васильковых очей от пола, который был усыпан целой россыпью длинных прядей, Зейн выдохнул. — Зачем же ты?.. — неспешно поднялся он на ноги, выпрямившись, проигнорировав произошедшее с пару мгновений назад. — На том настоял твой отец? — Отнюдь, — мотнул головой фюрер. — Он лишь попытался довершить начатое, — фюрер демонстративно поднял одну из еще не встретившихся с каменным полом прядей, глядя на отражение рыжевласого, целенаправленно указывая ему на необходимость состричь несчастную. — Продолжи за него претворять мое решение в жизнь… на поле брани может случиться всякое, и зачем же давать врагу возможность потаскать меня за длинную копну? Да даже просто схватить… — рассудил он, разумеется, вкладывая в избавление от длины и иной, более сакральный смысл, о котором Зейн догадывался. Покорно сомкнув лезвия на волосах господина, офицер печально приулыбнулся. — Куда лучше ведь дать ему понять Ваши чувства напрямую… — Каждый по своему расценит мой символизм, но все же, более я склонен к практичному преимуществу… к тому же… уход за подобной шевелюрой в боевых условиях — недозволительная роскошь, — Рейх не пытался склонить Нойманна к рационалистическому восприятию, ибо то взаправду было скорее завесой искреннего мотива Рейха задеть Россией и показать оному важность прежних отношений между ними, кои ныне волей обстоятельств ушли в прошлое, как можно было смело полагать, на века.

***

Уезд Рейха на фронт, окромя того, что был национально поддерживаем, так же приходился хорошим известием для Австрии, коему не пришлось прилагать излишних усилий для осуществления сей инициативы крайне чутким германским вождем, вызвавшимся на воскрешение павших в бою офицеров, как основу всей армии, стараясь притом избегать вопроса о смертности людской, кою, впрочем, и сами люди принимали как должное. Единственным возражавшим супротив пребывания германского властителя на передовой выступал его отец. Пруссия всячески препятствовал задумке сына, сколь только был способен сие сделать, ибо компания Австрии, как бы тот ни старался и что бы ни выдумал, претила ему. Ежели ненависть к России была для прусса фактором, мотивировавшим его к противодействию союзу Германии и русских земель, то инаугурация Австрии на престол представлялась в понимании кайзера сверхмерой, осуществления которой тот не жаждал. Открыто выразить причину своего протеста Пруссия не мог, ибо выдать австрийца не представлялось возможным без последствий для самого себя и уничтожения результата всех прежних усилий, методично прикладываемых родственным окружением Рейха годами. Потому пруссу только и оставалось, что проверять терпение сына на прочность, благодаря тому добившись лишь только восприятия себя фюрером как персоной все более и более нестабильной и назначения временным управителем империи, кою Рейх навестил пред отъездом лично. Австрия, только готовившийся поговорить с братцем о своем назначении, остался в крайней степени недоумения в момент, когда, явившись в кабинет фюрера, с коим был он помолвлен, обнаружил его прямо у письменного стола нависавшим над Мюллером. Ничуть не смутившись явления старшего, властитель Германии продолжил поступательные движения, смяв бедра смущенного офицера, что до поры, пока Рейх не повернулся на пересекшего порог, продолжал стонать от переполнявших его эмоций. Смирившийся с гибелью и последовавшим за оной воскрешением Беккера австриец никак не мог привыкнуть к раскрепощенности фюрера, наблюдая за вакханалией того с приближенными гвардейцами каждый раз как в первый. — Ты чем занят? — изумленно вымолвил австриец, на что Рейх, вскинув брови, кратко отрапортовал: — Осеменяю оберфенриха, — из уст германца сие прозвучало столь буднично, что в ситуации с иным кавалером Мюллер мог бы осерчать, но ныне лишь только пуще смутился, приподнявшись. — Прямо на кабинетном столе?! — возмутился прежде всего. — При своем же суженом в свидетелях?! — недоумение в тоне Австрии заставляло его голос едва искажаться. Гортань сжалась от немыслимого возмущения, мешая невольному свидетелю развратного акта дышать. — К кабинетным романам у меня особая тяга, а касательно ключевого мужчины в моей судьбе… России я ныне здесь не наблюдаю, — уголки губ фюрера приподнялись, пока Мюллер сгорал от стыда, не смея отстраниться, дабы не оскорбить господина. Австрия, позабывший о покорнолестном тоне, в коем планировал вещать прежде, разразился преисполненной возмущения тирадой, коя никак не отозвалась в душе консолидатора германской нации, равнодушно глядевшего на поучавшего его, притом закончив таки акт прямо на глазах у братца, глядя в его очи без всякого стыда. Оправив приспущенные брюки, засим затянув ремень, деловито позвякивая бляшкой, Рейх оглядел выжидающе потерявшего дар речи, затем таки вопросив: — Так что ты хотел? Будь любезен ответить, все же некрасиво с твоей стороны было вламываться в мою обитель без предупреждения. Мюллер тем временем скоро соскочил со стола, став собирать отчасти скинутую одежу, поглядывая с опасением и стыдом на свидетеля срамного акта с дворянином. — Верно, ты ведь… ты ведь хотел уехать… — захлебываясь собственной злобой, пытаясь проглотить ту, Австрия желал покорно сменить вектор беседы. — Потому я предположил, что было бы разумно… — Трон занят, — махнул рукой алоглазый, едва стоило Австрии взять очередную паузу. — Что?.. Кем?.. Рейх, ты намеренно меня изводишь?! — всплеснул тот руками, затем меняя выражение лица на жалостливое сквозь усилие. — Сколько драматизма… дела государственные — не твоего ума дело, ступай, — отмахнулся фюрер, едва кривясь, затем вновь обращаясь к Мюллеру, оставив Австрию в сущем недоумении взирать на нежные объятия Страны со своим приближенным. Лишь только Мюллер из числа любовников дворянской крови удостаивался подобной чести. Сам Пауль прекрасно понимал, за что его так возлюбил идол. Безусловно, из двоих голубоглазых обладателей златистых локонов, одинаковых с лица, именно Мюллер был более схож с Россией, мысли о котором не оставляли Рейха.