Потворство Божье

Социальная напряженность между союзными державами росла, отчего Пруссия потешался над Рейхом каждый раз, когда тот строчил очередное письмо, пропитанное негой в адрес России. Вечер марта двадцать третьего года не стал исключением. Наблюдая за сыном со скепсисом, так яро являющим себя в жестах, прусс кривился, стоило только нынешнему правителю Германии двинуться. Кайзер желал, чтобы, глянув на родителя, фюрер поймал на себе наиболее осуждающий, говорящий взгляд, но Рейх, будто бы дразня отца, лишь то и дело ерзал на стуле, якобы норовил вот-вот поднять голову, но так и не одарял взором вишневых очей Пруссию, жаждущего до принижения достоинства младшего. — Да что же тебе будто шлея в исподнее попала? — шикнул прусс, едва наследник вновь дернулся, но не обратился взором к родителю. Рейх усмехнулся, впервые, с момента того как старший вошел, признав его присутствие своей реакцией, прежде полностью игнорируя несогласного с его любовным интересом отца. Подобное поведение со стороны первого лица Германии кайзера явно не устраивало. — Ты находишь сие потешным? — склонив голову вбок, Пруссия едва скривился, поднявшись с места, что так вальяжно прежде занимал, диаметрально окружив себя слоями юбок, кои фиксировал кринолин, держа огромное количество материала по линии талии с четверть метра, лишь затем плавным изгибом дозволяя метрам парчи и шелка довершать форму колокола. — Гораздо менее, нежели чем то, что ты не способен уместиться на заднее сиденье авто в твоих то платьях… — мягко улыбнулся Рейх, едва заслышав вблизи шорох шлейфа, что волочился позади родителя, тут же упомнив весьма комичную картину, результатом коей стала необходимость запрячь кареты персонально для разодетого прусса. — Ты полагаешь, ты забавен? Изреченное тобой похоже на околесицу в контексте нашего диалога… — лицо кайзера, с момента смерти Руси почти всегда выражавшее недоумение, на смену коему приходила лишь злость, вновь сморщилось в многозначительной гримасе. — Неужто? Может быть, ты попросту не видишь сей тонкой параллели… прошу, не приближайся к столу, — выставил пред собой руку фюрер, желая сокрыть от взгляда родителя рукописные строки, давно выдумав определенного рода шифр и знаки, кои позволяли гарантировать подлинность указанного в графе адресата имя Рейха. — Боишься, что я осмею твои дифирамбы этой квинтэссенции девиационных наклонностей и уродства? — вопросил тот, подступая еще на шаг, отчего рыжевласый юноша, все то время делящий одно пространство с двумя Странами, тут же преградил фюрера и его письмо собой. Пруссия недоуменно глянул на германца, пышущего юностью и красой, чьи очи на фоне свежести лика казались потухшими синими угольками, затаившимися в самой глубине камина. — Тебя что же, совсем не научили манерам, отродье?! — чуть сжав уста, сомкнув челюсти, Пруссия было желал оттолкнуть гвардейца, но Зейн, перехватил его руку, обвив ту цепким хватом подле изящной царственной кисти, чьи очертания были грациозно-аристократичны и одним своим обликом демонстрировали статус особы. Взгляд синих, словно бездна океана, очей устремился чуть в сторону от глаз, в кои тот не имел права взглянуть напрямую. Нойманн выдохнул, перехватив и вторую руку Страны, что принялся в то же мгновение брыкаться словно малое дитя. — Полагаешь, я уверую в то, что ты жаждешь попросту меня осмеять? С твоим-то стремлением разрушить всяческую мою связь с Россией? — Рейх не был особо учтив, убрав со стола письмо, затем поднимаясь с места, тут же став на голову выше Зейна и на половину оной же меры опередив родителя, обутого в каблуки. — Ты вынужден слушать меня ныне, твое нахождение при сем дворе — великая блажь, коей я запросто могу тебя лишить, Империя не раз уж спрашивал о тебе… В душе прусса пышала ярость. Единственное, о чем его попросил Австрия, чтобы дать отцу внести свой вклад, кайзеру исполнить не дозволяли, попутно принижая достоинство некогда венчанного на трон. Собственный сын, прежде взношенный в утробе Пруссии, по разумению оного обходился с ним не лучше, нежели родной брат иль отец. — Удавлю твоих юнцов, ежели они изволят руки распускать, — дрожащим от злобы низким голосом прусс всячески пытался изречь наиболее колкую гадость, коя вызвала бы в душе Рейха прежний трепет, но в очередной раз после подобного рода угроз был одарен лишь снисходительной усмешкой властителя Германии. — Конечно, ты, разумеется, справишься с пятью дворянами, когда у одного из них ты и рук своих забрать не можешь.

***

1923 год, Россия

Внезапно раздавшиеся выстрелы при первых лучах рассветного солнца, неспешно вздымавшегося из-за горизонта, заставили караульных солдат русской армии, стороживших небольшой оружейный склад, в мгновение приткнуть штыки, вцепившись в винтовки, озираясь по сторонам в поисках источника волнительного рокота. Переглядываясь меж собой, юноши, как самые младшие из военнообязанных, призванные в силу возраста, а не желания, были в сущей растерянности. Являлся очевидным факт того, что в пятом часу утра никто из своих не стал бы внезапно устраивать групповое стрельбище, окромя того выпуская патроны в столь хаотичном ритме. — У нас не было указания покидать пост… — выпалил низкорослый парнишка лет восемнадцати на вид, глядя на своего товарища, что после раздавшейся громогласной ругани и вновь зазвучавшей череды пальбы сделал шаг в сторону военной части. Учебный корпус пограничных войск, расположенный близь русско-германской границы на бывшей территории Польши, организованный менее чем с год назад, не был готов принять на себя внезапную вооруженную атаку. — Но как же… — попытался иной выглянуть из-за вековых дубов, преграждавших обзор на небольшое селение, но был отдернут оппонентом за рукав: — Нам необходимо беречь орудия, ежели что, те не должны попасть в руки противника… Представь, ежели то очередные учения. — Что за бред ты несешь, Дмитриев?! — недоумение переполняло интонацию рвущегося в бой. — Кому потребно сие старье: палка и то с большей вероятностью стрелять начнет, нежели эти винтовки… ты ж бежать хочешь, не иначе… — сощурился юноша, глядя на дрожащего словно тростника на ветру мальчонку. Сжимая руку товарища, находящийся в состоянии паники вчерашний помощник отца по хозяйству мотнул головой. — А ты, верно, на рожон лезешь… за что умереть желаешь? Что ты сделаешь, ежели это разбой, а ежели объявление войны? — Какой войны, несчастный?! Ты дурак дураком, олух, кому сдалась для подобного жеста деревенька юнкеров-погранников? — отдернув руку, юноша не стал дожидаться ответа на свой вопрос, ринулся в заросли к месту пальбы. Весь полк, переполошенный нападением, носился хаотично по узким улочкам, ныне представлявшим из себя после ночного ливня сплошное подобие няши¹, в коем вязли солдатские сапоги, а то и босые ноги внезапно разбуженных, без всякого предостережения со стороны убиенных в первую очередь дежурных, несших службу на надзорной башне. Снайпер, управившийся с двоими военными, дежурившими на смотровой башне, кои не успели поднять тревогу, ныне нацеливался на тех, кто представлял опасность для атаковавших. Одной из живых мишеней стал храбрец дневальный², что был вооружен и ныне покинул пост. Хватило трех попыток, чтобы свалить того с ног, оставив увязать в грязи с простреленной голенью. Бежавший под пули получил свое, вскоре по его упрямую душонку явились двое в форме немецкого пошива, с отличительными знаками на рукавах, сверкая серебристыми орлами и преисполненными ненависти глазами. Будучи более не в состоянии идти, несчастный принялся обстреливать наставивших огнестрел на безоружных юнцов с земли, привлекая к себе внимание. В последний миг, пред тем как голова жадного до справедливости юноши навсегда пала ниц, в разуме не отслужившего и полугода возникла прямая параллель с объявленными неподалеку германскими учениями, кои начались на днях и закончиться должны были чрез неделю, и последними мгновениями его непродолжительной жизни.

***

Об атаке на приграничный учебный корпус доложили немногочисленные выжившие, в основном из числа офицерского состава. Лишь только успевшие затаиться рядовые сумели унести ноги из захваченного внезапным рейдом военного городка. Сообщение о подобного рода деяниях со стороны германских войск вызвало в рядах русских верхов весьма бурную реакцию. Россия, едва дошла новость о захвате приграничного военного объекта германцами, отдал приказание изничтожить агрессоров, сам принявшись срывать телефонную линию германской канцелярии, дабы получить точный ответ о случившемся. В Берлине о свершившемся не знали ни главнокомандующие, ни их адъютанты, ни даже сам фюрер. Единственные лица, кто имели представление о происшедшем: Австрия и его сподвижники, включая Пруссию, что потворствовал деянию старшего сына. Разумеется, случай сего вопиющего коварства свершился сторонниками австрийца, что, строя из себя несведущего при дворе, контролировал за его пределами почти всю тайную оппозицию, вросшую вглубь патриотически настроенного общества столь глубоко, что осталась никем незамеченной, сокрытая за гримасой естественного положения дел и моноправедной доктрины, принятой германцами как всеобщеобязательное благо. Все попытки России дозвониться до германского дома не увенчались успехом, Австриец сделал сии переговоры невозможными, дозволив себе незаметную диверсию, повредив единственный провод, связывавший русских с германцами телефонией. Устройство системы было весьма простым, потому истинные патриоты своей малой родины из Баден-Вюртемберга закрыли глаза на неисправность телефонных линий, кои должны были осматривать каждый день по должностной инструкции инженеров-телефонистов. Русская сторона не принимала никаких решительных действий, направленных на конфронтацию с Германией, бой развязав лишь только с захватчиками учебной части пограничного поста, исходя из выводов России о том, что будь происшедшее очередной сторонней провокацией иль намеренным жестом со стороны фюрера, нападавшие должны быть устранены вне зависимости от контекста их нападения, ибо сие обстоятельство в масштабном плане ничего не изменит и решение об изничтожении большинства и допросе остатка — наиболее правильное. Но боевые подразделения, что базировались неподалеку от места происшествия, были встречены огневой мощью германской стороны, вопреки оптимистичным настроениям русских солдат о том, что сие нападение пусть и жестокий жест, однако не более чем очередная агитация со стороны внешних неприятелей союза двух держав. В момент лобовой атаки за менее чем километр от целевого пункта назначения бойцы красной армии вынуждены были вступить в схватку, в недоумении обстреливая бывших союзников, занявших выгодную позицию в засаде, часть из которых так же прежде составляла пограничные войска, но была мобилизована для отражения нападения, кое как раз ныне широко обсуждалось среди первых лиц Германии. Рейх представления не имел о том, что люди, одетые в немецкую военную форму, напали на русский учебный корпус, но зато хорошо знал о том, что русские солдаты пытались весьма агрессивно сорвать учения германцев, занявших позиции примерно в той же местности. Дозвониться до русского дома германцу не представлялось возможным, надежда на телеграф так же себя не оправдала. Лидеры обеих держав принялись писать друг другу преисполненные недоумения письма, коим также не суждено было дойти, о чем двое не ведали, действуя по примерно одинаковому сценарию, но происходящее видя в полярном свете. Фюрер не отдавал приказа о нападении первое время, но мобилизовал небольшую группу войск для отражения дальнейшей атаки русских, ежели такая случится. Для властителя Германии было крайне болезненно получить сообщение о том, что германский отряд, собранный на скорую руку, оказался полезен и вступил в бой с русскими. Чуть позже без капли былого запала, с коим прежде наступал на Польшу, Рейх отдал приказ о всеобщей мобилизации сил на фронт. Несмотря на душевную скорбь невообразимых масштабов, фюрер продолжал сохранять внешнее хладнокровие, принимая доклады приближенных солдат, словно бы те сообщали ему будничную новость. Случившееся не осталось без внимания Пруссии, то и дело подначивавшего сына, и Австрии, который, в свою очередь, так же не брезговал высказать Рейху столь необходимое ему мнение о доверчивости властителя Германии, который желал попытаться потребовать ответ от России путем выступления, кое, как и прежде, должно было транслироваться по международной германской волне. Вопреки ожиданиям, фюрер не успел начать или даже доехать до места выступления, где уже за четыре часа собралась огромная толпа граждан Германии в ожидании явления идола. Автомобиль Страны взорвался при выезде из дворца. Находившиеся внутри приближенные властного над смертью сильно пострадали. Ежели водитель погиб практически моментально, то находившийся спереди Нойманн получил рваные раны лица и едва обгорел. Сидевший подле фюрера позади Беккер лишился левого глаза, а Мюллер, что внезапно был утянут Рейхом в объятия, обошелся испугом, лишь только ужаснувшись внезапному громкому звуку ударной волны и стонам товарищей, кои зазвучали следом. На место происшествия, с дозволения Рейха, словно стервятники на свежую, еще теплую плоть слетелись журналисты всех германских редакций. Первые трое прибыли раньше санитарной бригады, и потому случай был освещен в газетах в тот же день, вызвав волну негодования и даже гнева у народа. Ответственность за случившееся вскоре удобно легла на плечи России, причастность коего не вызывала сомнений ни у кого, окромя Рейха, что, вопреки гибели одного из гвардейцев и ранениям остальных, захватив с собою уцелевшего, явился все же пред народом, вызвав своим рассказом о событиях минувших часов бурные овации у толпы и, вопреки сознанию того, что Россия никогда бы не действовал столь подло, какое бы коварство ни замышлял, Рейх вынужден был поддаться разумению граждан о виновности русского, публично заявив об оной, тем самым подтвердив неизбежность масштабной войны, коей так надеялся избежать.

***

— Похороны назначены на среду, его проводят с честью, — заявил Беккер, войдя вновь без всякого дозволения в кабинет Рейха, ныне едва только отпустившего генеральские чины восвояси после долгого совещания о плане дальнейших действий на военном поприще. — Какие похороны? — взор усталых алых очей устремился на Пауля, ныне сокрывшего последствия акта террора повязкой с гербом Германского Рейха, горделиво оную нацепившего как очередной отличительный от трусливого братца, закрывшегося телом фюрера, знак. — Я не намерен никого хоронить, — мотнул он головой, поднимаясь с места, затем, выдвинув ящик тумбочки, достал из оного серебряный кинжал, который обыденно он, как и прочие офицеры элитных подразделений, носил на поясе. Приблизившись к Беккеру, что собрался было вновь открыть рот, Рейх преспокойно вытащил лезвие из кожаных ножен, приставив то к горлу Пауля. — Зато умертвить весьма жажду… — Рейх… я понимаю, что вы неравнодушны к игрищам поинтереснее, но для того ли вы все это затеяли?.. — вопросил Беккер, заставив одним только взглядом Рейха опустить оружие, и подступил на шаг ближе. Уложив руку на хрупкой талии, кою так изящно подчеркивал ремень, расшитый серебром, ариец склонил голову вбок. — Нет, помочь я могу только мертвым. Калеки мне в гвардии непотребны. Зейн лишился прежних черт, а с одного бока похож на плохо прожаренный шницель… ты остался без глаза и явно стал стрелять куда хуже, я убью раненных, а затем помогу им восстать более полноценными… — заявил Рейх, вызвав на лице Беккера изумление: — Вот, как Вы относитесь к пострадавшим в бою ветеранам? — лукаво сощурился тот. — Кто-то возвращается без конечностей, их тоже считаете за недостойных жизни уродов? А что же награды? Ордена? Сущее лицемерие… — Я горжусь теми, кто жертвует собой на поле боя, но ты, равно как и твои товарищи, — лицо Германии… я не могу дозволить это жалкое зрелище, вы убоги в своем уродстве, ибо обыденно сидите в застенках дворца иль маячите подле меня, но никак не стреляете на передовой, — Рейх говорил без капли труда, словно бы слова сии сами срывались с уст совершенно бесконтрольно и естественно. — Так Вы убьете меня, Рейх? — вопросил Беккер, затем ухмыляясь хищно, едва рука Страны дернулась в попытке занести оружие, но была остановлена одним лишь взором офицера. — Давайте же, в самое сердце, прошу, мой фюрер… — свел он брови, затем, прижав Рейха к себе, сминая его плечи, едва ли не заставив те сойтись на грудине, молвил: — Полагаете, я так просто позволю Вам вернуть тех, с кем потребно Вас делить?.. — Есть ли у тебя выбор, Беккер? — вздохнул устало фюрер, явно утомленный представлением, прекрасно зная, что Пауль не посмеет ослушаться твердого приказа. — Я обязательно оживлю тебя, ибо вложил излишне много времени и сил в то, чтобы ты мог поступать подобным образом, — показательно вновь попытался он сделать замах, но не смог, ощущая, как Пауль правил его рукой. — Иль ты желаешь, чтобы я усомнился в твоей верности? А может, это ты пособничал взрыву, ежели тебе так по душе его последствия? — угрозы ради выдал он абсурдную гипотезу. — Иль не готов умереть ради меня? Ты дал клятву, Пауль, это обязательство нельзя нарушить, — предупредил Рейх, глядя на офицера со скепсисом, пока наконец Пауль не издал преисполненный истомы выдох, позволяя господину высвободиться из физических и вербальных пут. — Могу я выпить яд? Не переживу я, ежели Вы убьете меня, фюрер, — театрально вздохнув, Беккер жалостливо свел брови. — Конечно ты этого не переживешь… убийство вообще мало кто переживает, — резким движением, не меняясь в лице, Рейх вонзил острие промеж ребер Пауля, заставив Австрию, вошедшего в приоткрытую дверь, замереть в проеме, наблюдая за тем, как Рейх отошел назад от дрогнувшего в предсмертной агонии юноши, пытающегося вздохнуть, хватаясь за рукоять оружия, попутно захлебываясь собственной кровью. Так и не ухватив заветного глотка кислорода, несчастный пал на паркетный пол, окрашивая светлое дерево алым, создавая подле себя причудливую окружность грязно-бурого цвета. Германия поднял глаза на безмолвного австрийца, затем лишь мило тому чуть улыбнулся. — Я очень надеюсь, что ты меня не предашь, милый братец, — шутки ради решил он едва утрировать ситуацию, контекста которой, судя по выражению лица, австриец не ведал. Неспешно закрыв дверь, несостоявшийся император, что был причиной подрыва авто и разжигателем войны, сомкнув уста, что раскрылись от изумления сами собой, зашагал прочь, боясь лишний раз вздохнуть.