Потворство Божье

Полякам не дали опомниться от ожесточенной, пусть и кратковременной схватки. Оприходование земель в нуждах двоих завоевателей началось еще до подписания официального отречения Польши. Изгнанные возвращались на родину, причем в принудительном порядке. Ежели простой люд от сего обязательства ликовал, то дворяне, прежде жившие на ныне Российской половине территорий, вынуждены были отречься от векового статуса супротив своей воли, пока все их фамильные богатства, кои те наживали поколениями, распределялись на нужды целой страны, безвозвратно канув в казну. Те же, кому повезло находиться на западном отрезке карты польской территории, были восстановлены в своем статусе, а имущество, изъятое у несчастных прежде, вновь попало под контроль исконных хозяев. Сия неравная ситуация сама по себе являла противоречие. Лишенные прежде законного права на привилегию, кою поколениями разделяли по наследству, были в пущем недоумении от факта сознания того, что некто, в отличие от них, вернулся к былой жизни, лишь благодаря тому, что выстроил фамильное имение чуть западнее. Польские граждане, будь они русскими по крови иль нации, не подверженной прежде гнету, ныне находились в невыгодном положении на своей же территории. Любые попытки к манифестациям жестоко наказывались как с восточной, так и с западной стороны, но ежели подвластные Германии шляхтичи русских кровей были на стороне фюрера, то лишенные прежней жизни, раз и навсегда оставшиеся в подчинении России, напротив, стали одними из наиболее частых лиц, уличаемых в антигосударственной агитационной деятельности. Приняв поражение как предательство всех и вся вокруг, младший из династии польских идолов общался лишь только с отцом, Речью Посполитой, игнорируя всех иных, пытавшихся как-либо коммуницировать с ним, включая Рейха, на коего Польше и смотреть-то было невыносимо. Все слова при взгляде на фюрера вставали невыразимым комом в горле, перекрывая дыхание белокрылого. Оперение отвергнутого и вовсе извечно волочилось позади будто шлейф. Польша был подавлен. Принятие сложившегося давалось ему непросто. На поприще театра военных действий, а после из-за вечного подавления недовольств населения захваченных территорий контроль Рейха над собственным престолом едва ослаб, отчего внутри Германии вскоре под самыми различными предлогами начали вспыхивать демонстрации и бунты, выражавшиеся в различной степени превышения дозволенных гражданских полномочий. Обыденно зачинались сии манифестации в самых «неблагонадежных» районах первоочередно мотивируемыми наемными революционерами, что получали жалование чрез посредников в лице работников предприятий, владельцы коих числились на карандаше у власти. Дабы не вызывать подозрений у бдительных подразделений внутреннего порядка, не смирившиеся с ориентированностью Рейха на компромисс с Россией и его стремлением низвергнуть прежние верха не могли позволить себе действовать едва ли не напропалую, потому, передавая средства, они прибегали к самым различным уловкам. В основном без оплаты бастовали граждане, склонные к либеральным, социалистическим воззрениям, потому их выступления ставили себе целью принять русскую доктрину иль ее весомую часть. Таким образом, Австрия и его когорта желали показать в очередной раз угрозу идеологии России, дабы навести Рейха в последствии пошагово на мысль о необходимости защитного нападения на страну, источающую столь сильную угрозу людского заблуждения. Основной целью задумки было вынудить Рейха на военные действия, а в его отсутствие захватить трон и венчать Австрию на престол, после того как весьма склонный к пребыванию на передовой фюрер покинет двор, якобы обозначив Австрию своим регентом. Россией в свою очередь занимались подкупленные Британией люди, которые выражали полярные воззрения, лишь попросту сея хаос и смуту. Определенной общности манифестаций не наблюдалось. Некто бастовал супротив богохульного строя, кто-то же, напротив, супротив союза с Рейхом, чья страна была всецело подвластна теософической философии, якобы противоречащей исконному курсу России. Но в силу эмоционально-аффективной природы локальных выступлений ради публики, на кою велось стороннее воздействие, для подавления неорганизованных манифестаций достаточно было политики увещевательного умиротворения со стороны русских властей. И все же попытки привести Россию к точке бифуркации¹ оказывались безуспешны. Манифестантов разгоняли зачастую даже не жандармерии иль городовые, сам люд, разделявший архаично-общинные ценности, вскоре приводил демонстрантов в чувство противодействием. В некоторых случаях купленные британским франком изобличались как делинквентные² элементы и без разбора и тщательного анализа источника идей ими несомых рвались в клочья толпой патриотически настроенных граждан, обладавших очевидной высокой нравственной сознательностью в жажде защитить новые устои, не способных допустить богохульных потуг, выражаемых, по их разумению, в любом возражении касаемо политики русского идола.

1921 год, Москва, Россия

— Я не желаю, чтобы Ваш ко мне интерес угас и… — сведя взор на красноватые, шелковые на вид уста, брюнет едва ли успел опомниться, как оные уже сомкнулись на его губах, вбирая последние слоги стройного аргумента. — С чего бы ему гаснуть? — вопросил Россия, на пару мгновений остановившись, не отпуская его уста из лона своего рта. — Я, напротив, заинтересован в Вас как никогда прежде… — проведя по лицу юноши рукой, коей прежде придерживал его голову, русский вновь принялся за губы германца, что не стал излишне долго строить из себя недотрогу, ответно продолжая инициативу России. Ощущая, как желание, подобно языкам пламени, ожигало тело от самого низа живота, распространяясь жаром и сжигая на пути прежние установки о соблюдении протокола при переговорах, русский скоро увалил алоглазого на софу, явно не предназначенную для подобных возлежаний, попутно, дав волю рукам блуждать по телу арийца, совершенно собственнически его обтрагивая. Фюрер не возражал, напротив, прагматично не став особо цепляться за изгибы мощного торса, а сразу же принявших за ремень мужчины, дабы дать, наконец, столь желанную свободу мужскому достоинству Страны, покорно упав на мягкую поверхность, как того жаждал славянин. Расцеловывая уста немца, русский в свою очередь, ощутив столь радикальную, но приятную ему перемену настроя Рейха, так же, подобно ему, стал разбираться с первичной помехой их полного слияния физического плана — одежей. Изначально в сторону противоположного угла полетела обувь, за оной последовала и парадная военная форма, кою надели обе стороны, дабы предстать в лучшем свете, ведь двое Стран явно рассчитывали на яркий финал переговоров, ставший для влюбленных отдушиной, кою те ожидали с трепетом, и стремились всячески, в том числе невербально, показать сие. Некогда подобная искра проскочила меж их отцами, подпалив сердца обоих и повлекши за собою масштабный пожар любви, кою Русь унес с собой в могилу, а Пруссия с болью и горестью хранил в сердце, позволив своей добродетели и эмпатии, коей и без того не изобиловал, погибнуть вместе с возлюбленным. Ныне кайзер на пару с Австрией вынашивал коварный план супротив России, в сей момент так страстно исцеловывавшего дитя озлобившегося германца, по иронии судьбы и урожденное в пламени схожих чувств прусса. Сам же кайзер воспринимал своего младшего и наиболее любимого ребенка как пепелище, совершенно горестную картину останков былых страстей, вызывавшую щемящую боль в груди, смутную тень возлюбленного, коей тот так яро пытался возместить потерю, лишившую его половины души. Рейх же ныне, невзирая на все печали отца, о коих ведал, поддавался ежемоментно порывам распаленного ныне страстью русского, сам являя инициативу, обвив тело любовника бедрами, вжимаясь в того пахом. Запустив руку в копну пшеничных прядей и сжав те едва ли не до боли, чуть оттягивая уложенные прежде кудри, германец тяжело, прерывисто дышал, с наслаждением давая себе волю в единичных постанываниях, порой пробивавшихся сквозь неритмичные выдохи. Двое Стран упивались перемежавшимися ароматами друг друга, кои, в свою очередь, дурманили юношей пуще. Страсть пеленой заволокла блестящие прежде взаимной симпатией глаза обоих. Движения их тел стали ритмичны лишь в момент полного слияния, когда оба, как им уже казалось, находились на пике блаженства, волна доселе неведомого удовольствия накрыла любовников с новой силой. С уст Рейха срывались стоны, сам он изгибался под Россией, будто впервые слившись с тем, кто был для него дороже собственной семьи во всех ее поколениях вместе взятых. Софа, ранее твердо стоявшая на месте без всякого намерения двинуться, принялась весьма скоро с каждым новым толчком русского и ответным движением германца навстречу стремительно перемещаться в сторону стены, соскребая резными ножками лак с натертого до блеска паркета, некогда обошедшегося русской казне в солидную сумму. Сохранность мебели и интерьера была последним, что волновало ныне двоих, потерявших всякий рассудок наедине друг с другом, наконец, обретших возможность так спонтанно стать единым целым, о коей они мечтали с самой последней их личной встречи, ибо сей дурман путал мысли с момента, как только их взоры пересеклись, а первый вдох в компании друг друга донес звучание особенного, прежде неслыханного дурманящего аромата.

***

Выйдя из переговорной залы при полном параде, оправив фуражку, коя прежде пала на пол одной из первых, Рейх окинул недоуменным взором Беккера, что все восемь часов отсутствия господина в его поле зрения, стоял под дверью и ныне глядел на фюрера, словно бы тот вынужден был держать пред ним ответ. Переступив порог, ведший в коридор, Рейх напрямик столкнулся с Паулем, стоявшим вплотную к проходу. Фюрер сделал шаг и тем самым отодвинул податливого офицера, приобнявшего Страну за талию, изобразившего притом свою поступь так, будто бы оная являлась первым шагом в танце. Фюрер моментально закрыл дверь, дабы сие непотребство не лицезрел его возлюбленный, ныне неспешно натягивавший мундир, на что Беккер нарочито усмехнулся. — Вы стесняетесь меня? — изумился офицер, наигранно вскинув брови. — Куда уж мне, — молвил Страна наиболее равнодушной из возможных интонаций, убирая руку солдата, притом отступив от него на пару шагов. — Будь добр, собери остальных, они, верно, разбрелись по всей Москве, — осмотрелся он, глядя вдаль коридора, где не было ни души, окромя двоих беседовавших оппонентов. — Вы уже жаждете уехать? Переговоры точно были успешны, иль Вас потребно утешить? — вопросил Пауль, вновь прильнув к Стране, затем, шаловливо глянув на изогнутую ручку, покрытую позолотой, едва заметно ухмыльнулся. — Я ведаю, как разрешить даже самые грузные печали, — намеренно заговорил он, заглушая щелчок замка двери, единственной ведшей на выход из углового кабинета. — Мне попросту пора, увы, потребность во мне германского народа выше, нежели чем нужда иной нации в ее лидере. Буду честен, я буду крайне скучать по моему союзнику, — перевел властитель германских земель взор алых очей на картину в резной раме, венчавшей стену, коя в свете солнечных лучей, струящихся из широких окон повсюду, являла наблюдателю светлый лик России, облаченного в парадный мундир, застывшего в изящной позе подле красного знамени. Пухлые зацелованные губы Рейха сами собой расплылись в улыбке, сердце Страны до сих пор билось чаще, нежели чем обычно. Каждая деталь, окружавшая фюрера, была пропитана любимым ароматом, коим он не мог надышаться. Сие место не хотелось покидать, но, несмотря на все нежные чувства, засевшие в сердце столь глубоко, что, казалось, именно оные заставляли разгонять кровь, вскоре Рейх уже садился в автомобиль, едва огорчившись тому, что русский совсем не поторопился проводить его, хотя у германца не было времени и то он озвучил вполне явно. Иные приближенные, что прежде, в отличие от Беккера, оставили господина, как тот, в отличие от Рейха, им и приказал, держались весьма суетливо. Потому, едва дверца автомобиля была закрыта Нойманном, который должен был вести весьма самонадеянно избранное лидером державы незащищенное средство передвижения, фюрер внезапно показался из в момент открытого им окна. — Где картина? — в тоне германца сквозила твердая строгость. — Какая картина? — недоуменно вопросил и без того взволнованный сбитым графиком синеглазый офицер. — Кою Россия мне любезно отдал в дар, — уточнил Рейх, лукавя, взаправду лишь желая пуще взволновать Зейна. Обернувшись в неком изумлении, Зейн обратился к русским служащим, с коими прежде в компании товарищей вел разговоры и даже сыграл в карты, умудрившись проиграть фамильный перстень одному из юнцов, теперь столь горделиво смотрящего на растерянного германца. Заявление Рейха не вызвало вопросов ни у одной из сторон, и лишь Беккер, сидя в салоне авто подле Страны, едва сдерживал смех. — Зачем же Вы так с ними? — прошептал Пауль еле слышно. — Вас столь впечатлила та репродукция? Иль та позолоченная рама, в коей картина покоится? — дополнил он, чуть сощурившись. — Не могу же я выдать то, что сам желаю дождаться Россию и надеюсь, что он хотя бы помашет мне из окна, — слова, произнесенные фюрером с такой искренностью, заставили Беккера искривиться: — Что же он с Вами сделал, мой фюрер? — фыркнул он, в душе довольствуясь своей шалостью, коя уже заставила Россию едва вскипеть. Пребывая в недоумении, Россия пытался отворить двери, но замок, к коему Страна имел доступ изнутри, не поддавался, а дверные полотна плотно стояли в прежнем положении, не реагируя на удары плечом, будто бы Россия никак физически не воздействовал на запертый проход. Беккеру, не раз впитавшему благодать, так щедро отданную ему в пользование Рейхом, не составляло труда нивелировать все усилия России. Покинуть пределы четырех стен, полных воспоминаний, Россия смог лишь после уезда Рейха и наглеца, затеявшего сию кознь для русского, так как окна кабинета выходили во внутренний двор, пустовавший ныне. Едва кортеж фюрера покинул пределы двора, русский с легкостью отворил замок, от неожиданности пав на пол, запнувшись о порог, ибо, держа ручку опущенной вниз, не ожидал, что дверь поддастся и вместе с оной, по траектории движения петель, полетел под ноги подчиненным, кои, от неожиданности дрогнув, тут же встали в стойку, отдав честь Стране почти синхронно. Скривившись, Россия поднялся на ноги, безразлично оцарапывая носы сапог о паркет, опираясь о ту же фурнитуру, приняв так же холодно треск части антикварного убранства. Сжимая оторванный золоченый вензель, Россия вздохнул. — Нужно заменить это старье, — кинул он под ноги двоим штабным несчастную дверную ручку, затем, оглядев коридор, недоуменно обвел взором темный контур картинной рамы, коя провисела достаточно долго под прямыми солнечными лучами, дабы шелковые обои за оной имели более яркую расцветку, нежели чем оные же в другом месте, кое напрямую контактировало с губительным взором Юпитера. — Где портрет? — вопросил он будто бы в пустоту, не глядя на двоих лейтенантов, но явно обращаясь к ним, заставив их души сжаться от ужаса в комок, опавший куда-то вниз живота, вызывая неприятное покалывание по всему телу. — По пути в Германию, как и было Вами изволено, — пересиливая ужас от недоброго предвкушения молвил один из юношей. Русский едва вскинул брови, с его уст сорвался смешок. — О, как же… — почему-то проделка Рейха отозвалась в сердце русского правителя теплом. Еле заметно улыбнувшись, Россия кивнул двоим. — Вольно, ступайте, — махнул он рукой, удаляясь в сторону покоев Малороссии, желая доложить тому об итогах переговоров, коими значился железный пакт о мире меж двумя державами, разделившими Польшу и готовившимися делить целый мир.

***

Вопреки ожиданиям России, секуляризация³ русского народа не стала полноценной, теософия преобразилась, и ныне русские граждане, вынужденные позабыть о классовых различиях прежнего строя, массово возвеличивали своего идола, приписывая ему пущую божественность, нежели то было принято касательно правителей в мире. Разумеется, локальное божество было куда важнее и ощутимо значимее далеких, но божественности других Стран никто не отрицал прежде. Властитель русских земель всячески пытался контролировать настроения масс, но удавалось ему сие лишь отчасти. Править душой каждого индивида представлялось невозможным. Оттого, благодаря архаично-коллективному устройству сознания граждан родом из малых вотчин, вся веха обожания доставалась непосредственно Стране, чья божественность была в глазах неоспорима. В силу неосведомленности руссов о ныне модной в англоязычной среде полемике и политическом разнообразии в конкретном, а не общем плане оные не сознавали до конца изначальной затеи России по изнечтожению божественности, потому приняли перемены в большинстве своем как необходимую перестройку быта по усмотрению божества, чья воля, по праведному разумению, должна была быть исполнена и в иных державах, не столь из соображений любви к идолу, сколь исходя из фатализма, присущего ментальности русских простолюдинов. Ежели прежде Россия принял бы в теории сей исход как ненадлежащий, то ныне явно готов был пересмотреть свой взгляд на сию ситуацию, ибо прежний юношеский максималистский запал угас, едва отлучены были его прежние сподвижники, кои, благодаря настоянию Рейха, оказались в глазах русского неблагонадежными. Обе державы шли навстречу друг другу, так или иначе уступая, усмиряя былой радикализм и сглаживая углы преткновения полярных на первый взгляд идеалогий. Соседствуя ныне, двое властителей имели лишь одну заботу — усмирение волнений в Польше. Отчасти те были стихийными, но немалое количество демонстраций и актов вандализма над общественным имуществом совершалась благодаря организации сопротивления, что, пусть и была создана спонтанно, но действия вела весьма активно. Поимку ее извечно сменяющих друг друга членов весьма успешно производили как внутренние войска Германии, так и их русские союзники, что то и дело норовили проникнуть чуть глубже на территорию союзника, дабы отслеживать политические настроения союзного государства и досматривать за утаенными от широкой массовой огласки планами фюрера. В силу весьма бурного в контексте политики времени погромы и периодические теракты, кои прежде задумывались Пруссией, а после и Австрией как жесты вопиющие, стали относительно частыми явлениями. Оные организовывались большей частью в России, от имени германцев. Под псевдонимом подданных Рейха выступали равно как представители британской короны, так и единобожники, окромя того, единожды товарный поезд, едущий по направлению к Германии из сердца Урала, взорвали поляки. Дела о подобного рода делинквентных деяниях и подлогах с перенесением ответственности за содеянное на немцев иль русских весьма быстро обнаруживали свои истинные корни, в кои, впрочем, верили далеко не все граждане обеих держав. Чем чаще случались подобного рода происшествия, тем более подозрительно к сим относились сами граждане союзных государств. И ежели идолы обоих народов почти не теряли доверия друг к другу, ибо видели всю картину всецело, то люди, в большинстве своем склонные доверять домыслам, настороженно воспринимали обвинения в сотворенном в сторону единоверцев, искренне веривших в то, что Страны — не более чем чудовища, возомнившие себя божествами, поляков, кои находились в угнетении от сложившихся обстоятельств, иль британцев, столь далеких жителей островного государства. Паства двоих влюбленных предпочитала доверять словам самих девиантов, пусть на германском они говорили с польским акцентом иль вовсе его не знали, иль не ведали род самого слова «теракт» на русском, ежели дело происходило на территории державы Рейха. Зачастую подобные акты насилия не случались за пределами некогда польской границы, но даже сей факт никак не мешал становлению слухов о жажде смерти народу соседней Страны от ближней державы. Подобные наговоры были официально воспрещены и всегда вызывали интерес у тайных канцелярий обеих Стран. Виновные по подозрению в свершении клеветы обыденно карались не строго, но в зависимости от тяжести вины закон предусматривал широкую степень ответственности, начиная от простого задержания на пару дней, заканчивая ссылкой в отдаленные трудовые лагеря и клеймом позора для семьи арестованного, кое особо остро тиражировалось именно в Германии. Ежели в России добрые соседи и сами справлялись с порицанием родных подсудимого, то в Германии Рейх вел целенаправленную политику супротив народных домыслов, подначивая граждан не давать жизни и родным уличенного в разжигании розни, желая тем самым не столь угодить России, сколь искоренить возможность зарождения формального лидера, официально не наделенного полномочиями. Любая политическая статья в принципе весьма портила жизнь обвиняемому в пропитанном духом тотального поклонения официальной догме Рейхе.