Потворство Божье

Оставив Беккера в гордом одиночестве созерцать интерьеры господского кабинета, Рейх сокрылся за дверным полотном своей почивальни, заперев проход, ведший из кабинета в спальню. Затем, подняв глаза и лицезрев на софе неподалеку от своего ложа рыжего кота, германец усмехнулся, поймав на себе укоризненный взор васильковых очей. Обладая тонким слухом, принявший ныне закрытую позу демонстрировал всем своим естеством недовольство поведением господина. — Ты смеешь меня поучать? — из уст Рейха слова вновь зазвучали с ощутимой толикой насмешки. Фюрер будто бы не умел воспринимать эмоции других всерьез. — Давай же, отчитай меня, Зейн, за мою непорядочность… — ухмыльнулся он вызывающе. Изящное кошачье тело, прежде находившееся в покое, вскоре вытянулось, покинув прежнее ложе. Размеры анималистического обличия офицера явно выделялись даже средь крупных пород кошек. Гордой неспешной поступью животное приблизилось впритык к ноге хозяина, затем подняв на того, равно как и прежде, преисполненный укоризны взор. — Он не прошел посвящение, — речь Зейна в животном обличии была едва нечленораздельна в силу особенностей строения кошачьей гортани и естества кошек в целом. Рейх понимал оную лишь благодаря годам практики доселе. — Не смыслю, что глаголишь ты… — мотнул он головой. — Он нье пьошл… что-то там, Зейн, мне не разобрать… — вытянул уста Страна, нарочито наигранно признавая вину, затем, едва рыжая шерсть чуть взъерепенилась, германец отступил. — Обратись человеком, прежде чем со мною заговаривать, но пред сим облачись в одежу,— вновь в который раз осадил Рейх юношу, обида в сердце коего тлела пылающим угольком, грозясь вот-вот зажечься пламенем необузданной злобы. Злобно зароптав, утробно порыкивая, кот прогнулся в спине, прижав уши, будучи не в состоянии контролировать рвущуюся наружу ярость. Германца глодало то, что он был обделен вниманием Рейха в любовном плане, тогда как, оказалось, оное способен был получить любой проходимец благодатных кровей. — Что сие за брань? — возмутился фюрер, в некой степени вновь при том насмехаясь над бурной реакцией дворянина. Рейх с малых лет, будто бы лишенный всякого сочувствия выродок, зачастую попросту наблюдал за отдачей окружающих, ставя себя тем или иным образом. — Ах, что за брань?! — в мгновение пред Страной предстал нагой юноша, что в ту же секунду, перехватив кисти возлюбленного, притянул господина к себе, скоро ухватив одной ладонью два тонких предплечья, свободной дланью стиснув затылок Рейха. — Мое сердце пылает, вопит от боли ему учиненной. Ты извечно кажешь тепло всем, окромя меня. Я не имею и малейшего права поступать с тобою так, но… — хват рыжевласого ослаб, когда васильковые очи заблестели чуть явнее. — То ведь тебе так по нраву со стороны того наглеца… Потому ведь ты отдался ему… — перешел он на шепот, отчего Рейх, заставив офицера поднять едва голову, придвинувшись по воле своей, нежно коснулся распаленных злословием в адрес божества уст. — На близость с ним у меня иная причина. Тебе сие ведомо. Ты обделен в неком смысле, не составляешь для меня военного интереса. Зато почти еженощно спишь в моей постели и именно ты, ежели помнишь, впервые коснулся моих уст, прежде России, — высвободив ладони, германец уложил те на точеные скулы, прикрыв веки и вновь вовлекая гвардейца в нежный, лишенный всякой пошлости поцелуй. Замерев под напором ярого трепета души, Зейн перестал дышать на мгновение, затем охотно принявшись за взаимные ласки. — Значит, любовь свою ко мне ты являешь тем, что со мною сношений не имеешь? — сквозь поцелуй проговаривал офицер, смакуя каждое касание уст, словно бы губы Рейха были сахарными. — Неужто и с Россией ты являешь себя сим образом? — юноша знал ответ на этот вопрос и задал его скорее из побуждения осадить фюрера. — Тобой я дорожу иначе и в мужья тебя брать не стану… ты мой товарищ, ты мил мне душою своей, а не телом иль силой, кою способен даровать моей армии, — отстранился он от губ Зейна, едва стоило Нойманну вложить чуть сладострастия в прежде невинный поцелуй. Уложив руки на ключицы гвардейца, проведя пред сим по рельефным плечам, Страна заглянул в васильковые глаза, чуть ниже коих щеки германца пестрели веснушчатыми пятнами. — Неужто… — взяв длань Рейха в свою, офицер провел ею вниз по торсу, остановившись чуть выше средины живота, взирая жалостливо глазами, полными слез, в алые очи, все так же благодушно на него глядящие. — Твое тело является образцом фигуры арийского воина, но принять его скверное рвение к утехам я не желаю, — Рейх сам уложил длань на корпус офицера, ожигая юношу теплом своей руки. — То, что было единожды, я не повторю, сколь не прашивай… то было как с жарким поцелуем, я должен был уметь ублажить того, кто однажды будет сего достоин, а ты принял те ласки за признания в любви? Я ведь предупреждал тебя, Зейн…— вздохнул он столь тяжко, будто ныне вся горесть мира была водружена на его плечи и Страна чах под сим бременем. — Вовсе нет, я жажду, чтобы любовь твоя не была платонической… я не могу поделать ничего с сердцем своим, что бунтует от одной мысли о том, что, вопреки душевной нашей близости, мне ты предпочитаешь иных… Я ведаю, что они особенны в благодатном своем естестве, но, ежели я ближе тебе душою, почему же не смилостивишься ты и надо мною, ежели по твоим же словам я — образец в плане физическом… — Ежели дозволю я тебе прильнуть к чреслам моим, будешь ли спокоен ты, наконец? — вопросил Рейх без всякого зазора. — Буду, — выпалил рыжевласый, тут же припав к шее возлюбленного, хватаясь за расстегнутый ворот господского мундира, едва ли не повис на том, затем, опускаясь на колени перед господином, расцеловывая посеребренные рельефные пуговицы с гербом императорской фамилии, одну за другой, опускаясь все ниже. — Мне большего не потребно… — шепнул он еле слышно, сам принявшись управляться с брюками Страны, желая скорее устами прильнуть к благодатному плодотворному органу. Рейх лишь молча наблюдал, с каким вожделением Нойманн касался устами его паха. Пусть его чресла горели пламенем вожделения, душа германца омрачалась все пуще с каждым новым поступательным движением рыжевласого. Отцеложец вряд ли мог ожидать от сердца своего столь ярого несогласия и в некотором смысле отвращения к происходящему. Зейн был для него любовью платонической, Страна не желал видеть того как партнера, чем самому Нойманну разбивал сердце, принуждая усомниться в своей привлекательности. Порядка трети часа спустя Рейх, наконец, едва покривившись, издал приглушенный стон, вцепившись в рыжие локоны, чуть оттягивая те, двинув бедрами вперед, прижав офицера к себе. Чуть поморщившись от проникновения чужеродного тела внутрь глотки, Нойманн чуть зажмурился, затем же, едва хватка Рейха ослабла, не делая лишних вдохов, рыжевласый сглотнул, затем чуть отстранившись, чтобы все же впустить немного воздуха в пылавшие легкие, после языком проведя от самого основания пульсирующего в ритм сердца органа, затем, желая было вновь прильнуть к паху, отстранившись на мгновение, но не поспев. Рейх скоро отшагнул и оправил брюки, вернув те на прежнее место, затем подступил к растерянному, явно пока не осознавшему в полной степени своего расстройства офицеру, запустив пальцы в медные локоны. — Ты доволен собою? — вопросил фюрер, заставив васильковые очи столкнуться со взором алых, едва осуждающих и явно демонстрирующих скепсис настроения обладателя. — А ты, верно, мною — нет? — вздохнул офицер, печально усмехаясь, затем закусив уста, проведя по тем языком, поднялся с колен, распрямившись, став впритык к Стране. — Ты прямо-таки надеешься, что я озвучу сожаление, коим моя душа не располагает? — Рейх, как и всегда, оставался беспристрастен. — Я не желаю видеть в тебе любовника, как бы умел и старателен ты ни был, — констатировал Страна. — Моя любовь к тебе не ведает страсти. Мне отвратительна сама мысль о том, чтобы видеть в тебе объект вожделения. Помыслы касательно тебя я имею крайней степени невинные, — вновь прильнул он к устам германца, касаясь тех нежно, стараясь будто бы заглушить сим боль и душевные терзания гвардейца. — Но почему же? — вопросил юноша, припав ответно к губам почитаемого объекта обожания, в отчаянии ища ответ на вопрос, что терзал душу. — Дворяне не потребны мне в плане вожделенном, отнюдь. К тому, с кем я сношаюсь, у меня интерес сугубо военный, политический, но вовсе не личный, —- поморщился фюрер, в очередной раз разжевывая, казалось бы, очевидную истину Нойманну. — Ты меня утомляешь подобными сценами, к чему сие недовольство? Ты смеешь посягать на мое тело и заявлять право на благодатное сладострастие, Зейн Нойманн? — уложив руки на плечи рыжевласого, Рейх свел смольные брови, глядя на того с явным неодобрением, взволновав и без того бушующее в поиске тепла сердце, лишь парой фраз заставив офицера опустить васильковые глаза опечаленно, грузно взирая на раскидистый ковер, чьи углы почти касались противоположных частей будуара фюрера.

***

Надменно глядя на златовласого юношу, чьи локоны лежали слегка небрежно, ибо их обладатель не беспокоился укладкой, Беккер расплылся в ухмылке, оперевшись о край стола рукой, чуть согнув одну ногу, ставя ту на носок второй, взяв опору, но почти весь свой вес перенося на ладонь, плотно схватившуюся за край столешницы. Беккер неохотно покинул кабинет фюрера пред сим, ныне заявившись в покои братца, норовя хвастать своим успехом. Мюллер поднял полные снисходительной печали глаза на того, изрекая лишь: — Ты по всему дворцу прошелся в столь… непристойном виде? — бросил он взгляд лазурных очей на расстегнутый ворот чуть смятого мундира, затем глазами ведя прямую к самой макушке Беккера, обыденно идеалистично прилизанной, но ныне совершенно встрепанной. Волосы германца лежали в разнобой, но то скорее не от сопричастности Рейха, а благодаря тому, что порой в процессе, запрокидывая голову, Пауль касался стены. — Именно, в столь непристойном, — кивнул тот, насмешливо сощурясь. — Но разве не могу я возгордиться тем, что Рейх избрал меня в свои фавориты? Сей облик я ношу подобно почетнейшей из наград, — утвердил он, горделиво вздымая голову, на что Мюллер лишь тяжко вздохнул, ничуть не сраженный степенью надменности братца и его склонности к пафосу. — В фавориты? Так сразу? Пауль, ты уверен, что расслышал все правильно? Слова «убирайся прочь» и «ты — мой фаворит» — немного разные по смысловой нагрузке, — молвил Мюллер, в душе сам дрожащий от тревоги благодаря своим же речам. — О, Мюллер, ты шутить изволишь? Я бы посмеялся, но смешно лишь то, сколь ты жалок в своих попытках, — похлопал Пауль оппонента по плечу, отстраняясь от стола, приблизившись к тому, с кем прежде делил утробу. Беккер не вспылил лишь благодаря тому, что его задумка имела успех. — Но не зарывайся… помни свое место, братец, — стиснул он ключицу юноши, что лишь покорно поджал уста, отводя взор. Спорить с Беккером было равносильно ругани на дождь за то, что тот смел пойти, в надежде, что тучи разойдутся и солнце вновь покажет миру свой лучезарный лик.

***

1908 год, Россия, Москва

— И что же твой благоверный? Таки не явит милости? — глядя на старшего скучающе, Малороссия уперся локтями в стол, уложив голову поверх дланей, мотая ногами, что не дотягивались до пола, словно маятниками, от тоски порой оправляя светло-голубые крылья за спиной, чьи перья так особенно отливали лазурью в теплом свете электрических ламп. Россия нахмурился, подняв взор на сидящего супротив. — С чего бы вдруг тебе есть дело? Никак отца его забыть не можешь? — припомнил он младшему танец на давнишнем балу, который после повторялся еще не раз. Окромя того, Страна, миниатюрный по своим габаритам и территориям, коими располагал, извечно вился подле прусса, стоило тому явиться в очередной раз к русскому двору. Голубые очи обвели ось. Узкие зрачки на секунду сокрылись за веком. Нарочито громко цыкнув, Малороссия изрек: — Дело мне до него есть лишь потому, что видно, мысль твоя извечно полна соображений касательно его персоны, ибо централизованного управления я ныне не наблюдаю. Реквизиция переходит все границы. Хоть ведаешь, в каких масштабах отбирают имущество как у дворян, так и у мещан? На территориях, мне отведенных, царит неописуемый хаос. Дабы не отдавать лишнюю голову скотины, люди забивают ту. Ведаешь ли ты, что будет года через пол? Скота повалят много в сей год, да вот только после останется вдвое меньше, и мясо попросту внезапно станет привилегией партийных чинов. Для того ли ты отца умертвил, дабы построить заново изуродованное подобие прошлого строя? — Что? — пуще свел брови Россия. — Приказ был отдать животину, дабы пустить в производство, неужели сложно обуздать народец свой, чтобы послушен был? Моя ли то забота, если ты не донес своим гражданам, что, после того как отдадут они излишки скота, норма мясного будет доступна каждому? — Неужто не ясно тебе, что нрав людской не столь идеалистичен? Мало кто обеспокоен тем, что кто-то на хлебе без соли сидит. Благо семьи своей беспокоит их куда пуще, нежели чем семей иных. А даже ежели силком отбирать, то и меру знать надо. Многих и без единой головы животины оставляют. Кулаки меры не знают, да закона супротив них нет, но ты ведь так занят. Куда пуще тебя волнуют дела любовные, нежели политические. — Превышение полномочий недозволительно. А дела мои любовные — не твоего ума тревога, — скривился Россия едва, затем задумчиво устремил взор на стол из красного дерева, пытаясь всячески отмести мысль о письме поляка, над коим прежде посмеялся. Польша без зазрения раскрыл все похождения Рейха и, окромя того, прибавил к оному и взаимную симпатию фюрера к своей персоне. И ежели прежде строки те показались русскому некой попыткой внести раздор в его с Рейхом отношения, то ныне послание от Польши, в ряду с тем, что Рейх сам не писал повторно, заставили русского правителя усомниться в своих убеждениях. — Ежели ты не способен управиться с тем, что сам наворотил, то место тебе за вратами, кои Цербер хранит. Верни отца, а сам исчезни, я не желаю, чтобы люди мои от голода померли благодаря тому, что ты мечтательно вздыхаешь в кабинете своем, душу свою изводя тем, кто, между прочим, имеет куда больший политический успех, — подорвался он с места. В подобном тоне Малороссия говорил крайне редко, и то только лишь со старшим братом, коему была известна натура младшего. — Смерти мне желаешь?! — изумился Россия, поднимая взор на взбеленившегося юношу. — А ты моему народу, видимо, да и всему славянскому роду, впрочем, — исказился Малороссия. Губы его искривились, дыхание участилось, а светлые брови практически сошлись в одну линию, миниатюрная грудь ходила ходуном в ритме сердцебиения младшего. — Я займусь кулаками раскулаченными, но впредь не смей говорить подобного, иной раз я глаза не закрою и признаю это прямым предательством родины, — уверил Россия младшего, наблюдая за тем, как топорщились перья его крыльев от недовольства, переполняющего мятежную душу. — А может, и есть прок от общения твоего с немцем, того гляди, говорить научишься, уже вот слова посложнее проговаривать научился, вождь, — фыркнул Малороссия, уже стоя на пороге, затем, покинув пределы стен кабинета России, хлопнул дверным полотном. Старший рода славянского грузно выдохнул, изобразив на лице тягость, преисполненную страданием. Поведение младшего ничуть не облегчало душевного мучения русского, напротив, множа то.

***

Германия, где-то подле Мюнхена

— Извечно ты пытаешься сотворить нечто поперек воли собственного сына… — снисходительно изрек Османская Империя, глядя за тем, как супруг старательно выводил слова в письме к Польше, что до сих пор, находясь непосредственно при берлинском дворе, успехов не достиг. — Дело вовсе не в моих побуждениях, а в порыве души Польши, коя так стремится к Рейху, слепо продолжающему его упорно игнорировать, — окромя письма Священная Римская Империя желал отправить любимейшему из детей любовное варево, что пусть и нарушило бы волю прародителя, но способствовало бы осуществлению воли поляка. — Ты поступаешь весьма опрометчиво, Польша ведь явно не побрезгует использовать какие угодно средства, — игрища Императора ныне выглядели не более солидно, чем ребячьи шалости, на фоне свершений Рейха, равнодушного сразу к обоим кандидатам на его руку. — Уж тебе ли говорить о любых средствах к использованию? Я не ведаю и единого способа, который ты не пользовал, дабы воплотить волю свою. В пример взять брак наш… убить гонца беременного от меня Страны, лишь только чтобы взять в мужья, уж кто не ставил ни во что чужие жизни… — подняв взор на Османа, император изобразил на лице смесь недоумения и сочувствия к упомянутому. — Наш брак был важен как в политическом, так и в духовном плане, это не то же самое, что плести интрижки супротив собственного дитя, лишь бы того позлить в очередной раз, — утвердил правитель Востока, пока очи его блеснули недобро, будто бы явно веля возлюбленному замолчать. — Разве то не одно? Польша влюблен не меньше твоего, так с чего бы мне не осуществить волю любимого ребенка? — слова Империи разрезали воздух, постепенно накалявшийся между двумя императорами. — Фаворитом среди сынов твоих должен быть мой потомок, а не отпрыск наследника той крылатой дряни, коя смела посягнуть на тебя, — поднявшись с места, где прежде расположился весьма вальяжно, Османская Империя приблизился к супругу, затем, выхватив перо у императора, откинул то, склоняясь над смотрящим на него по-прежнему с долей азарта. — Дряни? Род польский мне до крайней степени мил… — начал было говорить он, но был бесцеремонно перебит тем, кто осмеливался на сие: — Я заметил. С каждым из них дитя заимел. Польша, видно, на очереди числится?! — голос Османской Империи звучал словно гром, оттого германец вновь не сдержал ушлой ухмылки. Злобу супруга тот никогда не мог воспринимать всерьез, ибо властный тон будоражил его кровь. Обыденно доминирующих над собой Империя изламывал страстью, тем самым подчиняя себе того, кто взаправду верил, что завладел им, давая иллюзию контроля над положением лишь благодаря тому, что позволял упивавшемуся могуществом говорить в вольном тоне. — Вовсе нет, к Польше страсти я не питаю, — мотнул он головой. — И доказываю сие тем, что потворствую их с Рейхом близости, разве нет? — Священная Римская Империя обвил руки вокруг шеи возлюбленного, устами близясь к исказившемуся злобой лику. Властитель Востока резко дернул головой. — Я понял, что ты делаешь, Империя, не на сей раз… Решать все сладострастием, сколь желаем бы ты мною ни был, у тебя не выйдет извечно, — в мгновение подхватив императора, что покорно прижался к супругу, Осман продолжил: — Ежели так пойдет и далее, я вынужден буду объявить Речи Посполитой войну за посягательство на суверенные интересы моего наследника. — Венчанием Рейха и Австрии Пруссия попросту желает повторить свой и Руси сценарий, разыграв брак, которого он доселе не возымел, — высказал откровенно Империя, прильнув к горячей коже возлюбленного, принявшись исцеловывать впалые щеки, спускаясь к шее, прикрыв веки, одну из рук запуская под расшитые златом и каменьями кафтан. — Взаправду? С кого же он пример берет? — вопросил осман с явной иронией в голосе, мотнув головой, заставив супруга отстраниться. Империя едва недоуменно взглянул в алые, полные хлада очи. — Столь я желанен тебе, что ты не жаждешь ко мне прильнуть в ответ на ласки мои? — Ежели я выступлю войною супротив властителя земель польских, на чьей стороне будешь ты, властитель Баварии? — взор супруга Императора сверлил оного, пронзая подобно острию копья. — Войною? Ты взаправду столь безрассуден? — тон Империи внезапно охладел. — Польша и без того отдаст свои земли Рейху, в сим нет необходимости, — вынуждено выдал он помыслы, отчего лицо Османской Империи, наконец, озарил довольный оскал.