Потворство Божье

1908 год, Германия

Все то время, пока Рейх весьма активно участвовал в политической жизни, за его спиной, при берлинском дворе то и дело разворачивались кулуарно потаенные сцены касательно судьбы и любовного проведения фюрера. Польша не отчаялся после неудачного шантажа в адрес Пруссии, напротив, решившись на иной метод, который видел действенным. Дабы привлечь к своей персоне внимание возлюбленного, принялся писать письма России, подстегивая того в недоумении касательно идеологического вектора Рейха и оскорбительных высказываний в адрес доктрины коммунизма со стороны видных лиц Германии и самого ее правителя. Но в конечном счете, вопреки ожиданиям, русский не повелся на сию провокацию и, более того, даже осмеял попытку поляка рассорить его с тем, на кого он и без того осерчал. Отчасти спеси, коя была свойственна русскому вождю, его лишили прожитые при троне года и Рейх доколе. С оным Россия научился принимать иронию и в свой адрес, а не только лишь иронизировать над другими, остро реагируя при малейшей колкости в свою сторону. Как ни старался, Польша получал внимания от Рейха куда меньше, чем Пруссия иль даже Австрия, что в свою очередь явно намеревался уговорить отца на передачу ему хотя бы части земель Германии, притом не забывая о родительском волеизволении и, вопреки проводимому при мнимой поддержке кучки феодалов курсу, напоминая Рейху о помолвке. Пруссия, в свою очередь, более всех из троих господ, удостаивавших правительственную резиденцию своим присутствием, окромя фюрера, был приятен оному, и потому лишь он единственный из чистокровных Стран имел близость с Рейхом. В остальном же вся страсть и бурность нрава фюрера делилась меж пятью его подчиненными, один из коих был особенно приметен прямотой выражения своей жажды милости, степенью наглости и вместе с тем везения в стезе осуществления своих намерений. Беккер, едва только был назван на заключительном академическом построении кандидатом в приближенные Рейха вопреки четвертому месту в рейтинге учащихся, тут же вновь воспылал сердцем, для себя решив, что сблизится со Страной прямо по дороге ко двору. Увы, к величайшему сожалению наглеца, то не сложилось сразу по нескольким причинам. Окромя того, что помимо него наименован на столь престижное место в рядах личной гвардии правителя был и презираемый Беккером братец, что обошел его в списках, тем самым едва ли не принудив Пауля самолично обозлиться пуще, двое назначенных на поступление в ложе особо приближенных были отправлены Рейхом наперед ко двору. Сам вождь германской нации предпочел остаться после церемонии в стенах академии, за плечами наставников коей уже было порядка сотни выпускников, которых ждало как минимум уютное штабное место. Несмотря на очевидную зависть к двум братьям, иные семь десятков присягнувших не раз конкретно Рейху и его доктрине, какой бы вектор оная ни приняла, готовые лечь плашмя пред фюрером, лишь бы только ни единое препятствие на его пути не стало ему помехой, держались по прежнему горделиво-восторженно, расправив плечи и будучи готовыми сложить головы у ног господина, притом почтя сию возможность за высокую честь. В отличие от дворянства старого уклада, элита новой эпохи была раболепна, как прежде некогда их первые предки, трепещущие от восторга благодаря одной лишь мысли о своем статусе и приближенности своей к божественному началу. В силу того, что первозданные аристократы были людьми, давшими полублагодатное потомство, честь, оказанная богами тем рабам людского рода, призванным служить воплощениям самого мироздания, откликалась в человеческих сердцах сущим восторгом. Но с течением лет дворяне, ставшие отдельным классом, бывшим смесью божественного и людского, не столь зависимые более от милости богов, стали мнить себя едва ли не равными прежде обожаемым созданиям, сотканным из самой сути мироздания. Взявшись за низы элитарного слоя рода человеческого, Рейх вновь внушил подзабывшим свое место в мироустройстве тот же всепоглощающий восторг. Оттого весьма фривольно расположившиеся аристократы старого времени, явно не желавшие снимать венцов, коими сами себя короновали, были настроены скептически и всячески изворачивались, дабы усмотреть недостатки нового курса, норовя прильнуть к сторонникам как левых, так и правых радикальных сил, всячески подначивая тех к манифестациям и активным агитационным мероприятиям, спонсируя деятельность партийных дельцов, так или иначе положительно влияя на развитие политических институтов, противоположных друг другу по своей спецификации. Политический институт априори извечно считался принадлежным благодатным правителям. Образование клубов по политическим интересам, так называемых фракций и партий было делом новым, право голоса те не имели и не признавались официально ни одной из действующих монархий. Их деятельность не одобрялась и была полулегальна. В основном политической жизнью увлекались молодые люди, таким образом повышая свою значимость в собственном понимании, реализуя через мнимопотаенную деятельность и причастность к оной свои высокие амбиции и давая выход юношеской спеси. Полностью запретить подобные поползновения Рейх не мог в силу неосуществимости затеи и сложной социально-реакционной специфики, потому дозволял находить кулуарным клубам утеху в творческих излияниях по типу театральных постановок и пары статей на газетных полосах, но пресекая любую попытку демонстрации. Притом, вовлекая студентов высших заведений и старших классов школ различной специализации в военного лада отряды, выстраивая постепенно спираль единой системы, должной с малых лет воспитывать в людях и дворянах яро трепещущий патриотизм, Рейх протягивал так или иначе руку ко всем сферам жизни граждан, независимо от их статуса, хватаясь за человеческие сердца, кои люди, впрочем, охотно отдавали. На ежедневной основе по всей стране, в городах и прочих селениях, от мала до велика проводились патриотические демонстрации-фантазии на тему военных построений. Маршем молодь — кровь и будущее нации — проходила по центральным улицам, храня широкую улыбку на лицах. Лишь меньшинство отступалось от центральной доктрины из скептических побуждений. Но и оные личности были как-либо причастны к кругам партийцев, оттого их воззрения были виной влияния со стороны. Радикально настроенных супротив сакрального статуса божества не имелось, а ежели таковые и были, то жили они недолго, ибо культура доносов поощрялась фюрером. Оную он не раз обозначал как «добрососедство, сознательность и уважение к государству, законам и безопасности». На организацию и поддержание необходимых структур контроля у Рейха уходило весьма ощутимое для казны количество средств, но то вполне окупалось с лихвой, ибо, ежели в иных государствах новая мода на участие в политической жизни страны и оппозиционное веяние оказывали на общество ощутимое влияние и дробили оное на фракции, то в пределах Германских земель такой проблемы не зрело и социальная напряженность была снижена, в том числе и благодаря доброжелательным гражданам в форме, каждодневно устраивавшим неспешный променад по улицам. К оным германцы всегда могли обратиться с насущными проблемами и зачастую получали активный отклик, в особенности касательно жалоб на смевших как-либо противоречить своими взглядами доктрине фюрера, будь они крайне левые, правые иль попросту чуть левее иль правее основного курса. Рейх, сам так рьяно лелеявший милитаристско-шовинистический настрой, не только ловил на себе в крайней степени пристальные взоры властителей иных держав, но и лично питал особые чувства к офицерам, которые, по его мнению, являли собой символ эпохи милитаризма. И потому весьма охотно позволял пятерым особо приближенным из множества познать прелесть фаворитизма подле божества. Боле всего, разумеется, фюрера будоражила собственная гениальность, складность политического курса и бурные успехи. Рейх воистину желал отдаться своей эпохе полностью, ради мощи своей державы принося и свои чресла на алтарь величественной интенции¹. Активная политическая деятельность Рейха и извечные разъезды сказывались на частоте обмена письмами с Россией все пуще, оттого слог оных с обеих сторон становился суше с каждым разом. И ежели русского сие удручало и он, терзаемый тем, что слишком горд, чтобы напрямую сообщить о своей обиде, и вовсе на последнее письмо из Германии не ответил, затаив в сердце надежду на то, что Рейх взволнуется сим, то фюрер, не получив ответа в приемлемый срок, попросту нашел утешение в одном из тех, кого возомнил образцом нынешних реалий. России, хранившему германцу верность во всех смыслах, не была ведома степень порицаемого им «порока», коего Рейх вовсе не стыдился. Стоило фюреру только вернуться к своему двору, его тут же окружили вниманием, компенсируя ухаживаниями за фюрером всяческую его душевную тоску поводами, кои давали Рейху к насмешкам над чувствами и их проявлениями. И ежели Австрия и Польша оказались в очередной раз попросту беспомощны супротив склочного нрава фюрера, то его приближенные, напротив, получили свое без особых усилий. Оба нововступивших в ряды личной гвардии властителя Германии к возвращению фюрера уже были осведомлены о порядках берлинского двора и причинах, следствием коих стал выбор именно их кандидатур средь множества других достойных. Потому остаться наедине с собой Рейху, посмевшему понадеяться на благостное уединение, было невозможно. Одиозный² в своих манерах юноша, Пауль Беккер, не заставил себя ждать. Ежели встретить фюрера с дороги ему дозволено не было, то пробраться в его кабинет приходилось естеству офицера затеей спонтанной. На осуществление оной дозволения он ни у кого не прашивал, и потому воспретить ему, как гвардейцу Рейха, не мог никто из слуг, ибо приказом самого правителя Германии значилось, что именно члены его гвардии могли циркулировать по дворцу беспрепятственно. Едва дубовая дверь отворилась, Рейх поднял голову, устремляя взор на явившегося. Мраморного цвета лицо с выразительными чертами озарила ушлая улыбка, осевшая на алых устах, растянутых мягким полукругом по оси волевого подбородка Беккера. Поприветствовав властителя, офицер без всякого дозволения шагнул внутрь, усевшись супротив Страны, на что Рейх, молча сопроводивший видный силуэт широкоплечего дворянина, лишь вопросил: — Ты полагаешь, элитарное право гвардейца дает тебе основание вторгаться в мой кабинет без всякого дозволения? Я всячески пытаюсь отучить своего отца от сей беспардонности… — Рейх смотрел на германца, словно бы тот являлся надоедливым ребенком. — Вполне себе могу позволить, — ответил тот кратко на вопрос Страны. — Мой фюрер, позвольте мне перейти сразу к сути. Вы величавы, статусны, тут не о чем говорить. Мое поведение едва ли должно вызывать вопросы, — нахальство Беккера, казалось, было его чертой с рождения, столь естественно на его устах смотрелась наглая усмешка, пока голубые глаза уверенно сверлили взором сидящего в оббитом бархатом кресле с резными ручками за весьма габаритным столом, чистым от бумаг и всякой ненужной мелочи, пока сам обладатель уверенного, весьма беспардонного тона чуть наклонился, ставя локти на стол, голову кладя поверх, приняв крайне неуместную в контексте времени и статуса сидящего перед ним позу. — А вот Ваше… — продолжил он, взяв паузу лишь для придания своим словам интриги. — Раз меня еще не взяли под руку товарищи из расстрельной команды за мою фривольность, Ваш образ действия весьма подозрителен. И воспринимается мной, признаться, как прямое желание продолжения начатого. Я веду себя смело и отдаю себе в этом отчет. Переступаю грань, которую вижу, а ежели Вы, Рейх, закрываете на это глаза… То, скорее всего, исходя из моей ограниченной логики раба, сие поведение вполне естественно в вашу сторону от меня лично… — явно прибеднился Пауль для придания пущих красок своим речам, кои оппонентом были встречены весьма неоднозначно: — Мне ничего не стоит отдать приказ немедля тебя увести, лишив едва обретенных регалий, — мягкий баритон вновь залил комнату, заставив наглеца вдохнуть чуть глубже, едва замерев. По телу офицера прошла приятная будоражащая дрожь от одного только звука речи Страны. — И все же я поныне еще здесь… Мы обсуждаем одно и то же уже какой раз… Если Вам это по нраву, конечно, я приму это и едва уступлю, дабы усладить Вашу душу и чувство собственного достоинства, но ведь нам обоим кристально ясно, что вы нуждаетесь во мне… И Вам даже не нужно себя ранить, дабы Ваши стремления обрели куда более явную мотивацию… напротив, я желаю, дабы Вы, как мой вождь, последний рубеж и столп на коем держится держава, ощущали как можно меньше боли и питали не поддающееся счету количество услаждений…. — весьма скоро наглец осмелился встать, двинувшись к насмешливому управителю, который мог порой шокировать своей внезапностью. От Рейха невозможно было вечно ожидать лишь милости иль жестокости, его отношение могло меняться по иногда совершенно неясным для подчиненных причинам. Но сейчас обладателя светлых кудрей это мало волновало. Решительно нависнув над Страной, аристократ притянул к себе божество — на сие Рейх лишь оценивающе того осмотрел, не двинувшись, как и прежде. Прошлая их подобная стычка закончилась карцером для бестактного оппонента и то по воле вмешавшихся в моменте публично признанных приближенных правителя, яро отстаивавших честь господина. Но ныне Рейх находился наедине с наглецом, который определенно знал о том, что благодаря своей исключительности, дарованной ему судьбой, был для Страны куда более значим и в некоторой степени любим, чем любой офицер, посмевший вести себя подобным образом. На что, впрочем, никто по отношению к божеству не отваживался. — Я буду вашим лучшим соратником, солдатом. Мне действительно не хватает силы, я нуждаюсь в Вас, а Германия — во мне… — властно прильнув к устам желанного, Пауль притянул того к себе, стиснув черную, расшитую серебряными нитями форму на груди божества, затем за те же грудки подняв Страну над его прежним местом и рывком усаживая на стол, устраиваясь меж ног господина, пахом прижимаясь к его ягодицам, всеми своими действиями являя властность, силу и решимость, благодаря чему вскоре ощутил, как голени фюрера скрестились на его пояснице, отчего каблуки кожаных сапог издали приглушенный стук. Расплывшись в довольной, восторженно-хищной ухмылке, Беккер и вовсе схватил руки Страны, увалив его полностью, прижал кисти к столешнице. Сжимая ладони вождя одной рукой, второй офицер уже залез меж пуговиц мундира и рубашки. Ожидавший долгие три года, юноша был более не в силах томить себя долгой прелюдией. Беккеру было неведомо, сколь рационально оценивал его предмет обожания, над коим он ныне пусть и навис, наивно полагая, что совместно с телом овладеет и душой фюрера. Рейх же, отвечая на ласки взаимностью, не смыкал очей, наблюдая за тем, как офицер в нетерпении срывал с него одежду, попутно пытаясь высвободиться самостоятельно из пут давеча обретенной формы, коя ныне служила только помехой. Внезапно Рейх сам схватил Беккера за плечи, едва тот принялся стягивать мундир. — Оставь… — настоял он, мотнув головой, отстраняясь от пылких уст, что в то же мгновение припали к шее обожаемого. — Неужто Вы не желаете лицезреть воочию великолепие свидетельства упорных трудов и многих лет дисциплины? — распалено шептал Пауль, беспорядочно целуя фарфоровую кожу. — Нет, — отозвался Рейх коротко, сведя снисходительно брови, прямо насмехаясь над дворянином. — Мне по душе лицезреть лишь одно тело обнаженным всецело, — довершил он, говоря напрямую. — И чье же? Я так полагаю, Ваше? — едва двинул он бедрами в нетерпении, давно освободив прежде стиснутые ладони господина. — Может, Вам хотя бы мельком взглянуть на великолепие моего? — Пауль был невероятно настырным, оттого желание Рейха его поддеть лишь росло. — Нет, братца, — не стал он озвучивать, чьего именно, подразумевая Россию и вместе с тем давая повод Беккеру помыслить о Мюллере. — Что? — застыл тот в мгновение, затем до боли стиснув пару ребер Страны, заглядывая в алые очи, по-прежнему полные задора. — Вы ведь ни разу даже не были с ним! — возмутился он, искренне негодуя, словно бы Рейх был ему воистину обязан. — Мой любимый полагает ровно то же о моем отце, Даниэле, Вольфе и тебе… — склонил Рейх голову вбок, оправляя расстегнутый ворот военного мундира, покрыв ключицы любовника под одеждой. — Вашем отце? — изумился Беккер, затем расплывшись в прежней ухмылке, ослабив хват и спустив руку с выпирающих ребер на талию объекта страстного вожделения. — Впрочем, неважно, я превзойду всех, с кем Вы бывали прежде, — снова подмяв губы Рейха под свои, принялся он расцеловать те, покусывая. Пауль, лишь на мгновение выдав собственнический нрав, чуть только сие осознав, в мгновение вернул уверенный образ. — Я натяну для Вас любой мундир, ежели на то Ваша воля. Однажды Вы сами сорвете с меня одежды… Акт страсти был весьма непродолжителен. Менее часа спустя Рейх отстранился от новообретенного любовника, потянувшегося было к нему вновь за очередным жарким поцелуем. Состроив снисходительный лик, фюрер принялся оправлять форму, так и не снятую вопреки всем настояниям так же облаченного в едва примятый ныне мундир. Став подле Беккера, Рейх осознал свою ошибку, едва Пауль вновь его схватил. На сей раз Страна избежал цепкой хватки, пусть и заставив офицера пасть прямо на паркет, расцветкой коего по воле Рейха был выложен особый узор — символ его эпохи и персональное знамя. Солнцеворот был данью корням, восходящим к Юпитеру. Пройдясь взором по ровным контурам орнамента, Беккер тихо усмехнулся, остановив взгляд на носах черных кожаных сапог фюрера, подчеркивавших его стройные голени вплоть до колена, едва облегая и оные. Стоило юноше, лежащему в ногах, замереть с ухмылкой на устах, Страна едва нахмурился. — Не помысли ни о чем и не смей перейти грань дозволенного. Мне полагается беречь себя и для иных гвардейцев, — последнее фюрер высказал, не скрывая насмешливого тона, чем, впрочем, и не промышлял никогда, едва ли не извечно над всем глумясь. Беккер же, весьма вспыльчивый обыденно, ныне лишь усмехнулся, хотя прежде вскипел бы от подобного к себе отношения. Ухватившись за лодыжку господина, немец прикрыл глаза, коснувшись устами переда обувки того. На что Рейх, вопреки ожиданиям, едва покривился. — Неужто ты, словно пес, все в рот тянешь? И я дозволил тебе себя целовать? — недоумевая, дернул он голенью, едва ли не расшибив лицо успевшему отшатнуться. Рейх же, наспех забрав единственную бумажку со стола, скоро вышел, недовольно притом прицыкивая, нарочито наигранно мотая головой, как бы коря Пауля за его деяние, лишившее фюрера всякого желания продолжать связь с ним в ночи. Бумага, кою германец взял из личных опасений, была практически пуста — единственные два слова марали лист: «Дорогой Россия,».