Потворство Божье

В час душевной горести Польши, оставленного вновь за порогом в оскорбленных и расстроенных чувствах, его прямой соперник в лице Австрии, ныне будто позабывший о существовании мнимого объекта обожания, склонялся пред отцом, сидя прямо подле подола его юбок, чувственным кивком внимая словно верный пес каждому слову, изрекаемому кайзером. Пруссия, сознавший, что конкретно его уезд вызовет некоторые вопросы, решился-таки доверить прежде утаенные помыслы Австрии. Старший сын прусса ощущал в душе невероятный восторг и момент единения с родителем, что позволил ему остаться один на один с ним. Опираясь ныне на колени старшего, сокрытые лишь двумя слоями шелковой сорочки, так изящно струившейся по стану прежнего властителя Германии, Австрия был готов исполнить любой приказ, лишь бы только коротать подобным образом как можно большее количество вечеров. — Ты ведь сознаешь, что мне необходимо противодействовать опасному влиянию России на Рейха… он уже умудрился отстроить некую богадельню, куда допустил почти очеловечившихся дворян… сие — прямой путь до исключения всякой разницы меж людом и аристократами… — милостиво оглядев сына, будто бы тот приходился ему милейшим из всех, кого только кайзер знал, Пруссия провел рукой по щеке к затылку потомка. — Мне нужно заставить этих одержимых идеей божественной гегемонии и экспансии Германии по всем направлениям перейти к более результативным действиям, нежели простые, никому не потребные манифестации. Прежде всего я желаю выйти с оными на диалог, и ты, милый Австрия, станешь посредником для моей благостной инициативы спасения Германской Империи… — склонился он едва над златокудрым ребенком. — Явишься лично в регион, заполоненный негодующей знатью да людьми, чьи умы подконтрольны оной, и вручишь мое воззвание… Подпись мою покажешь, а затем сожжешь послание, едва только его зачитаешь… Ты будешь моим заверением в отсутствии всякого подвоха, кой сия дряная оппозиция так склонна вечно искать, возомнив себе на уме, что нечто могут и они решать лишь по праву толики божественной крови в их венах… — скривился Пруссия, выдавая неприязнь к тем, кто, не имея глубоких личных мотивов, мнит, что всяко умнее государя. — Верно, им крайне повезло, что ты с ними на одной стороне… — кивнул Австрия, дав, как всегда, верный ответ, наиболее умасливающий отца. — Лишь только временно… затем я лично повешу их за измену, — ухмыльнулся Пруссия, ощутив, как утроба его непроизвольно принялась вздыматься от подступающего хохота. — А ведь не зря они боятся… — прикусил он губу, чувствуя, как уста сами расплывались в хищной ухмылке, что собою являла сущее подобие оскала. — Я желал было дополнить, что, ежели все вскроется, но, верно, недооценил долю своего глубокого душевного презрения к тем, кто смеет помышлять менять политический курс, не являясь при том законным монархом… — молвил прусс, обретя небывалую откровенность в порыве душевного восторга от предвкушения организуемого им хаоса в отношениях России и Рейха, коего они никогда не достигли бы сами. Австрия понимающе кивнул. — Я озабочусь, чтобы особо ярые бунтовщики затем навек остались глубоко под землей… едва только сослужат тебе службу, отец, — сам смел чуть поднять голову, жаждая, очевидно, ощутить касание родительских губ на своей коже. На сей раз Пруссия поддался, коснувшись лба дитя. Австрия тихо выдохнул, притом разрезая воздух гортанным призвуком, более похожим на тихий стон. Прусс усмехнулся. — Мой маневр навеки должен остаться огромной тайной… Это меньшее из зол, бремя свершения коего я водружу на свои плечи, — кивнул он выразительно, поднимаясь с места, заставив австрийца отпрянуть, глянув на родителя с некой печалью. — В твоем плане я не усмотрел изъяна… Верно, смерть пары десятков граждан от рук «прокаженных красной чумой коммунистического строя» — жертва не столь ощутимая, но в идеологическом плане весьма весомая, — подскочил на ноги Австрия, следуя за отцом по пятам, словно бы был привязан к тому накрепко и чисто физически не являлся способным разорвать путы. — Рейх будет попросту загнан в угол и как минимум прежней открытой симпатии к России вынужден будет избегать… Пруссия не ответил ничего, проходя к свободному от плотной завесы окну, за коим так ярко алел закат, заполняя красным светом помещение, чахнущими лучами столь нагло касаясь лица кайзера, заставляя его ледяные очи сиять янтарным отблеском. Явно желая достичь большего по итогам своей затеи, прусс, еще не до конца продумав детали, умолчал о темных мыслях, решив не посвящать старшего сына всецело, полагая, что тот и без того познал более чем достаточно. Австрия, пусть и жаждал, не стал прашивать отца о большем, решив довольствоваться той немногой тайной, в кою был посвящен. С пару дней после первый сын кайзера покинул дворцовые стены, отправившись в Баден-Вюртемберг, соседствовавший с родной для Германской фамилии Баварией. Промышленный потенциал сего региона был весьма высок, оттого скопище феодалов в оном было само собой разумеющимся положением дел. Большинство дельцов выше средней руки, владеющих фабриками и обширными приусадебными территориями в юго-западной части империи, всенепременно были членами ультраправой шовинисткой партии, чья доктрина усматривала превосходство не только полубожеств, но и простых людей германского и околонордического происхождения выше иных рас, а уж в особенности умов подчиненных иному строю, окромя исконно теософическому. Польша в то же время, очевидно обиженный выходкой Рейха, вопреки ожиданиям фюрера, стал льнуть к нему с пущей настойчивостью, пока наконец по прошествии порядка трех дней с момента уезда Австрии, фюрер, в очередной раз утянутый в осточертевшие объятия любимого дитя Империи, не произнес: — Польша, я смогу вверить тебе свое сердце, лишь только ежели ты вверишь мне прежде нечто не менее значимое… — О чем ты глаголишь? — вопросил тот с толикой недоумения и искреннего интереса, глядя на извечно отказывавшего ему во взаимности германца, играющего с хрупким сердцем белокрылого, по разумению поляка, так, словно бы то было предназначено для беспощадных бросков, а Рейх, в очередной раз кинув то об пол, все ждал, пока оно отскочит обратно, прямо ему в ладонь, дабы он снова мог швырнуть оное, забавы ради. — Ты ведь наследник обширных территорий чуть восточнее германских владений… — провел нежно по щеке оппонента властитель нации. — Заключи со мною пакт о передаче территорий после вступления в законные короли, и тогда править ты будешь не бременем в виде земли и народа, а сердцем моим, — приблизился сам к устам Польши, глядя за тем, как крылья его без всякого дозволения трепещали, выдавая истинные ценности и воззрения поляка. Обладатель непокорных крыльев, что, вопреки разумным соображениям, пришли в восторг, изумленно осмотрел юношу, но затем едва ухмыльнулся, воспользовавшись моментом, прильнул к выставленным так вызывающе губам Рейха, став страстно исцеловывать те, отчего вскоре вновь ощутил пронзающую боль в районе крыла. Стоило Польше, как и некогда ранее, отступить, едва ли не заскулив от боли, фюрер снисходительно улыбнулся, утирая рот словно бы после доброй чарки крепкого пива. — Я недолюбливаю тех, кто смеет меня не дослушать, — предупредительно кивнул Рейх отверженному. — К тому же без пакта я не намерен доверять тому, кто воспитывался по большей части тем, кто учинил моему отцу немыслимые страдания и заставил его достичь апогея в негодовании и обиде… мне донельзя потребно неопровержимое заверение касательно твоих чувств ко мне, — говорил он столь уверенно, будто передача страны другому монарху была делом обыденным и для брака весьма действенным средством. — Ты, верно, смеешься? Что ни день, то очередная насмешка в мой адрес, сколько унижений потребно мне вытерпеть, по твоему разумению? Боле того, воспитывался я прежде всего Империей, а не Речью, — сквозь зубы вещал поляк, готовясь было вновь сказать нечто, но был перебит фюрером. — А разве я утверждал обратное? — склонил голову вбок Германия, затем, пройдя пару шагов вперед, похлопал по плечу юношу, невзначай задев корпусом крыло, не пострадавшее от грубого обращения. — Обдумай мое предложение, прежде чем мне дерзить… помни, что России и даже Австрии есть, что мне предложить, а ты… блещешь лишь самонадеянностью и безмерной настойчивостью, — оставил он несчастного в пустой зале спустя ровно шесть ритмичных шагов, кои Польша, сам не ведая зачем, отсчитал. Явившись на пороге покоев отца, Рейх, задержанный прежде жаждой внимания со стороны поляка, лишь мягко улыбнулся на суровый, преисполненный осуждения взор родителя, ныне разодетого весьма откровенно. Цель приглашения и апогей вечера были известны обоим сторонам, потому Рейха скорее смешило, нежели удивляло струящееся до самого пола и с два метра по оному же кружевное одеяние. — Отец, я счастлив, что ты столь воодушевлен, но не считаешь ли ты… — юноша было продолжил говорить, но его речь заглушил прусс, что возмущенно изрек: — Я просил не звать меня так в подобного рода вечера… дни, ночи — неважно, когда ты приходишь ко мне с ведомой обоим целью, тебе стоит обращаться ко мне по имени. Подступив к старшему, сидящему ныне вальяжно на постели, Рейх коснулся впалой щеки того, затем нежно проведя по златистым локонам, что струились вниз, ниспадая на лопатки. — Ты, верно, стыдишься того факта, что спишь с сыном, иль, называя тебя отцом, я недостаточно убедительно отыгрываю Русь? — намеренно оправил светлую часть прядей Рейх, демонстрируя явное отличие во внешнем облике с возлюбленным прусса. — Знаешь, гораздо чудеснее то время, когда уста ты и вовсе не размыкаешь, — сощурился Пруссия, затем, рывком склонив к себе фюрера, потянув его за ворот черной формы. Едва губы двоих сомкнулись, а Пруссия ощутил, как Рейх расплывался в усмешке, кайзер устало выдохнул, пытаясь было продолжить поцелуй, но не сумев благодаря тому, что фюрер, притворившись совершенно несведущим в контексте, сомкнул уста, едва закусив те с внутренней стороны. — Когда же тебе приестся изводить меня, паршивец,— вцепился свободной рукой в нижнюю челюсть младшего потомка, желая, чтобы тот разжал оную, на что Рейх лишь поиграл бровями, с азартом глядя за действиями отца, лишь только некоторое время спустя, когда Пруссия было на него замахнулся, германец перехватил руку родителя, закинув ту себе на плечо, сам прильнул поцелуем к пруссу, в мгновение подмяв его под себя, увалив на постель, колено поставил меж ног Страны, задрав длинные полы одежд пред сим. Пруссия податливо и охотно ответил, прикрыв веки, ощутив, как по низу живота расплывался приятный прилив тепла, будоражившего кайзера, в мгновение возликовавшего от подобной страстности. — Верно, все же лучше, когда я не смыкаю уст, — усмехнулся вполне предсказуемо германец, на что прусс крайне резким движением опутал его хрупкий стан, скрестив голени на пояснице младшего, заставив того едва поморщиться от острой волны неприятных ощущений, прокатившихся от основания туловища до самой шеи, возникших не от самого жеста, а от степени его резкости и силы, к оному приложенной. — Я уж не малое дитя, чтобы ты хлестал меня, отец, — нарочито осуждающе изрек фюрер, что сам ныне мог бы вызвать в душе России куда большую склоку, нежели даже по претворении нынешней задумки Пруссии в жизнь. Властитель славянской половины мира не раз являл свою строгую приверженность моногамии во всех ее проявлениях, отрицая возможность контактов оппонента, и с дворянами в том числе, физическую близость с иным Страной и вовсе считая наиподлейшей изменой. Находясь в весьма специфичных отношениях с родителем, Рейх, дабы хоть чуть усмирить пыл обиженного отца, брал на себя порой роль Руси, делая это не столь из жажды соития, сколь чтобы вспомоществовать родителю, коего его нынешний личный камергер, Вильгельм, а прежде Георгий, не был в состоянии обуздать в постели, сколь старателен ни был бы, за имением и людского начала в своей крови окромя божественного. Издревле повелось, что Страны, в силу их нужды в близости и божественной природы, закрывали глаза на связи с дворянами, находясь в том числе и в браке, дозволяя и себе, и своим суженым незначительные интрижки с теми, кто был им по росту, аристократами. Близость с людьми могла иметь место быть, ежели редкого человека возводили в ранг дворянина, регулярно пред актом опаивая божественной кровью. И все же человеческий статус практически не имел веса и был бременем для дворян, чья кровь отчасти была людской, а не благодатной. Россия был в корне не согласен с подобным отношением, ибо мнил как полукровок, так и людей исконно равными друг другу, оттого любая связь на стороне в период отношений считалась им за измену. И ныне Рейх, так рьяно срывая одежды с Пруссии, привыкшего к крайне резкому страстному обращению в постели, претворял в жизнь не что иное, как предательство, пусть даже сам фюрер мнил сие актом милосердия в отношении того, благодаря кому он явился на свет. Воззрения нынешнего правителя зиждились на весьма рядовом для взглядов Стран фундаменте. То, над чем было насмехался Пруссия, одно время и сам причастный к сему мировосприятию, — великодержавно-шовинистические амбиции, вера в исключительность свою и народа своего, приправленные манией величия. Оттого, будучи уверенным в праведности своего дела, Рейх и высказывал как только мог благодарность отцу за свое рождение, не подвергая свое эго удару, ведь искренне верил в то, что конкретно он нес спасение для Германии, — оное фюрер лицезрел, разумеется, в экспансии «неверно эксплуатируемых земель» и становлении германской нации как наивысшего из народов. Дар миру сей мессии¹, исходя из соображений Рейха, коей он сам и являлся, заслуживал по меньшей мере толики милости. Но ныне, объятые жаром страсти, двое вряд ли могли усмотреть степень своей вины. Пруссия, посол коего в лице Австрии ныне консолидировал² оппозицию нынешнего политического курса своего любовника, явно не особо глодался тем, что шел супротив системы взглядов фюрера, как раз и приведших сына в постель горюющего прежде родителя. Рейх же ныне лишь малое представление имел о том, какими переменами настроения России грозить ему может сей акт с тем, кто по иронии и пытался и поныне рассорить его с русским.

***

Лишь с полчетверти года спустя Рейх обеспокоился отсутствием Австрии, начав весьма заинтересованно, скорее издевки ради, допрашивать отца, то и дело получавшего письма из Баварии, на чей главпочтамт оные намеренно возили, дабы сокрыть истинное место написания, по поручению одного из баронов, коему старший сын кайзера так угодил своими взглядами и искренней верностью старому строю. Будучи чистокровным божеством, того боле порожденным от благословенного дитя под милостью Империи, австриец пришелся кругу ярых приверженцев теософской доктрины к сердцу. Пруссия отвечал на расспросы неохотно, обыденно обращаясь с сыном резко, что ему, впрочем, было присуще. Польша после последнего весьма откровенного покушения на достоинство Рейха серьезно задумался, и по тому поводу даже отправил Империи письмо, где описал свои переживания, заранее дав обещание справиться со всякой тревогой, что встанет на пути осуществления воли предка, но все же прашивая совета у старшего. Проведя с неделю в ожидании ответа как на иголках, ибо, обратившись к императору, не смел действовать без его указа, поляк на восьмой день по счастливой для него случайности встретил лакея, что в миниатюрных человеческих ладонях нес серебряный поднос со стопкой писем поверх оного по направлению к покоям Пруссии, где кайзер на пару с Вильгельмом распределил бы письма по адресантам. Остановив слугу, прямо посреди коридора расправив крыло, занявшее весь проход, Польша мягко улыбнулся, проведя по каштановым волосам мальчонки, заглядывая в коньячного оттенка глаза, обретавшие в свете бившего из окон осеннего солнца слегка медовый оттенок, для сего жеста склоняясь над пажом. — Дозволь, я заберу свое письмо… — учтиво улыбнулся он, затем в нетерпении потянувшись к стопке конвертов, коя в ту же секунду от него ускользнула под усилием, приложенным, пусть и польщенным, но верным своей службе человеком. — Простите, мне нужно идти… Господин осерчает, ежели я не донесу хотя бы единое, а моя вина всенепременно всплывет, потому, прошу, — нехотя, борясь с желанием прильнуть к мягким перьям Страны, попытался он сделать шаг, но Польша лишь укутал того оперением, взяв стопку писем, ловко выдернув одно с печатью баварского двора, затем отстранился от преисполненного трепета слуги, что едва ли мог держать слезы, кои выступили на карих очах. Прийти в движение растерянный юноша смог лишь некоторое время спустя и то под напором возгласа одного из слуг, приходящихся по статусу чуть выше, нежели лакей, что в покои господ допускался лишь с их позволения. Опомнившись, человечишка стремглав помчался к палатам Пруссии, будто бы запамятовав о вытянутом поляком письме, что с его стороны было весьма опрометчиво. Пусть и довольный своей выходкой, поляк в конечном счете остался в замешательстве, ибо в конверте сыскал лишь продолжительную оду Пруссии. Юноша желал было отложить конверт, но внезапные подозрения, возникшие от прежде невостребованного осознания цепочки событий, заставили его с большим интересом прильнуть взглядом к строкам. Не особо смыслящий в нынешнем положении дел касательно политического спектра Германии, он все же догадался, что старшие рода правящего готовили некий сговор, направленный супротив фюрера. В особенности белокрылого заинтересовала строчка о раздумьях Австрии касательно того, было ли его отречение от престола правильной затеей.

***

— Прошу тебя, не гневайся, отец, но нынешние союзники наши натолкнули меня на мысль о том, что решение твое было слегка поспешно сделано в пользу передачи Рейха в подчинение земель германских. Вероятно, все же лечим мы только симптом германской хвори, — усмешка застыла на устах белокрылого, явно довольствовавшегося ныне своим положением. Глядя на Пруссию с явным вызовом и огнем в глазах, поляк чуть крепче сжал в руках заветный вскрытый конверт, за имением коего никакого совета от Империи ему потребно не было. Кайзер, не готовившийся принять Польшу в своих покоях, вдобавок к тому по подобному поводу, лишь напряженно уставился в одну точку, ныне замерев в тихом отчаянии при свидетеле Вильгельме, коему не смел доверить свою задумку, о коей, впрочем, на удачу прусса, верный господину, насмотревшийся кулуарных игрищ камергер догадывался и сам. — Сколь любопытно, я, подумывал, верно, пойти к Рейху, но затем, вспомнив о манерах и своей провинности пред Вами, — нарочито выразительно свел брови Польша, — коя, конечно, несоразмерна с вашей виной пред сыном собственным, — дополнил он снисходительно, — решил-таки отдать письмо адресанту… — поразмыслив с мгновение, поляк, явно намеренно мимикрируя под объект обожания, молвил: — к тому же, раз уж я стал носителем знания, мне не полагавшегося, решил уточнить, как стоит мне с ним поступить, учитывая то, что сие столь незабываемо, что выкинуть из головы то мне не представляется возможным… — Польша, чего ты хочешь? — вопросил слегка дрожащим, упавшим голосом прусс, вспомнивший к тому же столь не вовремя Рейха благодаря насмешке поляка. Осознание кайзером того, что он сам запутался в сетях интриг, полагая, что, побывав в оной паутине, сможет смастерить такую же, печалило германца. — Очевидного. Озвучь свое согласие на волю Империи касательно Рейха, — достал он из-за пазухи иной конверт, который было желал вручить Рейху, но разумел, что куда действеннее будет подкрепить волю одного предка дозволением другого, отчего Рейх, априори обязанный чтить волю старших касательно своего брака, под гнетом собственной политики не сможет отказаться. — Ежели я расторгну помолвку Австрии, будет ли этого достаточно? — вопросил Пруссия, глядя на преисполненного самодовольства Польшу, чей ответ был весьма очевиден: — Следует, верно, напомнить, что меж нами нет торгового прилавка… я не желаю соглашаться на меньшее, — закачал он головой отрицательно, отчего в груди прусса всполохом поднялся пламень злобы, так жаждущий найти выражение в словах, без внешнего отображения выжигая начисто и без того избитую судьбой душу.

***

— Рейх, я полагаю, Вам стоит самолично заняться письмами, что приходят ко двору, — глядя на фюрера все с той же долей вожделения, Даниэль пытался говорить в спокойном тоне, заглушая трепет сердца. С момента уезда Зейна внимания Страны Гинденбургу доставалось с полтора раза больше, и оттого дворянин сердцем надеялся остаться в нынешней позиции наиближайшего подчиненного и опосля приезда Нойманна, с коим правитель Германии хоть и не имел интимной связи, но был всегда близок душевно. — Что же так? Отобрать единственную радость у отца? — усмехнулся Страна, глядя на офицера в отражении. Замечая блеск очей юноши, Рейх не перечил иллюзии, кою ту строил. Ныне Страна самолично гребнем пробирался сквозь густые пряди, раз за разом ведя от макушки к самым концам, кои приходилось едва приподнимать, дабы не наклоняться к самому полу. К длинной шевелюре Рейх позволял прикоснуться немногим, и Гинденбург не был одним из тех, кому сие было позволено. Оттого дворянин и стоял в стороне, лишь вожделенно наблюдая. — Австрия уехал, я так полагаю, неспроста… слухи идут по всей стране, чудным образом в прессу не попало и слова… Пруссия, верно, полагает, что он непревзойденно умен… — Даниэль подступил на два шага. — Верно, это ведь так радует его душу, ранее он был мрачен и придирчив, ныне же я почти его не вижу в обличии немотивированной злобы… а Австрия, каков жених… — ухмыльнулся Рейх. — Эти вюртембергские чины столь наивны и неудачливы в сокрытии, но пусть лучше думают, что им сходит сие с рук… а касательно почты… Я бы прочел ее лишь из праздного любопытства… — он не зазря был уверен в твердости своей позиции и непоколебимости власти. Но чего он не мог учесть, в силу своей неопытности, — количества подпольных игрищ и, казалось бы, чужеродных составляющих, что внезапно, перестав быть третьей стороной, могли снискать свой интерес, по типу Польши, что ныне упорно вел переговоры с Пруссией, не желавшим, вопреки страху, попасть в тиски Речи, терять последние крохи достоинства. Лишь только испив из чаши полумеры, германец самолично будет пресекать любую попытку мятежа. И все же нынешнее положение дел пусть и забавило фюрера, но из побуждений разума обязало-таки вернуть Австрию ко двору, что он и свершил, боле того, отняв у Пруссии право заведовать почтой. Рейху, знавшему о правой партии и примерных мотивах Пруссии, было неведомо, сколь далеко все зашло взаправду, и пусть усадить Австрию у ярых сторонников престолонаследия по старшинству не вышло бы, то ощутимо пошатнуть лодку оные смогли бы вполне. Сознал степень глупости, совершенной своими же руками, Рейх, лишь когда в Германии начали вспыхивать рабочие восстания. Фюрер не ожидал, что помешанный на идеи традиционализма архаичный разум кучки феодалов способен прийти к единогласному решению касательно спонсирования иной, левой стороны лишь с целью профанации³ оной в глазах власти. Ежели в первый раз манифестантов попросту разогнали жандармы, то в иные организаторов публично осудили и приговорили к повешанью. Будучи ярым фанатом сцены, Рейх охотно выступал с речью касательно губительности идеи, проповедуемой в Восточной Европе, каждый случай бунта освещая в негативном свете. Неважно, имел тот экономический иль политический характер, так или иначе особо ярых бунтовщиков и активистов левых сил, не глядя, были ли они взаправду причастны к оным, обязательно показательно судили. Сторонников русских идей в Германии было немного и дела их шли не то чтобы ладно и без всякого преследования, потому много усилий Рейху приложить не пришлось, разве что он в порыве пресечь овладение новаторской политикой устами масс не учел, что Россия так же охотно слушал его выступления в силу жажды быть свидетелем выступления возлюбленного, слова коего ныне явно расходились с прежними речами о компромиссной доктрине.