Потворство Божье

1895 год

В то время как Рейх был занят разъездами по своим владениям и перепиской с возлюбленным, Пруссия не пытался боле вмешаться в оную. Кайзер в свою очередь поначалу выжидал ответа от испуганных его посланием партийцев, явно усмотревших в сем подвох, благодаря собственной подозрительности, затем, осерчав на отсутствие оного, принялся вынашивать более надежный и скрытный план противодействия союзу России и Рейха. Австрия же пребывал прежде в горной крепости с десяток лет, куда отправился по зову сердца, бунтовавшего супротив фюрера, совершенно игнорировавшего интересы старшего брата, невзаимно обольщенного суженым. Но ныне, будучи готовым наконец вновь увидеться с братцем, который по слухам на время приостановил всякую переписку с Россией, которого Австрия от всей души презирал, первенец кайзера явился к берлинскому двору. Встречен он был весьма хладно. Ежели Рейха и вовсе не застал, то отец его был занят раздумьями о том, как сыскать соратников, ушедших всецело в подполье после письма с печатью имперского двора. Как и подобало всякому гражданину, боящемуся суда Божьего, лидер движения предпочел на время и вовсе затаиться, но сделал он это из соображений о том, что у власти ныне прокоммунистические силы, что не пощадят головы истинного германского патриота, и потому письмо, пришедшее на адрес штаба, рассматривалось партией правой оппозиции как предупреждение и знак того, что власть обратила на оную свой взор, занеся перст, дабы словно вошь раздавить последние остатки разума в стране, доктрина лидера коей, по мнению управителя политической ячейки, очевидно, сводилась к принятию идеалов России. Пруссия же, поначалу глубоко оскорбленный невежеством подданного, ныне в тайне ото всех пытался ухватить след пропавших. Кайзер сознавал, что будь он неосторожен в своих действиях, то Рейх, на горесть весьма догадливый, явно заточит его в родном замке германской фамилии, где пруссу не будет спаса от Речи и отца, ибо Империя в пределах Баварии оставался все так же властен, как и при правлении своем. Австрия же, свидевшийся с родителем лишь за ужином, заметив его скованность и излишнюю задумчивость в той степени, коя была несвойственна пруссу, выразительно чуть отвел вилку от мяса дикого оленя, поданного с подливой, вопреки оригинальному рецепту изобилующей овощами. Германец многозначительно склонил голову вбок, явно тем самым желая показать интерес к думам холодного родителя, который окромя приветствия и пары формальных вопросов касательно дороги, заданных без единой толики любопытства, боле не заводил с сыном диалога. Прусс продолжал молчать, будто бы не заметив жеста потомка. И пока австриец не изволил говорить, Пруссия продолжал игнорировать его, поедая мясной пирог без аппетита, пусть и аромат оной выпечки заставил непривыкшего к подобным блюдам истечь слюной, едва только вдохнув аромат пышного румяного теста, специй и фарша. — Отец, ты столь печален, неужто Рейх тебя не милует? — вопросил Австрия, навлекая на себя родительский взор, преисполненный презрения пуще, нежели чем обычно. — Ты, верно, шутишь? Австрия… мне ведь боле ни к чему притворяться, будто бы я желаю тебя терпеть… — снисходительно сведя светлые брови, германец отпил вина, кое Австрия привез с собой. Несмотря на непростые отношения с родителем, Пруссия не мог отказать себе в том, чтобы пригубить изумительный букет забродившего винограда и крови слуг. Одной фразы кайзеру показалось достаточно, потому, смолкнув, Страна вновь перевел взор в тарелку. — Неужто все эти годы ты меня лишь терпел? — изумился Австрия, одним лишь взглядом умоляя прусса опровергнуть сказанное. — А ты полагаешь, я души в тебе не чаял? Австрия… ты старший сын, а трон достался Рейху, неужто сие не наводит ни на какие мысли?.. — едва ли не смеялся тот прямо в наливавшиеся слезами глаза. Двинув еще пару раз челюстями, Австрия сомкнул уста, едва выпятив нижнюю губу, сдерживая тихий всхлип. Малейшее проявление холода со стороны отца вызывало у него слезы и сковывающий ужас. Вильгельм, сидящий подле господина, неодобрительно качнул головой. — Пруссия, я заметил, что Вас гложет что-то, но сие вовсе не повод волновать и без того хрупкое сердце Австрии… — Пусть не лезет в чуждые дела, тогда и сердце его будет цело, — заверил прусс, едва кривясь, затем молвив: — Боле того, моя тарелка уж почти пуста, будь добр, подай еще кусок, — кивнул на пирог диаметром с полметра, чей размер для Стран был чуть меньше среднего, и тем не менее блюдо с оным лакомством стояло лишь одно в силу того, что и Рейх и Пруссия были равнодушны к излишествам и роскоши. Слуг в их доме кормили не хуже, нежели господ, но не по причине, что желали разбаловать простолюдинов, попросту сами правящие германцы питались весьма скромно. Покорно добавив пирога к недоеденному куску в фарфоровой тарелке с синей росписью, одной из множества в сервизе, некогда присланном Русью в качестве подарка, Вильгельм продолжил сверлить взором господина. Австрия же, не взяв более куска в рот, следовал примеру камергера отца, будто бы надеясь, что вскоре со стороны Пруссии послышится тихий выдох и он, гложимый жаждой откровения, откроет сердце и распахнет душу старшему потомку. Но, вопреки ожиданиям обоих, Пруссия не проронил и единого слова, уж тем более сумев обойтись без откровений, оставив Австрию с печалью на душе и нарастающей тревогой от дум о том, что Польша, младший – сын Речи Посполитой, прежде видевший Рейха от силы пару раз, ныне намерен наведаться к нему. Нежеланному не было ведомо то, что белокрылый, уже подросший поляк, прежде бывший весьма миниатюрным, а ныне превосходящий отца в росте, направлялся прямиком на встречу с фюрером в сей самый момент.

***

Польша, благословенный Империей на помолвку с Рейхом, своим появлением в офицерской академии, где находился фюрер, заметно взволновал всех, начиная с персонала, заканчивая отобранными с пару месяцев назад юнкерами. Правитель Германии, не питая и толики восторга, встретил явившегося, что прибыл вопреки душевному порыву, как подобает Стране: не расправляя крыльев, с экипажем. Фюрер вышел к незваному иноземцу в сопровождении целого конвоя из чинов учебного заведения, раскинувшегося на три корпуса, каждый из коих был равен четверти дворцовых угодий германского вождя. Общая площадь комплекса, считая учебные поля и пролесок, и вовсе была сравнима с вышеупомянутым обиталищем. Поляк не стал сдерживать порывы тепла, рвущиеся напрямик из самого сердца, едва ли не подлетев к Рейху, сжав его в тиски объятий, сокрыв крыльями от иных свидетелей. Фюрер, чуть изумленный габаритами прежде миниатюрного мальчика, что казалось, останется таковым по подобию Малороссии, едва помедлив, ответно уложил руки на талию младшего потомка Речи Посполитой. Таковое поведение поляка вызвало изумление у присутствующих. Явно не привыкшие к столь развязному поведению офицеры, ответственные за блюдение порядка, оглядели потомка Речи Посполитой с недоумением и толикой осуждения. Пусть и ощущая глубоко в душе утробный трепет пред обличием божественным, юноши продолжали глядеть на явившегося с неприкрытым скепсисом. — Рейх, я так рад тебя встретить, — начал приезжий диалог, с воодушевлением расплывшись в улыбке, на что Рейх снисходительно кивнул. — Я тоже, Польша, но тебе здесь явно находиться не стоит: явление наследника другой державы на военный объект без приглашения может рассматриваться как шпионаж, — констатировал он, на что окружавшие его дворянской крови отпрыски единогласно подали жест согласия. — Что за нелепость? Рейх, мы принадлежим к одной фамилии, подозревать меня в том, что я смею преследовать интересы державы, коей я даже не правлю, — весьма грубо и довольно-таки нелепо… — тон белокрылого сменился на едва насмешливый, а объятия его стали крепче. — Ты не видел меня вот уже пару лет, и слова о том, что я разведчик, — последнее, что мне хочется слышать… — припав к уху фюрера, он ожег его своим горячим дыханием, заставляя тело того покрыться мурашками. — Я здесь не для встреч сердечных… — отстранившись, германец оглядел наследника польских земель так, словно бы истосковавшись по нему, желал припасть к устам, но по собственному же уставу не смел сделать чего при свидетелях-подчиненных. — То ведомо мне, но я не мог дозволить Австрии лицезреть тебя первее, потому мчался напрямик… — желал было вновь объять он германца, но тот нарочито отступил. Офицеры, прежде стоявшие за спиной правителя, поравнялись с фюрером. Один из них, разодетый особо чинно, очевидно, наиболее значимый в иерархии академии, смел заговорить с явившимся: — Взаправду мы не вправе допустить Вас дальше, чем срединная линия двора… Здесь готовят будущее германской нации и войск. — Ру́ге,— обратился Рейх к возымевшему наглость заговорить с божеством, кое к нему не обращалось, — в словах ты не оплошал, но главной ошибкой твоей было заговорить без позволения… — констатировал он, явно несколько пристыдив коменданта пред подчиненными. — Конечно, я прошу прощения, — без пререканий и раздумий молвил дворянин, по знатности близкий прежде гораздо больше мещанству, нежели чем аристократии, но ныне обретший иной статус в обществе. Не иначе как Рейх желал создать класс новой элиты, куда более практичной и менее влиятельной, нежели родовитые аристократы, напыщенно глядящие на тех, кто ниже их по статусу, сверху-вниз с высот мраморных балконов, опираясь на золотые перила. Дворяне, что не владели обширным состоянием иль вовсе были на грани бедности, могли достичь высот упорной службой в составе особых соединений, кои обязаны были контролировать идеологическую повестку среди людского населения. Будучи гораздо ближе к простому люду, нежели придворные, обнищавшие полубожества были куда более пригодны, более того, завлечь оных статусом и доходом было куда проще, нежели горделивых сводных братьев божеств. — Рудольф очень извиняется, — нарочито передал Рейх прошение мужчины Польше, подчеркивая важность субординации и почитания божественного собеседника. Незнакомый с порядками подобного рода Польша издал смешок. — Я слышал, Рейх, — заверил он, словно бы обращение Рейха с подчиненным счел оскорбительным. — Ты не можешь слышать дворянина, пока не дозволил ему говорить, — настоял фюрер, намеренно издав смешок так, словно Польша смел сказать сущую нелепицу. Белые крылья огорченно приопустились, их обладатель, глядя на нынешнего правителя Германии, недовольно исказился в лице, впервые ощутив столь жгучее чувство притупленной ярости в его адрес.

***

Вскоре, вопреки изначальной настойчивости, Польша, оставшийся в душе все тем же ранимым ребенком, ехал по направлению к Берлинскому дворцу, куда был сослан Рейхом, дожидаться его и усмирять пылающую в груди жажду спора, коя была попросту неприемлема, по мнению фюрера, на его территории. Сам же властитель земель германских остался в академии, распахнувшей свои двери совсем недавно. Первые штандарт-юнкера успели отучиться лишь с треть года. Их знания, в силу разнящихся начальных данных, также были на разном уровне. Но тем не менее лишь единицы смели поддаться слабости и унынию. Никто из истинно жаждущих стать командиром и остаться частью сплоченной совместным проживанием почетной сотни не смел дозволить себе морочить свою голову печалью. И все же именно явление фюрера в преддверии экзамена увеличило количество унылых настроений и подняло общий уровень тревожных, ведь оплошать на глазах Страны не желал никто, пусть и встреча с правителем льстила каждому.

***

От явления поляка ко двору не остался в восторге никто: ни Австрия, ни Пруссия, ни уж тем более сам Польша, прежде полагавший, что в Берлин явится под руку с Рейхом. Но ежели прусс был излишне занят, чтобы обратить на приезд белокрылого юноши достаточное внимание, то Австрия, ощущая прямую конкуренцию, напротив, не мог спустить явившемуся без приглашения его присутствия в родных для Рейха стенах, куда тот вот-вот должен был вернуться. Прекрасно понимая, что расстались они не на лучшей ноте, и, боле того, по приезде волей случая обнаружив свои письма, кои писал из Баварии, невскрытыми, Австрия не лелеял особых надежд на любовь со стороны Рейха, за коего так жаждал уцепиться лишь потому, что некогда юноша был обещан ему отцом, а уже в родителе австриец души не чаял и волю его жаждал исполнить беспрекословно, дабы угодить тому. Ежели бы Австрия желал задуматься, вряд ли он смог бы ответить себе на вопрос о том, что взаправду чувствовал к заносчивому братцу, смотрящему на мир сквозь призму нигилизма и иронии. Но размышлять о своих чувствах австриец желанием не горел, потому слепо следовал воле того, кто занимал его мысли поболе суженого. Польша же без особых раздумий решил для себя, кто дорог его сердцу, и, несмотря на явное этико-политическое разногласие, он отступать отнюдь не планировал, имея за пазухой письменное заверение о принадлежности Рейха именно ему, вопреки нынешней так удобно объявленной Империей в документе недействительной помолвки Австрии и фюрера всея Германии. Пруссия в иной ситуации был бы озабочен сложившимся положением дел, но ныне его душе не давали покоя кулуарные интриги. Прежде всего в тайне ото всех, не смея вверять никому своего секрета, прусс находился в поисках тех, кто был бы способен претворить зародившуюся в разуме идею в жизнь, притом способных отвести всякие подозрения от кайзера.

***

Долго в пределах академии офицеров фюрер не изволил задерживаться, лишь только приняв экзамен и выделив для себя пару фаворитов, коих, напротив, штудировал пуще других, дабы убедиться в правильности своего выбора. Результаты весьма непростого испытания, выпавшего на долю курсантов, также были более чем лестны. Ветераны французской кампании явили себя весьма умелыми наставниками, и оттого некоторые из оных получили иные нашивки, символизирующие более высокий статус среди штабистов резерва немецких сил, в кои жаловали обыденно отвоевывавших свои полвека фронтовых офицеров. Продолжительность жизни дворян исчислялась веками, и при желании те могли отказаться уходить с поля боя. Свершалось и такое, что некоторые особо бравые воины служили со времен правления Империи, считая своим обязательством биться за Родину до самой погибели, будь то ярые патриоты, чей запал никак не гас, иль сведенные с ума, что не представляли иной жизни, окромя сражений, но оных мужчин, давно возведенных в чин и удостоенных наград разного времени, чтили, словно бы фронтовых отцов. Встретить их можно было не часто, ибо обыденно скапливались они там, где прежде звон сабель, а ныне гром пушек и лязг штыков не стихали. Оные мужи́ практически не покидали казарм и потому поделиться обширным опытом разного вида боя и тактики на территории мирного городка, расположенного в самом сердце Германии, были не способны. Потому приходилось довольствоваться наставниками в лице отошедших от дел фронтовых запасников. Место для училища, уникального в своем роде тем, что принимало в свои ряды юнкеров со всей страны, из любой дворянской семьи, было выбрано весьма живописное и вовсе не волей случая. Как и всякая иная «школа патриотизма», академия в Магдебурге одним лишь своим существованием в определенном ландшафте обязалась играть на струнах души новобранцев, ведь тем полагалось ведать, что, сколь бы тревожно ни было на границе, внутри страны теплилась жизнь. А уж тем более учащиеся должны были сознавать, что им стоит защищать, даже ежели уклад размеренного существования пошатнется, задев их восторженно-чувственное восприятие действительности, кое они никак не смели терять под влиянием контагиозности¹, вызываемой умело наставниками как внешне-поведенчески, так и изначально задуманными вспомоществованиями природной среды и окружения в целом.

***

Едва только вернувшись на порог дворцового обиталища, германец был встречен обхаживаниями сразу с двух сторон. Чувственный Австрия, жаждущий одобрения и искренних хвалебных слов с отцовской стороны, старался, пусть и безуспешно, всячески задобрить потешавшегося над ним младшего братца. Польша же, в свою очередь, решивший отложить философско-идеологический спор, являл себя куда более развязно, ночами то и дело пытаясь тщетно пробраться в будуар возлюбленного, более не охраняемый его приближенным в лице камергера — верного товарища и отныне учащегося офицерского корпуса, пред сим проходившего полугодовую практику, Зейна Нойманна, обладателя весьма простого и лаконичного имени без двойных префиксов и перечисления всей родословной в графе подле фотографии, коя прилагалась к недавнему новшеству в бюрократии, словно венец. Тем самым паспорт являл собою абсолютное торжество нового уклада жизни под предводительством фюрера. Но даже за отсутствием Зейна препятствием белокрылому служил Даниэль, что явно не питал восторгов касательно покусительства приезжего на того, в ком сам души не чаял. Рейх прекрасно сознавал ревность дворянина и потому то и дело подначивал юношу, едва ли не самолично приглашая поляка, но в последний момент его выпроваживая. В один из подобных вечеров, когда Австрия был, наконец-то, приглашен в отцовскую почивальню, а Польша за руку доведен до заветного будуара, стоя подле дверей спальни в кабинете покоев Рейха, белокрылый крепко обнял возлюбленного, приятный шлейф аромата коего дурманил его пуще любого вина из погребов родимых стен, оставшихся вдали. Фюрер лишь тихо усмехнулся. Едва заметная самодовольная улыбка и преисполненный услады взор сами появились на лице длинноволосого юноши. Крылья Польши в очередной раз сошлись за спиной правителя Германии. Его губы так же тронула улыбка. Пару молчаливых мгновений спустя, тишь коих нарушала лишь нахальным образом секундная стрелка изящных часов, стоящих в углу стола из красного дерева, поляк наконец молвил: — Так ты меня впустишь? — вкрадчивый тенор звучал приглушенно, Страна говорил полушепотом, будто боясь привлечь внимание Даниэля. — Может быть, однажды… и что же ты жаждешь увидеть в моей спальне? — вопросил Рейх, нарочито едва отстраняясь, дабы взглянуть в алые очи. Ныне Польша как никогда показался ему похожим на своего отца — Речь Посполитую. — Я говорю не о твоей почивальне, — усмехнулся тот, затем резким рывком притянув к себе любимого, желая было накрыть алеющие на фоне фарфоровой кожи уста своими, но не поспев. Германия отвернулся, подставив шею под напалм жарких поцелуев, что едва сбило Польшу, но пауза не продлилась более секунды. Впиваясь пальцами в хрупкие плечи, оставляя мокрый след, поляк, пока его крылья трепетали в предвкушении, устремился к губам любимого юноши. Едва поморщившись, властитель офицерских сердец намеренно громко изрек: — Польша, уж туда тебе путь точно закрыт. Не уподобляйся своему отцу, поверь, мне хватило опыта олицетворения одержимости родителя… Австрия, до сих самых пор остающийся моим «суженым», — исказился он лицом на последнем, демонстрируя очевидное несогласие с высказанной классификацией Австрии, — являет для меня собой сущее ничтожество… к слову, он появился благодаря подобного рода акту, возможно, разгадка моего презрения к нему весьма проста… так не будь же ты тем, кто опротивеет мне столь нелепым образом… — Но ведь с солдатиками ты спишь… отдаешь им всего себя, хоть они и недостойны… так будь добр, окажи услугу и благословенному дитяти… — намеренно едва расправил крылья Польша, говоря прерывисто, по-прежнему пытаясь силой достать до ускользающих то и дело губ. — Полагаешь, что любой достаточно статусный мужчина имеет право на меня всецело, благословенный ребенок? — усмехнулся Рейх. — Что ж, я сочту сие оскорбительным… — схватив приезжего за самое основание крыла, резко сжал то, с силой впуская весьма длинные ногти в оперение, заставив Польшу в мгновение отпрянуть, поджав крыло, словно пес больную лапу. Скривившись в гримасе боли, отвергнутый сумел раскрыть слипшиеся в мгновение от наплыва слез веки лишь пару мгновений спустя. Прежде страстный взор алых очей сверлил фюрера обидой. Двери почивальни распахнулись. Порог кабинета переступил Даниэль, что, глядя с недоумением и толикой отвращения на Польшу, молвил: — Мой фюрер, Вы в порядке? — Более чем. Нет ничего приятнее, нежели показать дуализм наглядно… погляди, его благословление ныне послужило проклятием и помехой… — беспристрастно улыбнувшись, ариец намеренно взял Гинденбурга за руку, скрестив персты его со своими, в мгновение ощутив взаимный отклик жилистой длани и нежный взор. — Ты назначен мне Империей и потому будешь со мною, как бы ни стремился остаться в объятиях полукровок, иль, что хуже, русской дряни… — выпалил Польша в порыве необузданной злости, на что получил очередную насмешку со стороны Германии. — Некогда мой отец так же был предназначен Империей Речи, но погляди, что из этого вышло… — снисходительный тон пуще выводил из себя привыкшего получать все и даже больше. Но Рейху стенания капризной души были безразличны. Обратив свой взор на Даниэля, он сам коснулся его мягких уст, заставив Гинденбурга в мгновение встрепенуться. — Признаться, сие недоразумение меня чуть возбудило, — ухмыльнулся Рейх, заталкивая податливого аристократа внутрь почивальни, затем, скоро закрыв двери, заперев те на замок, оставив Польшу в горести и слезах, что сами потекли по щекам так старавшегося держаться за образ крайне самоуверенного и самонадеянного взрослого, каким видел Империю. Под влияние Императора попадал всякий, кто рос под его началом. Обыденно потомки, хотели они того или нет, повторяли те или иные стратегии поведения предка.