Потворство Божье

Через года Австрия так и не добился желанной для него близости с отцовской душой. И как бы Пруссия ни делал вид, сокрыть презрение во взгляде ему не удавалось. Отпрыск, прекрасно различая нежный взор Речи Посполитой и преисполненный ненависти взгляд Пруссии, со временем понял, что ласка отца напускная и всячески пытался сие исправить. В намерении увидеть теплый взор холодного родителя, Австрия старательно ему потакал, по-прежнему увязываясь с ним даже слишком часто, со временем став его бессменным спутником в поездках в Берлин, и едва ли не отбирая прямые обязанности у Вильгельма, порой возясь с одеянием отца и чуть ли не извечно его сопровождая, с Речью пересекаясь от силы раз в четверть года. Многие придворные, что окружали Пруссию, были о нем, как об отце, не лучшего мнения, полагая, вопреки действительности, что это его волей Австрия не мог и шагу ступить, не оглянувшись на отца. Со временем наследник кайзера и сам завел личный круг общения из дворянских сынов сразу обоих дворов. И ежели у Империи ему твердили одно, то речи берлинских обитателей разительно отличались. Первые убеждали Австрию в его исключительности, вторые же утверждали то, что сын Пруссии был нелюбим и нежеланен своему отцу. Последнее аристократы высказывали с непомерным трудом и сочувствием, такого масштаба, будто бы и сами могли ощутить переживаемую Австрией душевную боль. Пруссия же меж тем продолжал обмениваться письмами с Русью. О сем Империя ведал, но, как ни хотел, не мог в отсутствии прусса на его земле перехватить его почту в силу статуса Страны, который не желал оспаривать напрямую. Несмотря на многочисленные заверения в чувствах, ожигающих сердце пылом страсти, адресат и адресант не свиделись за эти года. Притом именно Пруссия, опасаясь за то, что отец вновь мог вмешаться, отказывался, в целях осторожности, от личного пересечения, продолжая притом буйство красноречивых эпитетов на бумаге.

1665 год, Германия, Берлин

Наблюдая за тем, как отец, в очередной раз ставя точку, перенес перо к следующей условной строке, Австрия едва приподнялся с кресла, затем все же распрямившись полностью, дозволив руке с чтивом плетью повиснуть вдоль туловища. Не закрывая книги, вложив меж страниц большой палец, юноша близился к родителю тихой поступью, словно крадущийся в ночи лакей, шагающий так, чтобы не разбудить господ. Австрия опасался вовсе не отцовского гнева, а все того же безучастного взгляда, так выразительно говорящего: «исчезни со свету, ты ненавистен мне», с коим неизбежно бы встретился, стоило Пруссии только поднять голову от прописанных строк. Едва только отрок приблизился, кайзер вымученно выдохнул, не сокрывая написанного, ибо сложены душевные изречения были на русском, в изучение коего германец впал так охотно. Взглянув на приблизившегося ровно так, как тот и ожидал, властитель немецких земель замер в ожидании слов сыновьих. На что зрелый обликом потомок божественной крови, чей лик был, пусть и выразителен, но не столь угловат, как у Пруссии иль Империи, повинно опустил померкшие очи, кои видом своим напоминали пару больших лазуритов. — Отец жаждет встречи с тобою… Кем же ты занят извечно?.. — вопрошал он, опасаясь после увидеть пущую ненависть в ледяных глазах прусса. — Австрия, то не твоя тревога. Уж поверь мне, обеспокоенных моим нежеланием дать клятву верности Речи более чем достаточно, прошу, не будь одним из них, — мягкий тон, вопреки все тому же хладному взору, заставил сердце Австрии дрогнуть. Тепло в его душе растеклось лишь от одного осознания: Пруссия говорил с ним, видел его и пытался быть с ним нежен. Душа недолюбленного отпрыска трепетала от малейшей, даже наигранной неги. Все же отчасти его думы были во власти соображений, привитых двором Империи, где многие высказывались о том, что Пруссия не питал особых восторгов касательно отпрыска лишь потому, что таким образом польстит Речи Посполитой, чего совсем делать не жаждал. — Ты не желаешь вступать с ним в брак ни при каких обстоятельствах? — рискуя словесным расположением, вопросил Австрия, едва поджав уста, но видя, как исказилось на мгновение лицо отца, что от недоумения обронил перо, марая бумагу, на коей ранее не было и единой помарки, наследник Германии тут же прильнул к родителю, виновато залепетав. — Прости, попросту я растерян… Империя явно не отступит от своего… и… — голос несчастного дрогнул, стоило Пруссии вместо ответных объятий его несильно оттолкнуть. — Австрия, оставь меня хотя бы на мгновение, мне нет от тебя покоя и спасения. Отец твой мне противен, ты же, маяча пред взором, служишь лишний раз напоминанием о происшедшем. О предательстве им братских чувств ради утехи любовной, навязанной силой. Ступай в библиотеку иль покои свои… ежели желаешь, Вильгельм займет тебя, — заставил он сына отступить на пару шагов. Не сдержав кома в горле, наследник кайзера издал тихий всхлип, покорно утирая слезы, отступил, закрыв книгу, вцепившись пальцами в кожаный переплет, зашагал прочь, когда за спиной юноши послышался громкий шелест и хруст сминаемой бумаги. Слова сына задели струны души Пруссии, но вовсе не те, на коих хотел бы воистину сыграть наследник. Скорее, напротив, затронутые звучали пронзающе неправильно, подобно произвольной какофонии, достигнувшей слуха лишь благодаря тому, что голова музыканта, омраченная печалями, пала на клавиши. Обмакнув перо в чернила, Пруссия прикрыл ледяные глаза, вновь представляя пред собой строки послания Руси: «…Печалит мою душу то, что пылкие твои уста льстить вынуждены всем вокруг, словами теплыми травя твою чистую душу. Было бы по силам мне ныне умерить влияние отца твоего на паству твою, то я бы всенепременно выручил тебя, мой сердечный друг. Но на то, чтобы в сердцах народа ты остался светом и лучом надежды, потребно время и перемены пущие…» — Время… — изрек задумчиво кайзер, откинувшись на спинку кресла, прикрыв глаза, чуть сжав перо меж перстами. — Есть ли у меня сей ресурс? — задался Пруссия риторическим вопросом, затем вновь приняв удобоваримое для создания письма положение, стал выводить слог за слогом: «…мне не хватит и тысячи слов, чтобы описать питаемые тревоги. Австрия являет себя все настойчивее… Сколь могу судить, сия черта перешла ему от отца. Уповаю на рассудок свой, дабы однажды не удушить его дланями собственными же… Верно, так говорить не позволительно, но я надеялся, что он задохнется в моей утробе, но ныне все складывается образом обратным, ибо я задыхаюсь от слез невыплаканных, на кои права не имею при свидетелях из имперской паствы…» Пруссия мог доверить Руси даже самые мрачные помыслы, потому совершенно безрассудно писал о мыслях сих ему, ибо ведал, что ежели предаст русский царь его иль кто из двора оного, то последний уголек надежды, тлеющий на кострище былого энтузиазма, померкнет, и кайзеру не будет уж дела до того, что его низвергнут в сам Тартар, не говоря уж об иных, земных истязаниях. Пруссия ощущал, что круг ненависти смыкался на Речи, но разорвать он был его не в силах. Опутанный пеленой предрассудков, в Австрии прусс не видел своего дитя. Страна полагал, что стоит ему только возлюбить плод своих же чресл, как пред его глазами предстанет ехидная, самодовольная усмешка Речи Посполитой. Кайзер был убежден, что прежде всего исполнит волю братца, ежели проявит к ребенку нежность, не преисполненную вымученного обязательства, а полную искренности. Сие вето — любить произведенного собою же на свет — причиняло пруссу лишь пущий дискомфорт, и потому глядеть на Австрию, извечно так к нему льнущего, ему было невыносимо, потому Пруссии хотелось так рьяно навредить своему наследнику, которого тот хотел любить, но не мог по принуждению. Австрия же, всегда резко реагируя на холод отца, как только его вновь отвергли, оставил книгу, кою прежде читал, на одном из миниатюрных пуфиков на резных ножках, стоящих в коридоре, остатках былых роскошеств, затем проследовав в библиотеку, где было собрано значительное количество рукописей дворян среднего и высшего классов аристократии, окромя того числились творения руки Империи, но ни одно из которых не волновало юношу. Все, чего он желал, — уединиться в тиши с собой, сокрывшись от взора очередного русского посланника, что был подарен германскому двору и стал наставником для отпрыска кайзера. Австрия не питал восторгов касательно одержимости отца русским бытом, двором и правителем, напротив, предпочтя воспитываться несведущим поляком, нежели образованным русом, будь на то воля самого Австрии, а не его родителя.

***

— Извечно будет одержим он, — развел руками Бехер, один из приближенного круга дворян нынешнего наследника Германии и наставник оного в естествознании. — Что уж поделать, но разве уж Вам, Ваше Высочество, его судить? Извольте, без взора его Вы не способны составить и простейшего энергетического уравнения. — К чему мне сие, ежели я являю собой не что иное, как воплощение божественной сути на земле? — скривился тот чуть. — Разумеется, но притом, верно, не смыслите, каково влияние веры паствы на мощь Страны, — скрестил Бехер руки на груди, глядя на Австрию неодобрительно, обходя юношу по кругу. — Связь весьма проста: ежели вера народа сильна, силен и Страна, ежели нет — то ситуация обратная, примером тому отец мой, что ослаб из-за отказа венчаться с моим вторым родителем… — И по какой же причине сие случается? — вопросил он, заставив прежде едва раздраженного глупым вопросом австрийца нахмуриться, погрузившись в размышления. Смолкнув, Страна не мог подобрать слов. Ему и не хотелось. Его мысли будто бы остановили размеренное течение. Прежде живой, стремительный поток смолк, будто бы горную реку разом перекрыли огромным валуном. Не прошло и пары дней с очередного явления кайзером нелюбви к отпрыску, как последнее письмо Пруссии, увы, было назло вскрыто одним из гонцов. О его содержании в первую очередь было донесено Империи, на что прежний правитель, прекрасно ведавший об отношении Пруссии к Речи и к его отпрыску, лишь наигранно обозлился, поведав о строках Австрии, мало волнуясь о том, сколь травил душу несчастного, желая лишь возыметь вероятный рычаг давления на Пруссию. И, более того, поделиться с пруссом намерением обнародовать послание, ежели тот не согласиться в ближайшее время стать подле алтаря плечом к плечу с Речью Посполитой. Ныне мысли Австрии только и занимали разве что слова, выведенные родителем в тот же день, когда тот предпочел его компании написание послания для Руси, в коем, как оказалось, обозначил сии речи. Юноша не смел сказать без того взбудораженному отцу и слова. Ныне оба были в Берлине, и Пруссия медлил с возвращением в родные стены, ибо в письме отцу дал слово на венчание с суженым, лишь бы тайна письма Руси осталась таковой. Лишь пары этих строк хватило бы, дабы навсегда в сердце люда германского поселить веру в отказе Пруссии следовать пути морали и праведности в представлении общества, чьими идеалами прусс и был возведен в ранг кайзера. — Так каков же Ваш ответ, господин? — Бехер был настойчив и внезапностью настояния касательно ответа на вопрос в мгновение вывел несчастного из тягостных размышлений, что словно омут утягивали сердце Австрии все дальше от блещущего на поверхности водной глади света. — Я не знаю… — без былого пыла и злобы изрек слегка апатично несчастный сын кайзера. — Но, вероятно, вскоре вновь буду свидетелем последствий сего падения во взоре общественном…

***

Сколь бы старательно ни отсрочивал Пруссия возвращение в родные земли, то и дело собирая коллегии, ассамблеи, назначая встречи и принимая послов, настал тот день, когда у него не было иного выбора, окромя как таки отправиться навстречу неизбежному бремени, коего мужчина и без того избегал довольно длительный срок. И пущай эти девятнадцать лет были мгновением в божественном представлении, решение Империи прежде никто не смел оспаривать столь долгий период.

С неделю спустя, Бавария, где-то подле Мюнхена

Разодетый в расшитое жемчугом и топазами златое одеяние, что в свете свечей играло блеском каменьев, словно солнце сотнями лучиков, Пруссия не мог усладиться ослепительной красой одежд, принадлежных ему ныне. Едва опустив голову понуро, германец небрежно ощупывал фижмы распашного платья, украшенные каменьями, сидя супротив туалетного зеркала, глядя за тем, как Адам, не скрывая надменной ухмылки, укладывал златые локоны незамысловатым образом, дабы те смотрелись приемлемо под короной, коя так же была обязательным элементом одеяния для церемонии. — Император, — обратился фаворит Империи к его сыну с неприкрытой иронией, — Вас не узнать, неужели паства таки простила? — окинул он наигранно заинтересованным взором туловище прусса чрез зеркало. Ныне корсет на талии Страны сидел плотно, как и должен был, подчеркивая достоинства фигуры, а не обтягивая выпирающие ребра, как то было, когда Империя в первый раз выступил перед народом после восшествия сына на престол. — Как оказалось, я могу представлять из себя что-то окромя мнения моего отца и супруга Речи, — съехидничал Пруссия, уже и позабыв времена, когда был обходителен с Адамом, до того, как тот поднял руку на его товарища, от коего ныне у него остался лишь пустой череп, так великодушно отданный слугой Империи. — И все же Вы здесь, готовитесь к церемонии венчания с последним… ни в коем разе не желаю унизить Вашего достоинства, но разве сей исход не доказывает обратное Вашим словам? — уста слуги исказила кривая усмешка. Дворянин едва сдерживал приступ подкатывавшего хохота, закалывая очередную прядь шпилькой, кою красила жемчужина. К несчастью Пруссии, никто из тех, кто имел возможность, не упустил момента, чтобы высказать свою издевку касательно его брака, к коему тот и без того не питал восторгов. Единственным, кто высказал Пруссии долю сочувствия, оказался Османская Империя, принявший сие венчание как меньшее из зол, полагая, что пруссу будет лучше, ежели он обручится с братом, нежели с Русью, к коему властитель Востока не питал доверия и коему не желал вверять сына. В силу того, что Империя, будучи почетным членом свиты обоих новобрачных, не мог находиться под прямыми лучами солнца, а церемония, благодаря масштабу, требовала проведения за замковыми стенами под открытым небом, содействовать оной был призван Гинденбург-младший. Юноша, что с благословения Империи был некогда зачат в чреве Адама военным чином, вышел весьма выдающимся. Ликом похожий на родителя в чине, от фаворита императора оный получил контроль над капризами погоды. И ныне, так как местом обиталища Гинденбург избрал стены, в которых был урожден, а не особняк второго родителя, в месте, где солнце ранее буйствовало, не давая Империи покоя, вот уже с пятнадцать лет облака не пропускали и единого луча. Глядя на серый небосвод, полный налитых свинцом облаков, Пруссия следовал к алтарю под руку с Речью Посполитой, что не мог унять беспокойные крылья вот уже третий день, ибо оные трепетали от восторга и предвкушения. В сердце кайзера теплилась надежда на то, что солнце покажет свой лик и, пусть даже не остановит церемонию, но навредит Империи и сотрет довольство с его лика. Едва же двое достигли постамента, свидетели стихли. Адам, стоящий прежде в ожидании, подал золотую чашу Пруссии и кинжал Речи. Таинство сего сакрального ритуала передавалось в родах божественной крови с самого раннего детства, и потому каждый знал, что должно было ему делать в сей знаменательный день. Поляк уверенно провел острием по ладони, затем, поднеся оную к сосуду, сжал в кулак, позволяя алой струйке устремиться на днище чаши, стекая по блестящим в дневном свете стенкам. Из уст Речи зазвучали слова клятвы, кои тот произносил столь искренне, что щеки его от переизбытка чувств заалели, а крылья и вовсе он едва держал в узде. Как только сосуд наполнился на половину, а последняя фраза завершила вечное обещание, Пруссия передал чарку суженому, сам приняв оружие и полностью повторив его действие, трепеща вовсе не от нежности и приятного волнения. Гложимый тревогой и печалью едва сдерживал слезы, что навернулись в уголках глаз. Каждое слово, преисполненное лицемерного сердечного устремления, оседало в душе ядом. Длань Пруссии заживала столь стремительно, что в процессе речи юноше пришлось резать ту не раз, столь на физическом уровне был ему поляк отвратителен. Наблюдая противоречивую реплику кайзера, присутствующие принялись перешептываться меж собой. Австрия, наблюдавший сие прежде с воодушевлением, ныне едва опечалился, заметив неискренность отца, кою Пруссия и не пытался сокрыть. Обменявшись обязательными речами, двое поочередно пригубили из чаши, тем самым физически принимая клятвы и подкрепляя их. Наиважнейшим и наиболее волнительным этапом церемонии значилась печать, чья форма была отлита на алтаре. Остатки крови в чаше должны были заполнить ее и, ежели брак был угоден прародителю земных божеств, на коего так или иначе оные оглядывались, то кровь застывала, обретая форму округлой печатки с лилией. Взяв чарку под донышко, двое опрокинули ту, дабы темно-алая чуть вязкая жидкость заполнила печатку. Вопреки ожиданиям собравшихся, ни мгновение спустя, ни даже пару кровь не обратилась твердым веществом, а облака над головами толп, словно бы мольбы прусса были услышаны, стали расступаться супротив воли и усилий Гинденбурга-младшего. Адам, покинув алтарь, тут же бросился к господину, дабы укрыть его. Средь собравшихся, стоявших в два ряда, разнесся ропот, волной прокатившийся от ближнего ряда к крайнему. Почтенная публика засуетилась не меньше, чем прежний император, явно взволновавшись происшедшему. Было очевидно, что замужество Речи и Пруссии претило высшей воле. Империи сия весть пришлась не по нраву, в особенности ныне, когда пиршество вот-вот должно было начаться и в его угоду уже было умерщвлено с десяток гонцов, что были отчасти причастны к переписке Пруссии и Руси.

***

В произошедшем недоразумении, вопреки общепринятому понятию бесстрастной воли прародителя, Империя, равно как и Речь Посполитая, взяли на себя смелость винить персонально Пруссию и Русь, в особенности идея о повинности Руси в несчастливом финале самого радостного дня для нынешнего правителя Польши пришлась по душе оному же. Вскоре противостояние любовное вылилось в разногласие территориальное. Русско-польские конфликты еще не раз горячо вспыхивали после, и первый из них был далеко не самым ярким и кровопролитным, скорее напротив, с годами ненависть множилась, отчасти и из-за того, что прежде нейтральная к полякам русская сторона ответила взаимной неприязнью.