Потворство Божье

1647 год, Берлин

Дитя, извлеченное из утробы, ревя и вырываясь из рук лекаря, едва поубавило пыл, чуть только его головенка, миниатюрная в сравнении с габаритами взрослого божества, коснулась родительской груди. Ребенок, как и полагалось небесному отпрыску, чувствовал свое начало и тянулся к тому, кто являлся его утробой прежде, потому громкий плач, так раздражавший Пруссию и поражавший звонкостью свидетелей, присутствовавших при появлении наследника божественной крови на свет, смолк, едва длань обессиленного болью кайзера была уложена на плачущего. Пруссия не совершил бы сего жеста сам в силу презрения к ребенку, но, будучи в объятиях Морфея, оставался податлив. Нареченный Австрией еще за некоторый срок до своего рождения охотно прижался к родителю, прикрыв лазурные очи с довольством. Миниатюрные уста сомкнулись, а лик изобразил собою умиротворение. Придворные мужи, что собрались подле ложа императора, перешептывались меж собой, подмечая, сколь удивителен был союз родителя и дитя для созданий божественной крови. Отпрыск с предком, каковыми бы ни были их отношения, были навечно связаны, и ребенок уж точно не мог отречься от своего родителя физически в силу того, что душа дитя без толики милости его породившего не давала забыть о горести склоки с оным.

***

Очнулся Пруссия истомленный жаждой, с поблекшими очами и темными кругами под оными. Вид его был весьма истощенным. Юноше еще предстояло узнать, что ныне вся его паства внимала Империи, явившемуся столь внезапно со свойственными ему роскошью и фанфарами в новую столицу, прямо ко двору прусса, дабы лично объявить о своих намерениях, кои кайзер, ежели желал остаться в милости народа, не смел бы оспорить. Шторы в комнате, где находился златокудрый Страна, были плотно закрыты, отчего, лишь едва приподнявшись, Пруссия заметил пробивавшиеся сквозь щель меж кусками ткани солнечные лучи. Изначально правитель полагал, что пробудился средь ночи. Не имея обыкновения задергивать ставшие едва доступными к обзору прозрачные окна, германец резко поднялся на ноги, отчего в мгновение свалился вновь, ударившись бедром об пол. Несчастный ощутил, как его тонкую белоснежную кожу зажало меж мрамором и выпирающим суставом. Скривившись, немец принялся себя ощупывать. Ведя изящными перстами от поясницы к лопаткам, от ключиц к паху, Страна кривился в лице все сильнее. Ощущая подушечками пальцев каждую кость, будучи в состоянии пересчитать собственные ребра, германец отдернул длань, принявшись вставать более неспешно, уже догадываясь, что произошло. Едва только встав на ноги, направившись в сторону выхода с почивальни, Пруссия был остановлен щелчком дверной ручки. Засим послышался тихий шелест пышных юбок. Ритмичная поступь каблуков была для прусса до боли знакома. Подняв взор ледяных очей, юноша выдохнул. Весьма предсказуемо он столкнулся взором с отцовскими очами. — Ты не должен был сюда являться… — выпалил Пруссия, желая было продолжить злословить, не в силах утаить мыслей, но был перебит явившимся. — Ты слаб, Пруссия, как думаешь, справляешься ли ты с бременем трона? Стоит явиться мне, в тебя не верят. И что до упаду уморительно… лишь только я в состоянии изменить сие, вселив в народное сердце веру в нерадивого управителя… Так вот, ежели отвратителен тебе облик твой нынешний, будь добр, возлюби дитя свое и вернись в родную обитель. Раза в две недели для посещения столицы будет предостаточно… Зря все же ты возвел в ранг столичного града сие селение, но это ли не повод убедиться в ошибочности своих действий и незрелости намерений? Лишь под моим крылом ты в состоянии верно управиться… — ухмыльнулся Империя, склоняя голову вбок, остановившись посреди помещения, освещаемого ныне свечами. Ныне весь дворец был погружен в непривычный сумрак. — Ты намерено выставляешь меня самодуром… манипулируешь, плетешь интриги… когда же ядом собственным захлебнешься? — кайзер сам близился к отцу, что лишь снисходительно расставил руки, будто бы приказывая себя обнять, чему измученный Страна не мог противиться, по итогу, вопреки собственным речам, оказавшись в руках родителя, что намеренно подхватил прусса под ребра, ощупывая кости. Пруссия скривился, ощутив, как душу пробрала злоба с примесью жгучей обиды. Ночное платье, в кое тот был переодет после того, как разродился ребенком, прежде сидевшее на нем так изящно, мешком висело на плечах, волоком свисая до самого пола, ранее касаясь только щиколоток Страны подолом. Было достаточно пары дней, чтобы прежде статно выглядевший правитель ссохся. Империя же, напротив, сиял янтарными очами, своей фигурой будучи способным ныне заградить лучезарный взор звезды Юпитера, не будь оный столь губительным для императора. — Какие же наветы смел изречь ты пред моим народом? — вопросил Пруссия, прекрасно сознавая, что Империя затаил в сердцах его паствы презрение к сыну, кое желал сам оспорить, переиграв все, будто бы это Пруссия встанет на путь истины и поведет наконец страну в верном направлении. — Лишь только озвучил имя родителя Австрии, так ведь ты назвал своего потомка? — вопросил снисходительно Империя, засим продолжив: — И то, как ты неверен ценностям своей семьи ныне. Разумеется, не столь безнадежно, я оправдал тебя тем, что вступление в наследие и вынашивание плода затуманили твои мысли… — Ты вновь выставляешь меня обезумевшим, — закачал головой прусс, будто бы отрицая происходящее, едва куксясь от бессилия, попытавшись отстраниться от родителя. — Нет, лишь едва запутавшимся и чуть слабым волей, — крепче прижал он к себе сына, тем самым в мгновение заставив его вспомнить силой навязываемые тиски Речи Посполитой, что ныне уже следовал сквозь темные коридоры опустевших интерьеров дворца, спеша свидеться с возлюбленным, прежде сутки не покидая Австрию, что и сам жался к белокрылому не менее охотно, чем к Пруссии.

***

Пруссия был вынужден пойти на условия Империи в силу авторитета императора и его умения влиять на народные массы, извечно преданные ему, словно овцы стадному инстинкту. Вернувшись в родные стены, германец сознал, что у него не было иного выбора, и ныне вся его доля — только лишь притвориться покорным сыном: каждый день борясь с собой, пробуждаясь в объятиях опротивевшего Речи, который то и дело настаивал на близости, делая сие весьма настойчиво и упрямо. Иль баюкая ненавистное дитя, кое Пруссии подносил лично отец. Кайзер презирал происходящее, ликуя в моменты, когда ему удавалось-таки покинуть горную крепость, оттаяв к камергеру, на коего прежде обозлился, ибо тот дозволил Империи наводить свои порядки в его дворце. Османская Империя, будучи в отъезде, не мог защитить любимого сына от нападок супруга, что по праву сильного распоряжался Пруссией как только то было ему угодно, продолжая с каждым новым днем затягивать вожжи, то и дело подговаривая паству на то, что Пруссия всенепременно должен быть осужден за то, что извечно избегает обязательств замужества. Речь Посполитая же, напротив, не спешил вернуться в Польшу, оставив управлять страной в его отсутствие своего статского советника, коим избрал отца, прежде передавшего ему трон. Царство Польское же признавал важность брака и устройства семьи, потому едва ли не сам благоволил на подобное легкомыслие сына. Белокрылый стремился к милости Пруссии и, получая ее ныне, пусть и вымученную и наигранную, не видел пределов своего довольства. В очередной раз разлегшись на софе, обладатель неутвержденного статуса будущего супруга кайзера наблюдал за тем, как на истощенном до сих пор теле Пруссии Вильгельм затягивал корсет, прилагая к тому гораздо большие усилия, нежели обыденно, в силу того, что большинство нарядов попросту спадали с хрупкого ныне стана управителя. Подшивать их придворный портной Империи не спешил по указу господина, ибо Император ведал, что Пруссии попросту не хватало веры паствы, и предлагал очевидное решение: обвенчаться, наконец-то, с Речью Посполитой, исполнив чуждую волю. — Пруссия, тебе разве не осточертела сия морока? — игриво ухмыльнулся поляк, чуть сощурив алые очи, веером белоснежных ресниц прикрывая блестящие азартом зрачки. — Народ явно гневается за твое упрямство… Так умилостивись и даруй пастве то, чего сия так жаждет… — перевернулся он на спину, расправив крылья, головой свисая вниз с подлокотника, позволяя белым локонам струится до самого пола, осматривая возлюбленного снизу вверх. — Будь добр, Речь, смолкни, — постарался сказать как можно мягче Пруссия, держась руками за столешницу туалетного убранства, притом выдав подобие улыбки на устах, не придав значения тому, что оная скорее походила на оскал. Речь же не успел разглядеть палитру чувств на лице любимого, ибо та сменилась, как только Вильгельм, благодаря собственным же усилиям, оборвал-таки шнуровку, сам приземлившись на расшитый ковер, вызвав у Речи Посполитой приступ задористого хохота. Обернувшись на упавшего, Пруссия устало выдохнул, когда с таким трудом затягиваемый прежде корсет неспешно сполз до самой талии, оголив нижнюю рубашку прусса, отчего белокрылый в мгновение едва ли не вспорхнул с софы, поднявшись на ноги, глядя на возлюбленного так, будто бы уже раздел его одним только взглядом. Пруссия молча отвернулся, будто бы и не приметив преисполненного страсти взора, оправляя корсет, ожидая, когда слуга поднимется и сыщет новую шнуровку, заменить кою не составляло бы мороки. Ступив впритык к туалетному столику, прусс старался не подымать взора на отражение, уже ощутив, как край крыла поляка нежно коснулся затылка, который ныне почти не укрывали собранные златые пряди. Вильгельм, сумев-таки вновь ощутить ковролин под каблуком, а не под слоем юбок, как мгновение назад, уложил руку на плечо Речи. — Прошу Вас, у Пруссии не так много времени, экипаж уже подготавливается слугами к его отъезду. — В таком случае, Пруссия, дозволь мне ехать с тобою, — приблизился тот аккуратной поступью к младшему, будто бы боясь спугнуть лишним шорохом, уложил длани на выпирающие ребра германца, ведя от самого его подплечья до талии, сомкнув кисти по центру, уткнулся носом в затылок возлюбленного, сокрыв его крыльями, едва отойдя от стола. — Люди возликуют, увидев нас вместе, и боле не будет тебе муки с одежей и видом… ныне ты выглядишь вовсе не как властитель и бог, а как страждущий, коему должно молиться за здравие свое… — Австрия не выдержит разлуки в столь нежном возрасте, ты должен остаться подле него и баюкать в ночи, обещая скорую встречу со мною, — без видимых усилий переборол себя Пруссия, ответно уложив руки на кистях Речи, глядя на оперение пред собой, что закрыло отражение прусса и его будуара позади. В мгновение Пруссии показалось, что перья нелюбимого блеснули златом, оттого, не дав братцу изречь ответ, прусс оттолкнул его, выпутавшись из теплого сумрака объятий, придя в ужас от одной лишь мысли о гневе могущественного златокрылого предка, что вряд ли остался бы доволен нынешним поведением кайзера, коего прашивал, напротив, явить гнев и волю. Засим неловко усмехнувшись, глядя за тем, как исказилось лицо поляка недоумением, немец изрек: — К слову об Австрии… Мы ведь столь давно к нему не наведывались… Вероятно, отец осерчает… — Не тревожься так о сем, — улыбнулся юноша, едва лукавя, крайне довольствуясь тем, что Пруссия был так обеспокоен плодом их любви, желая поддаться наивной иллюзии, кою выстраивал для него германец весьма небрежно, будто бы рыл для братца землянку, кою тот, лишь бы потешить эго, называл дворцом. — Ты ведь покидаешь сии стены разве что на три дня… Сколь мне помнится, незамужнему тебе данный срок — верхняя грань дозволенного, — изрек белокрылый, словно бы его слова не несли никакого иного посыла, окромя высказанного. Но, вопреки надеждам Речи Посполитой, Пруссия не собирался никаким образом отдаться воле высшей, ведая, что произошедшее — проведение, ежели и Прародителя, то лишь насмешливое. Прусс воспринял свой плод как незаслуженное и трудное испытание, пройдя кое, сможет-таки обрести счастье с по-настоящему суженным ему. А все иное — не более чем напускные обстоятельства, включая немилость народа, кою прусс желал разрешить путем ораторства и либеральных реформ, подготовленных за закрытой дверью не без помощи Вильгельма, воспитанника русской эпохи романтизма, чьи постулаты зиждились на либеральной политике, шедшей в противовес старым устоям. Юноша, прежде нареченный лаконичным именем Георгий, благодаря своим взглядам и вольному слову, кое нес в массы, вынужден был примкнуть к германскому двору, коему симпатизировал, пусть и не столь яро, как русскости, но не к жаждущим сослать его на каторгу к иной интеллигенции бунтарских нравов, для коей Русь не ведал пощады, ежели речи дворянства касались политики императорского двора. И ныне, пусть и будучи вынужденным взять имя почившего слуги Пруссии, притом сменив сюртук на пышные юбки, приезжий гордился тем, что может нести свободу в массы. Вильгельм был как никто иной заинтересован в сближении германского двора с русским, ибо идеи гуманизма он прежде всего желал внушить умам обитателей родных ему земель, а устами правителя Германии, равного Руси по статусу и милого его сердцу, вещать те было бы в разы проще и нисколь не наказуемо. Прежде всего губерниям, что граничат с Францией, Пруссия понизил налог в силу того, что французы, до сих пор не смирившись с поражением, устраивали не особо организованные набеги, более походившие сутью своей на пьяные дебоши, учиняемые дезертирами в качестве стихийной протестной акции. Боле того, на защиту сухопутной, весьма эфемерной для обывателя и очевидной лишь на карте, грани между землями европейских держав, некогда горячо воевавших, прусс соизволил выделить весьма щедрую долю из оборонного бюджета. Сим жестом кайзер явно расположил к себе фрайбургский люд и знать. Окромя того, вызвав восторг в душах обитателей менее крупных агломераций.

1649 год

Вскоре, вопреки стремлениям Империи и уверенности Речи Посполитой, Пруссия обрел прежние черты. Не будучи агрессивной внешне державой, Страна намеренно создавал надежный купол своим гражданам, лишь только играя заданный необходимостью образ жаждущего ласк Речи пред самим поляком, сына же и вовсе игнорируя, в основном находя отдушину в письмах Руси, коему писал с прежним пылом, будто бы в последний раз свиделся с ним давеча, а вовсе не более двух лет назад. Речь Посполитая вынужденно нередко и сам покидал пределы родных земель, ибо, как ни желал он остаться с едва вернувшимся Пруссией, обязан был долгом чаще бывать на троне страны, коей только лишь начал править, нежели монархи, за века правления ставшие чем-то столь же привычным в качестве идола страны, как ежедневный восход солнца, который поколение за поколением люди наблюдали ежедневно. Австрия, росший день за днем, был весьма старателен. Ежели внимание поляка он получал с избытком, то Пруссия, наоборот, извечно находил предлог, чтобы сторониться собственного потомка, который, стоило холодному родителю только сойти с подножки кареты, увязывался за отцом и не упускал его из виду до следующего отъезда — момента, коего Пруссия, пусть и скрывал сей факт, но ждал пуще своей коронации, коя, увы, не стала для него спасительной и освободительной от гнета Империи. В очередной раз по приезде Пруссия, забывшись в силу мнимой потери интереса Империи к его судьбе и уезда Речи Посполитой, не выдержал буйства чувств от прочитанного в дороге письма, адресантом коего являлся Русь. В оном русский монарх бурно описывал взаимность чувств прусса и жажду скорейшего обретения германского управителя подле. Сев за письменный стол, Пруссия взялся было за перо, но вошедший следом Вильгельм под руку с миниатюрным Австрией, что в свои два с половиной года приходился дворянину чуть выше колена, прервал своим явлением порыв чувственной мысли, коя не успела найти свое воплощение и в единой загогулине. Подняв взор с мгновение назад горящих предвкушением очей, Пруссия скривился, едва только Австрия устремился к нему, забывая о всяких манерах, коим его обязывали следовать с самого раннего детства. — Вильгельм, — глянул Пруссия на слугу строго, когда светлая бровь сама собою подлетела вверх, перекосив миловидный лик Страны, стоило только его потомку прильнуть к нему, объяв тело родителя жарким пылом сыновьей любви, на кою только было способно крохотное сердце, бьющееся ныне более ста ударов в минуту. — Прошу прощения, Пруссия, я не сумел управиться с его любовью, — взор очей русского по происхождению дворянина прошелся по ребенку, что настырно пытался взобраться на колени отца, мягко его отталкивающего. — Австрия, что же ты столь безманерен… — натянув приторную улыбку, кайзер обвел взглядом мальчонку напротив, чуть развернув туловище, дабы тот не сумел усесться поверх пышных юбок родителя. — Я так скучал… — залепетал голубоглазый мальчонка, что цветом очей и волос пошел в прусса, но ровный профиль взял от Речи. — О, неужто ты научился ясно выражать свою мысль… так почему же этими же словами не поведать мне, не марая своими подошвами мне платья? Я полагал, ежели ты поступаешь так, то позабыл, что такое речь, — уложив руки на плечи мальчика, кои размером своим не составляли и половины отцовской ладони, Пруссия заставил того сделать пару шагов назад. — Нет, я просто хочу твоих объятий, — стоило пруссу подняться, дитя вновь крепко схватилось за его юбки. — Сколь беспардонно, Австрия, я занят, тебе ведь ведомо, что меня, как властителя земель германских, тревожить не стоит в час, когда времени у меня не имеется… — Пруссия не задавал сыну вопросов, он лишь утверждал, зачастую отваживая того от себя и не желая даже краем уха вслушаться в рассказы Австрии о том, как он провел дни в томительном ожидании отцовского прибытия. — Ты желал писать письмо? Дозволь и мне с тобою… вдвоем же, верно, проще… — круглые глазенки дитя, в коих, казалось, отражалась сама лазурь океана, преданно заглядывали прямо в закрытую для самого пронзительного взора душу Пруссии, но тот, лишь наигранно улыбаясь мальчонке, принявшись поглаживать его по спине, повел сына на выход. — Может быть однажды, когда ты подрастешь, а твои манеры перестанут быть такими шаткими… Боюсь, моего адресата ты смутишь своими вульгарно-простыми предложениями, в коих так и будет сквозить ребяческая неотесанность… — В таком случае позволь мне побыть рядом… ежели на то твоя воля, я не прочту и строчки, не скажу и слова… — вцепился в юбки правителя мальчишка, зажмурившись, словно бы готовился получить пощечину, пусть прусс и не поднимал на него руку. Вильгельм, наблюдая за происходящим, видя, как миниатюрные пальчики до побеления костяшек стискивали парчу, щечки наследника наливались алым, а на зажмуренных веках проступали слезы, прекрасно ведал, что ребенок боялся вовсе не физической боли, коей никогда и не знал, а отвержения, холодного взора и нарочито натянутой улыбки, что так противоречила взору, преисполненному презрением. — Пруссия, — обратился к господину дворянин, — император явно захочет прочесть Ваше письмо. Вы уверены, что все еще настроены его писать? — желал отвлечь он Страну, давая Австрии возможность усладиться моментом близости отца как можно дольше. — Ты прав… — согласился без раздумий прусс, сознав внезапно, сколь абсурдна была сама мысль отвечать Руси в лоне собственного заточения, где и был заперт с целью брака с другим мужчиной. Облегченно и вместе с тем едва горестно вздохнув, Пруссия приобнял Австрию, затем повернувшись к тому и нежно проведя по волосам ребенка, притом глядя на него все так же презренно. — Я и позабыл… — добавил тише Страна, — что здесь я неволен, — внезапно обозначил он на русском, заставив аристократа изумленно вскинуть брови. Австрия, шмыгнув носом, улыбнулся было, но, заслышав неизвестный язык, недоуменно свел брови. — Что ты сказал? Это не польский… — Ты такой умный… даже пропустил примечание о том, что и не немецкий тоже, — прусс едва не скривился от приторности собственной улыбки, горечью оседавшей в душе, резко подхватив сына под руки, подняв над головой, заставив вцепиться в свои предплечья. — Так что это за язык?.. — восторженно вопросил Австрия, пропустив мимо ушей очередное оскорбление, сокрытое сарказмом. — Ты обязательно услышишь его еще не раз… придет время и поймешь, — усадил-таки Пруссия потомка на руки, едва подмяв многослойную юбчонку. Глядя за сим, Вильгельму оставалось только надеяться, что в действиях Пруссии была хотя бы капля искренней неги, а не напускной злобы, адресованной Речи Посполитой, но выражаемой на сыне, что по несчастливой случайности явился на свет вследствие нежеланного соития.