Потворство Божье

Едва представилась возможность, Пруссия без оглядки на родные стены, в коих был воспитан и взращен, снарядил экипаж, что должен был быть всенепременно сменен перед границей баварской губернии, ибо служащие замка не имели права покинуть пределы земель Баварии, принадлежных на бумаге Мюнхену, а сердцем обитателей — Империи навеки. После ночи, проведенной с заставшим его так не вовремя братцем, прусс предпочитал избегать компании Речи, находя всяческие предлоги, лишь бы не делить с ним одно помещение, каких бы размеров оное ни было. Пусть кайзер и находился в состоянии полудремы во время соития, но он отлично помнил, что был податлив и физически получал удовольствие, что не мог себе простить в силу ряда причин, производных принципа. — Вы уверены в своем решении? — вопрошал Август. — Подобная спешка вряд ли будет тепло принята народными массами: они желают видеть Вас и императора как единую гармоничную семью… — Император ныне я, ты забываешься, Август. Неужто полагаешь, что ежели ты был мне заменой Вильгельма, то тебе дозволено злословить и нести ересь? — прежде пребывавший в отчаянии ныне охладел к окружающим, глядя чрез зеркало туалетного столика на верного всем сердцем потомкам прежнего господина дворянину. — Прошу меня простить, я едва подпривык, что сей титул перешел от Римской Империи его сыну… — кивнул он повинно, взяв в руки изящную заколку, дабы той зафиксировать светлые локоны в одном положении. — И долго ты будешь свыкаться с мыслью о том, что ныне Германией правлю я? — вопреки ожиданиям Августа, не принял его извинений Пруссия, хладно наблюдая за каждым движением слуги. — Дозвольте мне не прийтись тяжбой вашей душе… уж скоро мы расстанемся на долгий срок, — дворянин явно не желал оставлять господина в обиде, понимая, что и без того его положение при дворе Империи было шатко и держалось лишь на том, что подле него находились милостивые потомки Рима, попечителем коих тот стал, оттого с пару раз в неделю для поддержания облика знатной особы Августу было дозволено наполнить свой сосуд благодатной божественной кровью одного из опекаемых, очередь каждого из коих наступала посменно. — Август, вероятно, твой император не оставит тебя в немилости, — улыбнулся Пруссия натянуто, явно давая понять отсутствие всякой искренности и радости в своей улыбке, лишь одним взглядом высказывая презрение к тому, кто лишь раз ошибся словом. — Смолкни, — приказ прозвучал до того, как Август произнес что-либо в свою защиту. Не в силах ослушаться, германец покорился, продолжив сборы юного правителя в полнейшем молчании, отчасти понимая злобу кайзера, коего никто, в том числе и Август, не был в состоянии защитить.

***

— Что ты здесь забыл? — на половину шагнув в карету, согнувшись в спине, оставив юбки шлейфом тянуться к порогу экипажа, прусс принял весьма комичное положение. Фривольно расположившись на подушках в мягком ложе, Речь приветливо улыбнулся. — И я рад тебя видеть, Пруссия, — признался юноша, оглядывая суженого с азартом. — Ты что же, так не счастлив меня лицезреть? — вопросил поляк, в момент приподнявшись и ухватив германца за руку, желая усадить, ежели не на себя, то подле, расправив крылья восторженно, занимая ими практически все пространство крытой колесницы, отделанной златом и увенчанной гербом божественной династии германского колена посредине, с небольшим отступом от оконной резной рамы, коя была отделана витражным стеклом преимущественно темных оттенков, дабы дневные лучи, проникавшие внутрь экипажа, нельзя было назвать прямыми. Империя редко выезжал куда-либо, в основном не спускаясь с горы, занимаемой замковыми угодьями, но, тем не менее, кареты, ему принадлежные, имели окна лишь с декоративной целью, дабы его экипаж не напоминал собой колымагу с каторжниками и заключенными, перевозимыми к месту казни. — Речь, по какому праву ты меня сопровождаешь? На то нет моей воли, — вопреки словам Пруссии, подчиненные лишь Империи лакеи закрыли двери кареты. — Мне по пути, Пруссия, отец попросту не возжелал снарядить лишнюю карету, дабы доехать до границы баварских земель. Уж там тебя встретит Форкенбек, а я же, как и полагает царствующему иных земель, отправлюсь в свои владения… Отец возжелал остаться, — ухмыльнулся он на последнем, упомянув Царство Польское — второго родителя, приехавшего вместе с ним, с незапамятных времен влюбленного в Империю, коего по праву считал своим несостоявшимся супругом. — Лишь до границы Баварии? — вопросил Пруссия настороженно, ощущая, как руки братца по-хозяйски улеглись на его талии, перетянутой корсетом и шнуровкой платья, кои Речь всегда ловко и без труда развязывал, умудренный годами близости с Пруссией. — Я могу сопроводить тебя до самого Берлина, ежели на то твоя воля, но мне все же, как бы то ни было, всенепременно нужно прибыть в Польшу в ближайшее время, — воспринял он слова германца как жест жажды его тепла, прежде скрываемой под влиянием Вильгельма. — Не стоит, — отстранился Пруссия от старшего, попытавшись было пересесть на иную сторону, но не сумев воспротивиться крыльям юноши, что объяли его подобно путам, не позволяя выбраться из объятий поляка. — Прекрати уж дурачиться, будет тебе, Пруссия, — устало выдохнул, закатив глаза, Речь Посполитая, не продолжая страстное буйство, как можно было того ожидать, желая лишь только усладиться теплом младшего в последние часы их близости пред разлукой. — Отцу ведомо, что ты вознамерен сделать, — молвил он, жаждая отвлечь прусса от предсказуемых брыканий вопреки просьбе. — О Берлине? — переспросил Пруссия, в сей момент по неведомой ему самому причине упомнив разговор с Римом и его указ. — Разве есть иные планы, о которых он якобы не сведущ? Посвятишь меня в них? — ухмыльнулся поляк с довольством, едва сощурясь, склонившись ближе к лицу младшего, чуть ли не коснувшись желанных им извечно уст. — Мы говорили о Берлине. Не трудно догадаться, что утаить от него что-либо в пределах Мюнхенских окрестностей, а уж тем более живя бок о бок, — задача практически невыполнимая, так почему же он не возразил? — изумился взаправду Пруссия. — С чего тебе ведать, что не возразил? Я сего не утверждал. Форкенбеку следует быть осторожным… равно как и тем, кто намерен разделить с ним один экипаж… — настороженно глянул Речь на изящный витраж, изображавший крылатого юношу с мечом, наклоненным к низу. — Это угроза? Речь, ты хочешь сказать, что мне, сопроводив тебя, будет потребно вернуться? — голос Пруссии охладел пуще. — И не подумаю, даже ежели столкнусь с мятежниками лицом к лицу, — заверил он, вновь упершись в грудь белокрылого, явно желая отстраниться. — Ты весьма проницателен, Пруссия, тебе стоит вернуться в лоно родной обители… у тебя сия возможность есть, и мне, признаться, порядком завидно… будь благоразумен, твой ум и чрево еще потребны Германии, — нежно провел по золотистым волосам Речь, искусно уложенным Августом, что так старательно корпел над шевелюрой господина.

***

Сидя в одной карете с чиновником, Пруссия, оперевшись локтем о небольшой выступ у прозрачного окна, коих не видывал едва ли не с самого младенчества и до сего дня, подпер рукой голову, наблюдая за сменяющимися пейзажами. Форкенбек, прекрасно ведая о порядках в доме сложившего полномочия императора, не настаивал на том, чтобы оппонент предпочел взирать на него. — Вы выглядите омрачено, неужто Вам претит союз с Речью? — вопросил он, едва морщась от того, какую реакцию наблюдал на лице Страны. — Желаешь перебрать мою постель? — пусто вопросил Пруссия, едва нахмурившись, сам того не сознавая, выдав свое недовольство чуть заранее. — Я обязан посвящать тебя в то, с кем быть желаю, а с кем нет? Разве назначил я тебя своим статским советником? Иль фаворитом? Вовсе нет. Ты все тот же ушлый бургомистр Берлина, выбивший для своего городка иной статус, нежели провинция. — Я бы не стал говорить подобным образом о Берлине… — возразил, мотнув головой неудовлетворительно, аристократ, явно будучи посмелее дворян, кои не могли похвастаться тем, что приходились так или иначе прямыми сынами Рима. — Вена уж явно поболе достойна зваться столичным градом, — окатил новой порцией холода своего собеседника Пруссия, словно бы все его прежние жесты признательности чиновнику были не более чем собственной додумкой Форкенбека. — Жаль, что венский бургомистр выразил Вам презрение, а не признательность… хотя, возможно, он признал бы Ваши нынешние слова, — вопреки язвительному тону, старался рассуждать здраво Форкенбек, намеренно повторяясь, делая акцент на признательности монарху, коей тот похвастаться не мог. — Вероятно, на почве перенесения столицы я мог бы сойтись со многими чинами. Не зазнавайтесь лишь потому, что вам хватило смелости напрямую прашивать меня о сем, Берлина ради. Обыденно германцы с разных земель друг друга недолюбливают… к чему я вообще согласился, лишь сожгу мосты со всеми чинами и людом родного края… — задумался кайзер, явно засомневавшись после слов Речи Посполитой. — И Вас это устраивает? Ваше Величество, мне ведомо, кто мог вложить Вам в Вашу светлую, омраченную печалями голову подобные помыслы, но дозвольте мне их развеять. Неужто Вы смиритесь с тем, что люди из Швабии противостоят люду из Баварии? Страна единая, так почему же народ из разных окрестностей должен ставить себя выше своих соседей иль, наоборот, ощущать себя приниженным и оттого лезть на рожон? — голос дворянина звучал мягко и вкрадчиво. — Император, — рука аристократа легла на длань Страны, что покоилась на его коленях, — я уверен, что Вы желали бы, чтобы германская нация оставалась едина, — выразительный взгляд серо-зеленых глаз устремлялся в самую душу Пруссии. — Перенос столицы в город, находящийся в противоположном углу карты, пусть и вызовет недовольство поначалу, но при грамотной подаче сплотит разрозненную нацию.

***

Как и ожидалось, едва Пруссия подписал указ, а глашатаи его объявили, баварская общественность открыто явила недовольство. Восточная же половина страны, напротив, казала лояльность к подобному решению правителя, что, окромя того, в связи с подобной переменой, выступил лично на главной берлинской площади, откуда по всей империи рекой потекли слухи, добравшись даже до самых отдаленных захолустий за считанные дни. Первым делом прусс принялся разоблачать убранство своей берлинской обители, отливая вместо златых вензелей стальные, лишь только покрытые тонким слоем серебра, убирая излишнее роскошество и обращая то в капитал ради благоустройства новой столицы, дабы прежде наиболее развитый регион не отвлекал внимание и злато на себя. Священной Римской Империи хватило лишь только пары доносов, дабы начать строчить наследнику гневные письма. Пусть тот и не жил в интерьерах берлинских стен, тем не менее, кощунство, свершаемое пруссом, оказалось для него возмутительным. Читая преисполненные отцовского недоумения послания, Пруссия лишь только пуще распалялся в своих либеральных намерениях. Устроив на собранное по граммам со стен своей же обители злата с пару школ для детей бюргерского и низшего дворянского сословий, прусс поручил казначею распределять с одну пятую казны на образование, притом едва повысив налог для аристократии и сократив оный для обычных крестьян, видя в них свою основную паству, в чем, собственно, был непомерно прав. Не намереваясь поедать людскую плоть, как прежде его отец, Пруссия, прежде всего, пекся о собственном могуществе, являя милость к простому люду. Пусть в жизни людей юноша не видел ценности, но человечине предпочитал дичь. Игнорируя письма с польской печатью на обороте конверта, Пруссия таки, не по воле своей, получил весть от братца. И оная для прусса была отнюдь недоброй. Небольшая реформация привычных устоев, проведенная скорее из побуждения изменить хоть что-то, окромя лица на троне, удалась монарху за пару месяцев. В это же время германец приметил, что с каждым разом затягивать корсет ему было все неприятнее. Самочувствие правителя, предпочитавшего проводить часы за перепиской с монархом русских земель и ведением записей, некогда с таким трудом отобранных у Адама, также оставляло желать лучшего. Поначалу понадеявшись на хворь, Пруссия избегал нелицеприятного осознания. Но когда наличие плода в чреве стало очевидно, юноше не оставалось ничего, окромя как смириться, ибо любое дитя Страны считалось прямым даром прародителя, а избавление от оного, по поверьям, каралось самим Тартаром. В иной раз, стоя пред зеркалом, Пруссия искажался в лице, едва стоило ему коснуться растущего день за днем чрева. Отец дитя был очевиден, но объявлять его имя Пруссия не спешил. Как Речь ни жаждал встречи, Пруссия находил всяческий предлог ему отказать. Узнавая о намерениях поляка чрез уста назначенного временно камергером дворянина, коему поручал читать письма со двора братца, ни разу не взял в руки пера, дабы ответить своему «суженому», напротив, часами напролет исписывая бумагу для русского адресанта.

***

— Ваше Величество, двор и люд жаждут знать, почему Вы не назовете имени отца дитя, — перебирая конверты, перемещая те с подноса на поднос, камергер Прусса вещал с еле заметным акцентом. Германский не был его родным языком, и он, русский по происхождению, во имя служения иной короне взял имя Вильгельм, коим его нарек сам прусс, до сих пор не отпустив из памяти слугу, некогда так жестоко убиенного. — Разве то не очевидно? — поднял взор от очередной выведенной пером строчки Пруссия, глядя на дворянина несколько недоуменно. — Вам и мне, полагаю, вполне очевидно, но не им, несведущим в препятствиях к Вашему с Речью замужеству, кое обязано свершиться по причине благословления Вашей пары ребенком по воле Прародителя, — обыденно имя Дафниса не произносилось вне молитв, потому давшего Странам гегемонию над земным бытием обозначали весьма общим словом. — Я не намерен вступать с ним в брак, но на то нужна веская причина, и пока я нахожусь в ее поисках, общественность недоумевает все пуще? — вопросил германец, на что получил скромный кивок. — В особенности, ежели Империя соизволит, то надавит на вас, он всенепременно это сделает, как только слухи о Вашей беременности до него дойдут… — Я отрекусь от его настояний, — пусть он и сознавал, что сие намерение абсурдно, но все же надеялся на то, что слуга уверит его в обратном. — Вы ведь понимаете, какую глупость сказали? Ваше Величество, Вам потребно будет начать войну с Речью Посполитой, дабы предоставить общественности достойную причину отречения от воли отца. Какой бы властью Вы формально ни обладали, даже укрепившись на троне, Вы не завладели умами, в памяти народа еще свежо иное лицо во власти. Было бы опрометчиво сбрасывать это со счетов. Но а касательно войны… людям хватило долгосрочной бойни с Францией, что, впрочем, прекратилась лишь формально. Начав конфликт из личных побуждений, Вы зародите гнев и сомнения в сердцах люда. — Какое право имеют они сомневаться в божественной воле? — вопросил Пруссия, на что аристократ, отложив очередной конверт, задористо расхохотался, откинувшись на спинку кресла, в коем сиживал, и вызывая недоумение на лице правителя. — Боюсь, Вы излишне много мните о божественном статусе, ежели полагаете, что он дарует Вам неприкосновенность… разум масс пластичен подобно глине. Гончаром же выступает тот, кто имеет влияние и статус. В данном случае мастер способен изготовить изделие, кое явно придется Вам не по нраву. — Уродливым горшком меня не испугать, — перекрестив руки на груди скорее для успокоения собственного эго, он попытался принизить дворянина за неудачную аналогию. Чем больше был срок, тем более являл Пруссия миру затворничество, предпочитая сокрыться от чужих взоров, почти не покидая своих палат, притом занавесив зеркала, презирая нежеланное дитя за само оного существование в его утробе, а себя за бессилие перед предстоящим. Императора весьма яро осуждали за подобное поведение, ибо повсеместно царил культ плодородия. Допущены в покои прусса были лишь приближенные слуги и лекарь. Ближе к назначенной весьма условно дате появления наследника германского престола на свет прусс таки созвал совет, надев притом на сей раз громоздкие одежды без всякой обвязки туловища, покрыв чрево метрами парчи, расшитой златом. Стоя пред вельможами восточной части Германии, Страна провозгласил: — Моему сыну потребен будет наставник, вероятно, сей порядок Вам ведом… равно как и то, почему только лишь некоторые фамилии значатся в списке допущенных в сию залу ныне… Я желаю заниматься благостью народа. Но дитя должно расти под надзором. — Дозвольте,— молвил первым Форкенбек, — я бы принял за честь взять на себя роль воспитателя, но в силу того, что в мои обязанности входит попечительство над гражданами Берлина, сию ношу я могу поручить тому, кому доверяю не меньше себя… — Значится ли он здесь? — Пруссия прекрасно понимал, что кумовство укрепилось нравственной нормой в голове бургомистра Берлина в равной степени с пониманием общественных порядков, с детства приучающих людей к морали, потому Страна весьма очевидно дал понять явившемуся, что его намерения на гегемонию над двором не реализуются. Форкенбек, обведя взором присутствующих, кои глядели на него недобрым взором, выдохнул. — Любопытно, как Вы воспринимаете мою озабоченность делами Германии как амбиции. Я лишь говорю о том, что способен доверять немногим, и Вам бы советовал. Я даже не назвал имени, но Вы, верно, полагаете, что у этого человека со мною достаточно общего… — Довольно! Смолкни уже, наконец, — Пруссия, некогда смотревший на мир горящими глазами, ныне смерял презренным взором наиболее приближенного в чине мужа. — Я желаю, чтобы человек то был недюжих знаний и мог всегда занять дитя делом. — Вам, верно, придется отправить его в Баварию, не иначе. Империя явно настоит на сим и даже Вы ему не вправе отказать, — заявил разодетый в богато расшитый фрак вельможа, чей наряд выделялся изумрудной брошью на изящном кружевном жабо. — Как бы Вы ни пытались, взрастить его на Ваш лад не выйдет. Ваша злость на отца не оправдана и заслуживает порицания. Страна, опешивший от подобной наглости, сжал спинку стула, подле которого стоял, заставив ту жалобно хрустнуть. Щепки подобно иглам вонзились в ладонь монарха, но Пруссия лишь чуть исказился в лице. — Я распускаю совет, — изрек он, тем самым породив волну недовольного ропота, стремглав пронесшегося чрез весь стол. Оная, словно блеснувшая искра, мгновение спустя вспыхнула бурным пламенем недовольных изречений. Пруссия же, поддавшись усилиям камергера, подхваченный под руку, скоро вышел из залы. Вильгельм шел сквозь опустевшие коридоры быстро, взволнованно поглядывая на господина. — Ваше Величество… Подобные решения не могут быть приняты так резко… Пруссия, Вы ведь понимаете, что извечно избегать своего долга и отцовской воли не выйдет?.. Тем более, ежели Вы продолжите являть подобную незрелость… — Ты желаешь, чтобы я вырвал тебе язык? — пред сей фразой коридор огласило звонкое эхо пощечины. Стоя в недоумении, камергер приложил руку к пылающей щеке, но прусс не дозволили тому опомниться. — Не тревожь меня боле, — скомкав полы наряда, кайзер едва ли не бегом направился к своей почивальне, где позже заперся до утра следующего дня, в кое окатил кипятком слугу, явившегося на смену блюдущего приказ Вильгельма. Правитель пребывал в недоумении, что его нынешний фаворит смел послать вместо себя кого-то иного, взамен того, чтобы, явившись, дать выместить злобу на себе. По крайней мере, так трактовал мотивы действий Пруссии Форкенбек, вынужденный озаботиться здоровьем своего сына, коего послал взамен Вильгельма, исполнявшего приказ самого же прусса о неявлении к нему. Вести о склочном и крайне резком поведении кайзера добрались до Империи весьма скоро. Так или иначе, свои уши всеобщий любимец имел везде. Подобные эскапады сын Рима не мог вытерпеть от и без того презренного ребенка, не исполнявшего его волю должным образом. Разумеется, Империя ведал о том, что прусс был на сносях, и уж тем более знал, кто приходился отцом. Поведение юноши же он не желал и не собирался оправдывать, решив для себя, что всенепременно заберет дитя на воспитание к себе, а сына выдаст сам народу, раскрыв интригу того, кто являлся отцом будущего воспитанника сына Рима.