Потворство Божье

1646 год, где-то подле Мюнхена, сутки до коронации наследника Германии

Став посредь предварительно запертой почивальни, Пруссия, чью голову вот-вот должна была увенчать корона, прошел к самому дальнему углу, зайдя за один из шкафов, что был полон одних лишь корсетов и лент, и сокрылся за ним. Помедлив с пару мгновений, сжав в руке огниво, предусмотрительно взятое с собой заранее, прусс огляделся, замерев. Вслушиваясь в каждый шорох, юноша прикрыл глаза, желая различить малейший шум между стенами, где, к его счастью, гулял лишь ветер. Убедившись, что тому нет свидетелей, Пруссия протяжно выдохнул, затем подняв взор к канделябру, висящему прямо пред ним. Склонившись к свечам, вобрав в легкие как можно больше воздуха, Пруссия в мгновение задул огоньки, погрузив угол за шкафом в полумрак. Столь чуждая для сих стен тьма охватила собой с метр пространства, далее растворяясь во всепроникающем свете свечей. Этого юноше показалось недостаточно, потому Страна задул еще с пять свечей, резко обернувшись в момент, когда за его спиной из мрака раздался тихий шелест перьев. Вновь два янтарных, подобных солнечным кругам, ока глядели напрямик в душу Пруссии, представшего почти обнаженным, по меркам времени, перед предком: в одном лишь белоснежном ночном платье, что кружевом струилось до самых пят, лентами опоясав короткие рукава. Застыв в изумлении, ныне будучи способным куда лучше разглядеть явившегося во мраке, Пруссия совершенно беспардонно взором пожирал возникший образ златокрылого, один лишь белый лик коего, маня взором янтарных очей, обрамленный златыми ресницами, вызывал желание пасть ниц. — Полагаешь, право имеешь заставлять меня жаться по углам? — властный тон златокрылого принуждал душу трепетать подобно прежде грозному боевому знамению под натиском порывистого ветра, обращавшегося в цветную тряпку на штандарте. — Лишь потому явился я, что обитать утомился в щелях, где тьма господствует над светом. Не смея перечить, Пруссия, словно одержимый подобострастием, принялся метаться по комнате, туша одну свечу за другой, оставив лишь пару огоньков, кои явно не были способны навредить стану, что прятался во тьме вот уж много лет, покою в царстве мертвых предпочтя извечное преследование своего убийцы, отца Пруссии, взявшего имя родителя — Священной Римской Империи. Не сказав и слова благодарности, златокудрый принялся неспешно разгуливать по почивальне прямого потомка, глядя лишь только на него, словно бы углядев в оном избранного для заклания. — Я, признаться, польщен Вашим явлением и… — Пруссия не успел договорить, как язык его перестал слушаться воли Страны. Сумрак, прежде позволявший различить очертания, превратился за спиной явившегося в непроглядную тьму. Лишь только вглядевшись, прусс сумел лицезреть едва уловимый в черноте блеск златых перьев, кои краями своими упирались в две противоположные друг другу стены. — Ты приложил хоть каплю усилий, дабы исполнить мою волю? — мгновение — и прежде расправленные крылья вновь сошлись за спиной, обнажая прежде покрытые тьмой силуэты знакомого интерьера. — Я… дело в том, что Речь ныне… единовременно со мною завтра должен венчаться на польский престол и с неделю назад выдвинулся к границам своей будущей державы… — мысли путались, прусс не мог собрать отдельные слова в цельное предложение. Юный наследник трона явно не ожидал, что сим образом отреагирует на живое явление великого предка, что, пусть и погряз, по словам Империи, в разврате, но остался легендой на устах властителей держав всего мира, не говоря уж о простом люде, возведшем Римскую Империю в ранг неприкосновенных святых, разговор о прегрешениях коих всегда сводился к незначительности оных в сравнении с достигнутым благом. — И ты дозволишь сему гусю неощипанному с тобою управляться подобным образом? Неужто тебя не возмущает совсем то, что ему, способному на подобную дурость, дозволено править, неужто не ты господин европейских земель вплоть до владений руссов?.. — голос мужчины медом вливался в уши оппонента, растекаясь в душе теплом, оставляя за собой терпкое послевкусие, подобно божественному нектару, коим хотелось упиться до такой степени, что в порыве жажды вероятнее было захлебнуться, нежели утолить оную. — Мне бы с Германией управиться, не говоря уж о польских владениях… Там и без того извечные волнения… Боле того, поляки не питают тепла относительно русских… — начал было пытаться искать оправдания прусс, вместе с тем наблюдая, как за каждой его фразой следовал все более презрительный взор янтарных очей. — Ах, вот оно что… то-то Русь вился тебя подле… — в мгновение златокрылый оказался подле прусса, укрыв его куполом из златых перьев, склонившись над его ликом, заставив дрогнуть, прижать руки к груди, уподобив наследника Германии запуганному мальчонке, кой дожидался своей участи, взирая на Адама, перед коим был повинен. Приподняв подбородок Пруссии, Рим взглянул в очи будущего кайзера. — Желаешь в сношения с ним вступить? И, верно… желание взаимно?.. — усмехнулся он так, словно бы находил сей союз умилительным. — Так какой же ты правитель, ежели не способен умерить буйство паствы? — прежде хитрая улыбка обратилась оскалом. Сверху послышался металлический звон. От былой мягкости перьев не осталось и следа, ныне крылья родоначальника Европы как таковой обратились в сотни тысяч златых кинжалов, чьи лезвия были острее любого меча. — Но у Речи есть иной отец и право… — прусс в мгновение смолк, физически ощутив тяжесть взора очей Рима. — Что за либерализм? Неужто ты забыл, кем являешься? Доколе моя же плоть и кровь будет меня разочаровывать?! — глас, как бы то ни казалось абсурдно, прибежника тьмы в лице сына Солнца отдался эхом от стен, заполнив пространство меж ними собой под завязку. Прежде вспыливший сжал уста, когда за стеной послышался отчетливый гул шагов. Не прошло и минуты, как Адам отворил один из потаенных проходов, казалось, периодически менявших расположение. Завидев почти полную тьму и крылатую фигуру, нависшую над пруссом, фаворит Императора шикнул, с канделябром приблизившись к величественному стану, заставив тот постыдно сокрыться. — Пруссия, Вы что здесь учинили?! Как стоит это мне понимать? — он оглядел полную мрака спальню недобрым взором, затем скоро принявшись зажигать затушенные свечи. — Все это время отец прятал в тени Римскую Империю, уж будь добр, ты мне разъясни сие… — вопреки ожидаемому Адамом, прусс не отступил, а возжелал явить голос: — Ох, если бы это он упрятал… — издал преисполненный тяжести выдох. — То не твоего ума дело. Не смей нарушить правила, писанные в сем доме кровью. Озвучивать причины заданных порядков, лишь бы утолить голод твоего любопытства, было бы излишне, — Адам, едва вернув все прежде затушенные огни, схватил почти обнаженного Пруссию за руку, грубо затащив его в тесный коридор меж стенами, следуя в ведомом лишь ему направлении. — Наказание Вам выберет отец, — юноша, в силу своего статуса, обращался с господами весьма фривольно, переходя на уважительное обращение лишь в случае, когда желал в очередной раз усмехнуться. — С рассветом настанет день моей коронации, Адам… оставь меня, так быть не должно… сей день я должен провести в покое, ибо затем мне трое суток не спать в силу традиции пиршества Бога, — остановился Пруссия и отдернул руку, будучи более не намеренным играть с фаворитом императора в затеваемые им игрища. — Стоило обеспокоиться сим ранее, — ответил дворянин, с пущей силой утягивая юношу вглубь освещенного коридорчика весьма скромных размеров, не составлявших и трети от даже самого узкого замкового прохода, кои, впрочем, были столь широки, что некоторые особо ленные вельможи не могли дойти от стены до стены дважды, не устав и не исказив лицо страданием. — И что же? Неужто Османская Империя оставит действия моего отца без внимания? Я сомневаюсь, что иной мой родитель дозволит надо мною изгаляться… — уже не противясь, плелся следом Страна, ступая по голому камню в бархатных туфлях на плоской подошве, ощущая каждую выпуклость рельефа под стопой. — Вряд ли милость Османской Империи не сменится гневом, когда он прознает, чем промышляет его любимый сын, — пообещал не без причины императорский фаворит, резко свернув в один из поворотов. Многочисленные проходы в глазах Пруссии сливались воедино, казалось, их было бесконечное множество, все они являли собой неотличимые друг от друга черты и интерьеры. Бессменный серый камень с серебристыми канделябрами по бокам. Подобная планировка явно предусматривала, чтобы ни один из желающих не сумел составить карту потаенных проходов, как бы того ни жаждал. Да и любого, кто пытался иль посягал на застенные коридоры, Адам излавливал сразу, без разъяснения причин, к вечеру иль к утру следующего дня подавая к столу.

***

День церемонии

Затянув корсет на исхлестанной в ночи спине Пруссии, чьи руки все еще дрожали, будто бы пребывая в агонии под натиском пламени свечи, Август издал тихий, еле слышный выдох, не смея изречь и слова, не находя и единой достойной причины для подобного обращения с родным сыном в угоду собственной злобе и пасынку смешанной крови.

Прусс, не спавший с полночи по воле родителя, пришедшего в неистово, едва стоя на ногах, чуть пошатывался при любом усилии, к нему прилагаемом. Пара слуг, избранных заранее для подготовки наследника к церемонии, суетились подле него, прежде выдержав двадцатиоднодневный пост, вместо еды цедя кровь дворян и ежедневно натирая кожу маслами, дабы иметь право касаться восходящего на трон неприкосновенного для людей божества, к коему даже те низшего ранга слуги, кои могли лицезреть прусса ежедневно, почитали словно небожителя. Мир людей и аристократии, живущих под одной крышей, был кардинально отличен. Империя, с пару часов назад так рьяно измывавшийся над собственным наследником, обращался с несчастным, словно приходился ему палачом, а не утробой прежде. Ни избранным слугам, ни даже Августу, на своем веку достаточно повидавшему, такое представиться попросту не могло. Мельтешащие подле господина юноши, прекрасно ведавшие, что их ждало дальше, только и жаждали, что скорейшего начала церемонии. Вот уж почти с месяц, не беря и крошки в рот, те ничуть не осунулись, напротив, чуть прибавили в росте, доходя истинным дворянам примерно до груди, когда обыденно люди едва дотягивались макушкой до двенадцатого ребра благодатных. Одинокие, некогда обогретые в стенах замка баварские сироты не видели иного смысла своего существования, окромя как служить смилостивившимся над ними богам, и ныне искренне желая стать главным блюдом для взошедшего на престол монарха. Глядя за стараниями мальчонок, прусс, чьи раны, пусть давно зажили, но, казалось, все так же фантомно болели, не видел ценности в их жизни, искренне полагая, что те только и были созданы, что на убой, не видел для воодушевленных иной судьбы. С младенчества потребляя людскую плоть и кровь, лишь постепенно узнавал, что может быть иначе, к примеру, как в тех же русских землях, ныне столь желанных для будущего кайзера к посещению, где для подобной кровожадности не осталось места в законе. Пруссия свыкся с мыслью, что одни разумные существа могут идти в пищу другим, ежели на то воля благодатных созданий, чьи предки некогда создали идущих на корм.

***

Церемония перенятия власти проходила во всяком уголке мира по-особенному. Каждая из держав желала воссоздать наиболее уникальные традиции, стремясь захватить внимание всех, кому через уста будет передаваться увиденное, покоряя души тех, кто прижизненно застал знаменательную дату. Восшествие Пруссии на престол встречалось крайне пышно, несмотря на отсутствие восторгов касательно наследника со стороны высшей знати и окромя того собственного родителя. Прежде всего в дань божественной династии, а уж после в силу настояния Османской Империи, что был в готовности пожертвовать несметным количеством злата, лишь только дабы увидеть, как сияет под короной улыбка нового правителя. Пруссия шествовал сквозь строй придворных к высившемуся над толпой собравшихся трону, подле коего его ожидал император, разодетый в алое платье, ярко выделявшееся на фоне иных нарядов присутствующих. Полы юбок нынешнего властителя Германии стелились шлейфом на три метра позади его стана. Расшитый серебром наряд венчали рубины и жемчуг, создававшие собой на груди Страны герб его державы. Прусс же, облаченный в церемониальное висящее на плечах грузом одеяние, ступая неспешно по ковру, устланному алыми лепестками роз от самых дверей до кульминационной точки церемонии, внимательно вслушивался в такт торжественной музыки, стараясь не нарушить ритм той своей поступью невпопад. Преисполненные недоверия взоры стоящих в первых рядах оседали на душе и без того весьма обозленного прусса колючими осколками надежд, что, разбившись, впились в самое сердце, заставляя то без устали кровоточить. Поднявшись на пьедестал, венчаемый монарх повернулся к почетной публике, едва ли будучи в состоянии позже упомнить что-либо от переизбытка чувств, как только его макушки коснулся императорской венец, окропленный кровью отца — его символом обещания отречения от престола. Держа в кровящих дланях венец, с мгновение назад надетый на голову наследника, Империя произносил завершающий куплет клятвы, пока Пруссия, вопреки собственным ожиданиям, лишь имитировал подобие довольства и гордости, всей душой желая лишь одного: дабы сие сборище, наконец, закончилось, а он мог уехать как можно дальше от родных земель Баварии, в город, что был намерен назвать новой столицей Германии, — Берлин. Там в качестве царского имения числился лишь небольшой, весьма скромный по своим габаритам дворец, что уступал горной крепости, но все еще оставался роскошеством в пределах стандартов Европы, содержа в себе штат из пяти сотен слуг, управителем коих ныне значился один из семерых живущих при том дворе аристократов по крови, но по статусу лишенных всяких регалий и носящих ранг господских пажей. Вскоре едва увенчанный короной с россыпью крупных сапфиров по всей дуге венца сел на трон. Толпа, что заполнила собой залу, словно ручей заводь, в коей находилось гораздо больше сторонников прусса, нежели противников, возликовала, восторженно восхваляя нового правителя, дозволив Империи отступить, встав подле сына, чья голова была коронована, вручая тому в руки державу и посох, представлявший собой продолговатую композицию со златым орлом на наконечнике. Империя отступил от сына, встав пред нынешним властителем Германии, затем покорно склонив голову, едва присев, дабы тем самым воздать юноше формальную почесть. Одним лишь своим жестом, коего не избежал бы при всем желании, неформальный император заставил своего супруга, наблюдавшего сие зрелище с одной из лож, подняться, хлопая в такт восторженной толпе. Османская Империя явно признал в сем реверансе победу любви Империи к сыну над личной гордостью.

***

На третий день празднества Пруссия, истомленный танцами и пиршеством, кои постепенно обретали черты вакханалии к самой кульминации, уже почти не поднимался с софы в одной из зал, кою избрал своим лежбищем в силу того, что сокрываться в покоях от верноподданных, ратовавших за его коронацию, Страна не имел и малейшего права. Аристократия кружила подле. Вьясь, словно гадюки в гнезде, дворяне по крови то и дело тревожили покой монарха, явно желая прийтись тому по нраву, но долгих бесед ни с кем, окромя Форкенбека, германец не вел, предпочитая иной раз отлучиться с поручением к случайному слуге, иль отвлечься на внезапно заигравший клавир разговору с персоной, коя, как казалось пруссу, не могла несть ему пользу. В суматохе празднества, где глядеть на часы было бы дурным тоном, прусс едва ли не последним узнал весть о том, что Речь Посполитую, в отличие от него, короновали одним днем и ныне поляк уже въехал в главные ворота германского двора. Спешность белокрылого была легко объяснима, но неведение Пруссии готовилось сыграть с ним злую шутку. Прежде не знавшие подобного шума стены, ранее обладавшие весьма двойственным для морального восприятия свойством к акустике, ныне были преисполнены гула. Сам замок же был полон приезжих, что постепенно множили вседозволенность, рискуя все больше, будто заигрывая с Империей и его морализмом. Пруссия не успел опомниться, как коронованный чуть более суток назад поляк оказался подле, заставив германского монарха вздрогнуть. Речь, пусть и был объявлен, но имя его и явление не остановило всеобщего разгула. Оркестр не смолк, равно как и гомон. Пруссия, находясь в самой гуще, сумел лицезреть братца, лишь как только он к нему приблизился, тем самым ужаснув кайзера внезапным в восприятии Прусса появлением. — Рад приветствовать Вас, Ваше Величество, — учтиво склонился перед младшим братцем белокрылый, взяв его длань в свою, касаясь той устами без всякого проса, расплываясь засим в улыбке. — Речь, что же ты здесь позабыл, неужто коронован был меня раньше? — в голосе Пруссии сквозило недоумение, когда только пришедший на празднество Речь, своим явлением едва разогнав круг дворян, образовавшийся подле кайзера, крепко сжал доселе поцелованную ладонь, глядя с непомерным довольством в очи германца. — Вовсе нет, в единый с тобой час, но избежав торжеств, я предпочел стремглав к тебе помчаться, — одно из крыльев окутало Пруссию. Речь, будучи в праве забрать обещанного ему сердцем и телом с пиршества, желал поступить именно так. — Ты ведь весьма утомлен… Вероятно, на третьи сутки я могу-таки даровать тебе покой, ежели ты только вновь мои объятия примешь. Боле того, ты намерен ехать в иной город, пред дорогой тебе следовало бы набраться сил, монарху будет не до сна… В особенности, ежели отец прознает о твоей задумке раньше, нежели ему следует, — прекрасно видя, что Пруссия не питал восторгов касательно его появления, на случай, ежели бы его чары оказались бессильны, Речь решил прибегнуть к безотказному инструменту, что работал почти всегда, в том числе и в политике, — шантажу. — Ты прав, — молвил прусс, жаждущий, наконец, сомкнуть будто налившиеся свинцом веки. Мягко опершись о выставленное так услужливо поляком крыло, юноша покорился его воле, обвив руки вокруг шеи братца. Удовлетворенно кивнув, Речь Посполитая поднял возлюбленного на руки, при свидетелях в лице как высшей знати, так и аристократов средней руки, утвердив в глазах присутствующих свой статус суженого Пруссии.

***

Едва только переступив порог палат, в коих наличествовало две спальни, общая гостиная, просторная ванная комната, скромная, в сравнении с императорской, гардеробная и продолговатый коридорчик, Речь не стал медлить, коснувшись сладких уст младшего. Пруссия не воспротивился, будучи, как ему показалось, совершенно измотанным. Императорской особе, извечно пребывавшей в роскоши, и без усилий белокрылого с трудом давались четвертые сутки без сна. Ныне все, чего желал германец, — наконец сомкнуть веки, лежа на мягкой перине. Речь, пусть и был истомлен дорогой и урывочным сном, явно намеревался приложить всякие усилия, дабы навеки привязать к себе своевольного брата, всю дорогу, молясь лишь одному небесному богу, коему дозволено было возносить молитвы, — Дафнису о плодородии своих чресел.