Потворство Божье

— Русь, Вы все же отступили? — весьма смело обратился черновласый дворянин к господину, ведя того под руку, сопровождая к экипажу нежеланного для Империи гостя. — Пруссия явно дал понять мне, что не желает покидать отчий дом, — молвил мужчина совершенно спокойно, глядя на камергера, что приходился потомком его первому любимцу, первородному аристократу, чей век, в силу смутного времени, был короток, ибо люди, как известно, смертны, ежели не поддерживать их благодатную форму. — После сего? — ловко извлек он из-за пазухи сюртука свободной рукой вскрытый конверт, не отмеченный отличительным знаком герба на печати. — Как он вещал мне, то выслал его слуга, который более чем обязан поплатиться за своеволие, — русский монарх вздохнул столь тяжко, что дворянин взаправду встревожился ведóмостью господина. — Верно, в этом желал меня уверить мой сын, который все никак не научится достойно врать, — добавил Русь, вновь растянув уста в задористой усмешке, затем, отстраняясь от камергера, ловко шагнул на подножку экипажа, вторую ногу сразу перенеся за порог, усевшись в карете за долю секунды, вальяжно перекинул ногу на ногу, играючи глядя на слугу, что, лишь устало мотнув головой, взялся за поручни, принявшись неспешно взбираться, обратив взор зеленых, словно ранняя листва, очей на господина, лишь когда уже чинно сидел супротив. Обладатель черных кудрей заговорил, только когда дверь экипажа хлопнула, а остатки русской свиты принялись рассаживаться в куда более скромную карету, боле похожую внешне на покосившуюся избенку, выкрашенную черным лаком, с миниатюрными окнами по двум сторонам, поставленную на огромные колеса, что напоминали собой четыре водяные мельницы. — Так, ежели Вам ведомо, почему же?.. Полагаете, ныне бороться бессмысленно? — Я должен был выказать обеспокоенность. Явился сюда, ведая, что Пруссию под мое крыло ни в коем случае не отдадут, — кивнул Русь. — Мне не стоит настаивать, лишь выждать, пока его коронуют, и уж затем расторгнуть эту ужаснейшего толка помолвку, — едва скромная карета двинулась с места, следом за оной тронулась и царская. Вскоре заграничная делегация уже вовсю мчала в сторону подвесного моста, механизм работы коего был запутан и доставлял стражникам хлопот, на кои те не смели жалобиться.

***

Пруссия, глядя опечалено на завешанное навеки окно, лишь только услышал цокот лошадиных копыт и легкий гул отдаляющихся колес, тут же омраченно опустил голову, поджав уста, мельком обведя взором обладателя белоснежных крыльев, стоящего за его спиной, коего юный Германия мог лицезреть в отражении одного из множества зеркал. — Так он что же, взаправду тот, кого ты счел куда более достойной партией для себя, братец? — приблизился неспешно Речь, глядя на Прусса, словно на добычу, уже пойманную в клетку, откуда она, обреченная на погибель, не могла выбраться, как бы ни билась о прутья. — Отец твоего отца, взаправду?.. Интересно выходит, — мягкая ладонь белого, чуть пудрового цвета легла на ключицу будущего кайзера. Тот в свою очередь только и сумел, что искривиться: — Речь, ты сделал достаточно, чтобы я не желал даже взирать на тебя, не то что уж вести сердечные беседы, — сквозь ком обиды и злобы выпалил Пруссия, ощущая, как жгучие слезы вновь предательски наполняли очи, цветом напоминавшие лед, коркой покрывший горное озеро, заточив то в оковы зимы. Особенно холодны были глаза Пруссии в момент его печали, взгляд их ныне же хладом обдавал любого, на кого бы прусс ни взглянул. Смесь обиды и горести блестела в уголках зениц юного Германии подобно множеству снежинок, обрушенных ночной вьюгой на землю. Сей взор был для Речи сродни заморозкам, наступившим внезапно после прощальных сентябрьских ласканий лета. — Что же я сделал? Ты разбил мне сердце, Пруссия, я был в ярости, — признался поляк, объяв Прусса крыльями, скрестив те перед лицом младшего, оперевшись на его спину, уложил подбородок на макушку. — Я ведь даже извинялся… Но ты не желал меня понять, почему? — Ты продолжал держать меня под собою, Речь, — без зазрения стукнул юношу по крыльям прусс, заставив того отпрянуть как ошпаренного, в мгновение ока спрятав оперение за спину. — Ты что творишь?! — возмутился белокрылый, словно на обиду у прусса не было ни единой достойной причины. — Смеешь подобным образом глумиться над даром первородного Божества?! — объял он себя за локти, едва согнувшись, склонившись над мраморным полом, в коем мог лицезреть собственное отражение, ныне скрючившееся под грузом физической боли. Пруссия, не произнеся и единого слова, молча поднялся, скоро зашагав прочь, желая избавиться от компании братца, что ожидаемо оказался куда настойчивее, рванувшись следом, хватая германца за локоть, вновь притянув к себе, оказавшись подле едва ли не за один прыжок. Крепко стиснув юношу в объятиях, поляк развернул Пруссию к себе, словно тряпичную куклу, вновь сминая плечи того тисками, заставив прусса дрогнуть от одного лишь воспоминания о недавно переломленном ребре, кое, пусть и не давало о себе знать в силу божественной природы Страны, но надолго осталось в памяти самого бога. — Что тебе от меня потребно?! Неужто вновь? Речь, я боле не вынесу, в какой момент ты стал таким?.. — голос Пруссии дрогнул, сам он понуро опустил голову, ощущая жжение в горле и носу, что предательски свербило, заставляя очи-льдинки вновь наполняться слезами. — Каким? — вопросил Речь, вновь окутав мужчину крыльями, что и сами льнули к возлюбленному их обладателя. — Я всегда любил тебя, Пруссия, и опасаюсь предательства… попросту желаю отстоять свое, а ты, видно, решил оставить всю нашу любовь, предать ее, и ради чего? Этого напыщенного Руса? Полагаешь, ему есть до тебя дело в той же мере, что и мне? — нежно гладя германца по спине, поляк изображал размеренный, спокойный тон, будто бы желая в сей момент походить на отца, что извечно вещал непринужденно, какую бы гадость не изрекал. — Ему уж скоро с десяток веков, он приходится отцом твоему отцу, и второй от него желает отречься, как думаешь, спроста ли? — Речь, мне гадко… — выдал полушепотом прусс, будучи физически неспособным говорить громче. — Гадко слышать наветы от того, кто проломил мною кровать, прежде изломав ребро. Твои слова для меня не более, чем отчаянная попытка грешника на страшном суде обвинить мир во всех его грехах, — на сих словах будущий кайзер вновь попытался избавиться от пут Речи Посполитой, коими до сего дня искренне старался усладиться. — Ах, гадко? Не смей со мною в таком тоне говорить… А ежели только так и можешь, то и вовсе рта не раскрывай, — не сдержавшись, Речь заговорил в язвенном тоне, искривясь в лице, своей гримасой пародируя искреннюю улыбку — Речь, мне вовсе непонятно, чего именно ты ждешь от меня. Мне должно броситься тебе в объятия? Позабыв о том, что ты мне не суженый, о твоем деянии и что сердце мое принадлежно другому? — поднял он взор своих очей к алым глазам, на что поляк лишь гадко усмехнулся, вцепившись в затылок прусса, не позволяя тому двинуть головой, впился своими устами в губы несчастного, чувственно лобзая те, игнорируя всецело всякие противления со стороны наследника германского престола, что, прежде полный надежд, был ныне совершенно разбит и подавлен. Пусть никто особо не ждал смены императора, но ранее прусс горел желанием покорить собственный народ, ныне же несчастный совсем угас, погрязнув во тьме мыслей о навязанном союзе, более не стремясь мыслью к вершинам любви паствы, будто прибойная волна, коей не суждено было покорить гору, разбившись о скалы где-то у подножия оной.

***

Тихо напевая незамысловатую мелодию, Адам взял один из клинков для разделки, коим орудовал словно мясницким ножом бесчисленное множество раз. Спустившись прежде по застенным коридорам в подземелье, снеся убиенного Вильгельма, словно тушу зверья, на плече, фаворит императора уложил тело погибшего от его руки на каменный постамент, искусно вытесанный по подобию жертвенных алтарей для небесных божеств, некогда прежде правивших над людьми. Издав тяжкий выдох, дворянин скривился, глядя на кровавые одежды. — И сколько же метров парчи попортил, мерзавец, — он принялся срезать испорченную ткань, планируя нетронутые кровью остатки пустить на пошив нарядов слуг и черни, кои были одеты при дворе германской фамилии порой куда лучше, нежели средней руки дворяне по стране. Тому была весьма простая причина, и заключалась оная вовсе не в расточительности Империи, напротив, его волей ткани и обувка использовались весьма рационально, переходя из имущества погибших в руки живых классом ниже, порой обретая иную форму, перешиваясь, но тем не менее продолжая свою длительную жизнь. Разделавшись с пышным платьем, кое, будучи урезанным вдвое, оставило за собой с десяток метров парчи, чего хватило бы минимум на два с половиной наряда для людей, допущенных в покои господ, Адам принялся за тело любимого слуги Пруссии. Прежде всего, сочтя обязательным омыть то, неспешно, все так же растягивая придуманный на ходу мотив, юноша прошел к дубовой бочке, полной родниковой воды из заводи, находившейся в катакомбах и цивильно декорированной камнем еще с пять столетий назад. Затем, набрав ковш воды, Адам ступил обратно, пройдя порядка десяти шагов, не пролив и капли, затем став тонкой струей лить прежде всего на лицо и шею умершего, смывая дрянную, по разумению палача, кровь, с пренебрежением водя по коже жертвы, затем касаясь пальцами и приоткрытых губ германца, что смели пред самой погибелью посягнуть на уста Адама. На сем моменте дворянин едва нахмурился, искривясь в лице, выказывая отвращение к предсмертному жесту несчастного. Закончив с отмыванием, что не заняло и пяти минут, фаворит императора отставил железный сосуд, в очередной раз прервал напев и молвив: — Сколь же ты доставил дискомфорта моей душе… тебя бы стоило подвесить еще живого, дать крови стечь, то бы было в разы быстрее, но ныне… — издав тяжкий вздох, отставив железный сосуд, дворянин поднял слугу Пруссии над постаментом, затем подвесив тело ногами вверх, зафиксировав то на крюке, свисавшем неподалеку от алтаря. Оглядев оценивающе умершвленного, Адам скривился: рана подле подреберья, очевидно, портила картину. Застывшее месиво из кусочков плоти и крови, алеющее на бледной, фарфоровой коже, бросалось в глаза и выглядело неуместно на изящном неспешно хладеющем трупе полубожества. Впрочем, долго печалиться подобному эстетическому диссонансу слуга Империи не стал. Вновь взявшись за орудие, немец нещадно разрезал шею убиенного дважды, проведя клинком параллельные прямые, едва не отпрянув. Алая жидкость заструилась вниз, не спеша покидать сосуд. Адам не боялся замарать и без того подпорченное платье, потому отступил, лишь убедившись, что ускорить обескровливание никак не удастся. Сам процесс осушения плоти был обязательным, чтобы блюдо, должное быть поданным к ужину, не утеряло должных вкусовых качеств, а само мясо могло храниться дольше. Оставив кровящее тело в подвешенном положении, камердинер Его германского Величества поднял с пола отброшенные прежде незамаранные метры ткани, желая отнести те в прачечную, дабы лишь затем передать портному, с коим, к слову, так же не особо ладил, ибо, ступив на место первого любимца Империи, коего убил самолично, нажил себе немало недругов, не желавших погибели предшественника Адама.

***

Омраченно глядя пред собой пустыми глазами, с душой, преисполненной обиды и злобы прежде всего от собственного бессилия, Пруссия опустил голову, сминая руками юбки своего платья, ощущая даже через ткань, как впивался ногтями в собственные ладони до боли. Ему не лез и кусок в горло, а предстоящий весьма поздний ужин, на коем пруссу было обязательно присутствовать и, более того, съесть как минимум порцию с собственную ладонь, угнетал и без того омраченного пуще. Речь, сидя в ожидании явления главы стола, крепости и, впрочем, страны, вечно переводил взгляд со слуг, ныне так старательно выставлявших блюда пред явлением императора, на возлюбленного, подле коего был посажен, едва только возумел сидеть сам. Ощущая осточертелый взор, Пруссия скривился, отчего Август, наставник обоих, вздохнул протяжно. — Прошу, Пруссия, Империя вряд ли будет в настроении, потому тебе не должно его пуще задорить… Он не сжалится, тебе это ведомо. Прусс поджал уста, кивнув. Спорить с утверждением Августа было бы глупо и себе дороже, потому, подняв очи на серебряные приборы, германец, ловя взор отражения в ручке вилки, растянул уста в легкой улыбке, выровняв спину, поспев к тому моменту, как последний мальчонка, что, пусть и имел с три десятка прожитых лет за плечами, в сравнении с габаритами Стран выглядел как ребенок, отступил от стола к стене, сложив ручки пред собой в замок. Двери отворились. Порог столовой неспешно пересек Империя, оставив супруга идти позади, ощущая его испепеляющий взор, сверлящий спину, оттого ухмыляясь лишь шире. — Вечер выдастся взаправду добрым, приятно видеть, что вы все уладили, — даже не намеревался сдерживать себя в провокациях император, оглядев пред сей репликой наследников германского и польского престолов, садясь во главе стола, по центру, за стул, боле напоминавший роскошный трон, устремленный острыми шпилями из черного дерева ввысь. Османская Империя, рывком отодвинув стул подле, по правую руку от императора, едва воздержался, чтобы прямо здесь не замахнуться на любимого. Пруссия лишь спокойно принял издевку родителя как должное, будто бы вспомнив, кем он приходился Империи, прозрев благодаря словам Августа, кивнул тому. — Я почитаю за честь порадовать тебя, отец. — Безусловно, — ухмыльнулся тот, когда, наконец, последний из допущенных к столу скоро метнулся от дверей к своему месту. То был Адам, ныне разодетый в зеленые шелка с белоснежными кружевными вставками и расшитые растительным орнаментом позолоченной нитью. Никому не было дозволено ступать в обеденную комнату позже императора, кроме Адама, ставшего исключением для Империи почти во всем, и потому столь раздражавшего добрую половину германского двора, но столь любимого слугами, чернью и простым людом за пределами замковой крепости. Наконец, Империя кивнул слугам, что в мгновение синхронно подступили к господам, принявшись снимать металлические крышки с блюд, давая приятному пряному аромату заполнить помещение, а приготовленному отдавать свой жар воздуху над столешницей. На тарелку каждому из сидящих за столом было уложено по два куска мясного рулета и добрая порция печенного с зеленью картофеля в томатном соусе. Бокалы Стран и их особо приближенных наполнились вином, присутствующие приступили к трапезе. Лишь только через силу съев половину наложенного, прусс, едва придя в себя, осмотрелся. — А где же Вильгельм?.. Его не допустили к столу? — Что ты… — император будто бы только и ждал, что этого вопроса. — Он его возглавляет, — ухмыльнулся он, подняв взор на наследника, демонстративно наколов на вилку кусок так заботливо наложенного слугами в тарелку блюда, затем кивнув одному из мальчонок, что, поставив бутылку с вином, кою держал прежде, покорно развернувшись, проследовал на кухню, что по своим размерам была вполне равна небольшому поместью. И то мало кого могло удивить, учитывая количество служащих при дворе, каждого из которых Адам знал поименно. — Как это понимать?.. — молвил совершенно растерянно прусс, ощутив, как прежде пряный вкус начинал отдавать железом, растекаясь плавно от языка к гортани, словно бы Пруссия проглотил ржавый гвоздь, едва посмаковав его прежде. — Тише… позволь презентовать тебе десерт… — кивнул император на вернувшегося из поварской обители человечишку, когда Османская Империя, раскрыв веки изумленно, стиснул в ладонях столовые приборы, сам кривясь, затем, схватив тканевую салфетку, откидывая чуть согнутую под напором хватки вилку, выплевывая весьма добротно приготовленное мясо, явно будучи не готовым услышать, кем оно являлось. — Осман, что за безманерность… какой кошмар, — замотал головой неодобрительно император, вскинув бровь, одарив супруга мимолетным преисполненным скепсиса взором. Пруссия же, оставив приборы, обратил взор на поднос, крышку коего мальчонка так любезно поднял. Увенчанное узором из тонких линий сливочного соуса, на оном покоилось крупное сердце верного дворянина. Нутро юноши сжалось, грудина заныла с новой силой, будто бы его душу перекрутили подобно половой тряпке, стремясь выжать из оной все соки. Несчастного драли нещадно его собственные сожаления подобно стае гиен, жаждущих полумертвой туши погибающего в агонии. Адам с восторгом наблюдал венец трапезы, когда Пруссия дрогнул, часто задышав. Его тело пробрала крупная дрожь. Август, сидевший неподалеку смиренно опустил голову, давно свыкнувшись с подобными сценами. Речь же лишь с ухмылкой отломил рулет вилкой, затем принявшись нарочито эмоционально его смаковать. — За что? — изрек едва слышно прусс, когда мальчишка, молча поставив поднос, отошел, забрав крышку. Взор Пруссии был прикован к поджаренному на огне органу, прежде так преданно бившемуся в груди Вильгельма. Казалось, собственное сердце Страны вот-вот разорвется от боли, окропив присутствующих, повинных так или иначе в случившимся. — Предатели способны сослужить куда более полезную службу, будучи на столе, нежели сидя за ним, — пожал плечами император, видя, как властитель Востока едва держался, чтобы прямо сейчас не кинуться на него, но ничуть не переживая за собственное здравие.