Потворство Божье

Едва успев привести себя в порядок, Пруссия, попутно оправляя златистые кудри, что свисали до самых плеч, ныне взъерошенные часами тревожного сна, скоро не особо звонко выстукивал каблуками по мрамору. Страна шел спешно, чуть приподняв полы юбок, опасаясь запнуться за оные, вкладывая в каждый шаг все больше силы, пылая сердцем в ожидании лицезреть ставший с первого взгляда наимилейшим лик Руси. Русский правитель же, не особо впечатленный мрачным величием стен замковой крепости, с интересом рассматривал окружавшие его интерьеры, игнорируя прожигающие взоры недовольного императора и его крылатого отпрыска. Свита приезжего не отходила от него боле чем на десяток метров. Персон средь оной числилось с семь человек, каждый из коих принял фривольную позу и не смел отказать себе в разговоре с товарищем. — Вы столь участливо оповестили меня о своем визите, — вновь начал Империя, вторя сам себе. Мужчина уже изрекал нечто подобное, едва только русская делегация сошла с кареты. — Боюсь, мой гонец не смог бы перегнать меня, да и смысл мне его отсылать, ежели ответа я бы не дождался, ибо выдвинулся в мгновение, едва узнал… — с продолжением фразы русский чуть помедлил: — Едва узнал, что мой любимый сын при германском дворе, — он понимал, что император вряд ли оставит без внимания подобные наглости камергера Пруссии, ибо и сам никогда не дозволял отправлять писем без досмотра содержания оных тайной канцелярией. — Вот оно что… — всячески пытался изловить взор гостя Империя и, пусть не имея успеха, все же не оставлял попыток. — Османская Империя от Вас писем особо не получал, неужто Вы не забыли, кем ему приходитесь? — тон германского императора звучал надменно и скептично, с толикой свойственной ему иронии. — Как же я мог? — вопросил приторно-взволнованно. — Попросту куче писем предпочитаю личный диалог, — мягкая улыбка русского и его взгляд, извечно направленный куда угодно, только не в очи страны, коему лгать было себе дороже, явно испытывали терпение властителя германских земель, пока наконец мужчина не обернулся на нервные шаги, больше похожие на бег, что раздались из-за угла. Пусть их обладателя русский еще не лицезрел, но уже ведал наверняка, кто покажется из-за поворота. Пару мгновений спустя по лестнице уже чуть ли не бежал Пруссия, он, пусть и пытался не показать своего восторга, но его очи, блестящие предвкушением с примесью воодушевления, говорили за их обладателя сами. Следом за пруссом, едва не оступившимся о полы собственного наряда, чинно ступал Османская Империя. Его алые глаза были преисполнены уверенности, каждое движение Страны пышало властью. Казалось, оставленный своим отцом ныне глядел на оного так, словно тот приходился ему нелюбимым отпрыском. Подхватив ставшего внезапно столь неумелым в поступи Пруссию за руку, властитель Востока едва слышно усмехнулся. — Какая честь, отец… не ждал, что ты таки явишься без всяких фанфар… впрочем, полагаю, у твоего визита, верно, веская причина, нечто явно поважнее… — турок смолк, едва длани Руси, оказавшегося в метре так внезапно, сцепились в районе его лопаток. Пруссия, по-прежнему удерживаемый османом, чуть смутился от близости русского, плечо коего касалось груди прусса. Льнувший же к потомку, напротив, чуть заметно ухмыльнулся, мимолетно одарив весьма недвусмысленным взором юного германца, чье сердце сжалось от неведомого прежде довольства, теплом растекавшегося по душе подобно меду. Речь же, заметив, сколь Пруссия был польщен, в момент скривился, став подле братца, крепко беря его за руку, в мгновение заставив прежде таявшее сердце заледенеть. — Может, имеются у тебя причины, окромя злословия Вильгельма? — вопреки своей эмоциональности, Речь Посполитая был весьма проницателен и приметил переглядки своего «суженого» с приезжим, так удачно заявившимся в германские земли во время разъезда Пруссии по будущим владениям. Османская Империя рывком отстранился от родителя, заставив и белокрылого оставить прусса. Взор рубиновых очей был хладен, мужчину явно не устраивало происходящее. Схватив юного германца и за вторую длань, правитель Востока завел его за спину, отчего Русь недоуменно, по-прежнему храня мягкую улыбку на устах, осмотрел старшего потомка, когда Империя следом выразительно вскинул бровь: — Вижу, сын не особо Вам рад… при мне Вы, Русь, и вовсе ни разу его не навестили… — император и сам заметил то, как глядел приезжий на Пруссию, принадлежащего, по мнению Империи, лишь Речи на правах жениха. — И все же хороший тон обязывает меня принять Вас как почетного гостя. Потому-то прошу, Пруссия, проводи чужестранца в гостевые покои да займи его. Лишь только перья поляка вздыбились, сын Рима отрицательно мотнул головой, убеждая потомка, и без того не смевшего идти напролом супротив воли отца, в незыблемости своих указаний. Прусс, в мгновение выпорхнув из объятий отца, кивнул покорно, едва держа себя в руках, ощущая, как волна невиданных до судьбоносной встречи ощущений захлестнула его с головой, повелевая разумом и мешая держать лицо даже при свидетелях.

***

Прежде знакомый с многочисленными историями убиений в замковых стенах Вильгельм сразу понял, к чему на его постели стояла пустая серебристая клетка небольшого размера, явно предназначенная для миниатюрной певчей птицы, коя, относительно благодатных размеров Стран иль даже дворян, едва ли достигала по всем параметрам двух фаланг мизинца оных. Робко вздохнув, германец закусил нижнюю губу, оглядевшись. Адама не было в холле — это стало ему очевидно, пусть тот и не отходил от господина обыденно. Обыденно, пока не затевал очередную игру со смертельным исходом для дворянских отпрысков иль откровенную охоту на людей, чем-либо неугодных замковому порядку. Настороженно оглядевшись, юноша издал тихий, больше похожий на всхлип смешок. Затишье, что возникло внезапно, погрузив комнату в абсолютный вакуум, сокрытый от придворной суеты, сеяло в сердце леденящий ужас. Ком, ставший в горле, предательски скреб гортань. Пройдя ближе к перинам, склонившись над застеленной шелками постелью, дворянин протянул дрожащие длани к витиеватой ювелирной работе. Взяв металлическую конструкцию размером с ладонь в руки, германец прикрыл веки, ощутив, как холодная дрожь пробежала мелкой россыпью по телу. Разум несчастного был полон навязчивых тревожных мыслей, а сердце его, казалось, было раздавлено сизифовым камнем. Осознание неизбежности приговора изничтожало любой проблеск надежды, погибшей в мгновение, едва Вильгельм увидел знамение. — Язык тебе, погляжу, совсем неважен, ежели смелости хватает его посредством предать родной дом, — знакомый голос заставил обреченного содрогнуться. Стены вновь зазвучали привычной симфонией, но на сей раз очевидны слуху были и шаги за стенами, в потаенных ходах, кои пронизывали замковую обитель подобно артериям, представляя собой сущий лабиринт Минотавра, где обыденно способен был сыскать нужный путь лишь только сам император и его камердинер, камергер и фаворит в одном лице — Адам. Вильгельм выдохнул: он понимал, на какой риск шел, отправив письмо, минуя всякое оповещение об оном фаворита императора. Но более всего верного слугу Пруссии ранило осознание того, что уже не первая по счету авантюра на сей раз не удалась и стала для него фатальной. Пытаясь уловить направление гула поступи императорского любимца, Вильгельм принялся оглядываться, но разобрать прежде отчетливый стук не сумел, не сразу сознав, что юноша за стеной остановился прямо супротив него. Подняв голову на обтянутую шелковыми обоями стену, германец обреченно выдохнул, уловив ритм биения собственного сердца, пульсирующий подобно секундной стрелке на циферблате часов в золотой оправе, кои стояли на туалетном столике, ритмом своим слившись со стуком качавшего кровь органа. — Кому ты служишь? — раздался из-за стены вопрос. Голос говорившего перетекал подобно стремительной волне прибоя, окутывая Вильгельма эхом, отзывавшимся ужасом в душе. — Пруссии… — изрек он, предрекая в уме своем, что дал неверный ответ. Пальцы верного дворянина впились в серебристые прутья искусно выделанной клетки, до побеления костяшек сжав ту, едва проминая, искажая изначальный вид изделия, явно тем самым пуще раззадорив Адама и дав ему еще один мелкий повод, оправдывающий насилие в пределах замковых стен, который, впрочем, был необязателен, ибо статус фаворита императора делал его вторым лицом после самого правителя. — Он ли дает тебе кров? Покрывает щедро все твои расходы? Позволяет не знать нужды? — в тоне властителя положения сквозила насмешка, он словно удав глумился над своей добычей, коей было некуда бежать. Боле того, любая подобная попытка была бы расценена как потеря всякого лица и чести дворянином, коему должно было с достоинством принять свою участь, благодарно глядя в глаза своему палачу. — И все же я полагал, что мне должно поспособствовать его благу… то, что сотворил Речь, немыслимо и… — Ты смеешь судить? — весьма грубо, бесцеремонно перебил Адам собеседника, до сих пор не показавшись, вещая меж стенами. — Ты ли выступаешь вехой праведности? Уж тем более для Страны, камергер, — последнее произнес он так, словно бы то слово должно было напомнить Вильгельму, кем он являлся. Дворянин напряженно вдохнул, заполнив легкие воздухом, отказался выдохнуть, замерев в одном положении, перестав дышать вовсе, желая будто бы вместе с собой остановить мгновение. Руки юноши плетьми повисли по бокам туловища, серебряная клетка, смятая у центра, пала на пушистый ковер, прокатившись с мгновение по ворсу. Прикрыв веки, Вильгельм ожидал, когда Адам приблизится и, наконец, окончит прелюдию. Камергер не успел опомниться. Ощутив горячее дыхание на своей щеке, Вильгельм вздрогнул, по телу прокатился заряженный импульс, едва не заставивший несчастного подпрыгнуть на месте. Стоило дворянину раскрыть веки, веер русых ресниц едва коснулся контура брови, Адам за долю секунды вынырнул из стены, достигнув оппонента, ныне стоя в паре сантиметров от него, своим нарядом подпирая юбки Вильгельма. Наконец позволив себе выдохнуть, слуга Пруссии задышал прерывисто и часто. Он и сам не ждал подобной реакции от собственного же нутра в ответ на непосредственную близость Адама, что ныне внушал ему сущий ужас, в особенности высясь на голову, сверкая хищной ухмылкой и лезвием позолоченного клинка, рукоять коего венчал герб германского монаршего семейства. — Кому ты должен служить? — ехидство юноши ожигало душу, пока кожу жег холод прижатого к ней лезвия. Фаворит императора не побрезговал приставить оружие прямо к шее Вильгельма, впритык к коему стоял, кончиком носа коснувшись скулы германца, устами дотронувшись до кромки губ провинившегося. Вильгельм замер, выдохнув горячий воздух из легких, он пытался слиться воедино с полом, обратившись в камень, коему вреда даже при всем желании нанести было невозможно. — Отвечай на вопрос, иль неужто желаешь, чтобы я вытащил из тебя верный ответ? — густые брови Адама сошлись в единую линию, разделяемую складками посредь лба подле переносицы. На мгновение прежде хладный, словно промозглый ветер, взор сменился удивленным, даже слегка оторопевшим взглядом, стоило Вильгельму сделать отчаянное, почти безумное, но решительное действие. Уста приговоренного настойчиво сминали губы, что прежде вторили полные угроз речи. Адам подошел слишком близко, но то было обыденностью для него. Никто из его прежних подсудимых не смел так нагло обойтись со своим палачом. Перехватив длань, в коей фаворит властителя держал оружие, Вильгельм надеялся заставить того отпустить клинок, чтобы он ответно сжал руку приговоренного, но, увы, Адам остался непреклонен, а посягательство на его верность господину не оценил, потому вскоре с таким трепетом и нежностью отторгаемое Вильгельмом оружие оказалось в брюшине и без того обреченного. Издав хриплый вдох, мужчина попытался отступить, но был прижат настойчивым убийцей, что продолжил нещадно наносить удары в одно и то же место, явно не жалея печени несчастного, превращая ту в подобие кашицы. Беспомощно пытаясь прохрипеть хоть что-то, волоком повиснув на плечах мучителя, Вильгельм, чье платье на треть из лазурного преобразилось в грязно-алое, подергивался с пару минут, пока наконец не смолк навек, замарав пред тем и наряд Адама, обратив цвет оного из золотого в бурый от шеи до грудины, не щадя и белоснежного кружевного ворота, что ныне алел подле головы, опущенной на ключицу фаворита Империи.

***

— Пруссия, — голос Руси, усаженного в кресло, был по-прежнему мягок и ныне для германца, позабывшего о всякой боли, едва он услышал весть о приезде русского, вызывавшего в его душе волну восторга, звучал слаще меда. Взор алых очей оседал на теле юноши подобно солнечным лучам, грея того теплом. Сердце прусса билось в ритме вальса. Аромат, бьющий в нос в присутствии Руси, дурманил его, заставляя забыть о всяких заботах. — По правде говоря, я слышал, что ты помолвлен… — мужчине явно приходилось подбирать слова, дабы как можно мягче начать разговор. Русский властитель прекрасно ведал о том, что его оставили наедине с пруссом так легко неспроста. — Я же своих сыновей не могу обещать кому-либо, верно, сие обещание правильно, но, признаться, мне претит мысль, что у нас с ними могут возникнуть разногласия… Прусс, прежде столь воодушевленный, вмиг померк, его ранее широко растянутые уста сошлись в одну тонкую линию. Отведя глаза, германец кивнул, попытавшись натянуть несколько неловкую улыбку, дабы не выглядеть совсем уж беспардонно омраченным. — Каждому свое, — кивнул он, в душе лелея надежду на то, что Русь начал сию тему не с намерением бахвалиться собой и нравоучать прусса. — Верно, но по вкусу ли тебе метод твоего отца? Любишь своего суженного? — Русь вещал столь непринужденно, что возмутиться его словами было бы непристойно. Душу Пруссии, с мгновение назад отогретую присутствием русского, вновь ожгло холодом. Как ни пытался прусс улыбнуться, у него выходила лишь кривая усмешка. Уголки губ будущего кайзера чуть подрагивали, когда очи заблестели слезами. Русь, издав тихий выдох, кивнул. — Все же Вильгельм был встревожен не зазря? — сильная длань Страны легла на запястье германца. Притянув того за руку, царь усадил юного наследника Германии подле себя, на ручку седалища. — Я, признаться, примчал сюда лишь по воззванию Вашего камергера… — Пруссия ловил каждое слово оппонента, храня приятную глазу улыбку, внимательно глядя за тем, как смыкаются уста говорящего. — И этого мне хватит… — ответно коснулся длани монарха Пруссия, желая уловить прямой взор алых очей первородного Страны. — Вы здесь — для меня сие уже лестно… — германец замер, слегка опешив, внезапно полностью сознав суть слов русского. — Постойте… — сам не ведал он, к чему выпалил сие междометье, ведь сидящий подле был более чем неспешен, а речь оного звучала размеренно. — Послание моего камергера? Вильгельм воззвал к Вам?.. — очи вдохновленного мгновением ранее наследника Германии померкли. — Безрассудно… я лицезрел, как глядел на Вас отец и… — немец мотнул головой, когда лицо его слегка исказилось. — Верно, ему несдобровать? Дозволь, я вступлюсь за него, — Русь накрыл иной дланью руку Пруссии, что, подняв на него очи, изобразил на лице сущее непонимание намерений сидящего подле. — Это только усугубит положение, — заверил он, поджав уста, затем, борясь с навязчивыми мыслями остаться подле Руси, прижаться к его груди и усладиться близостью едва знакомого, но столь притягательного мужчины, поднялся с места, не расцепляя хватки правителя земель Восточной Европы. Урывками осматриваясь, словно одичалый растерянный зверек, прусс будто бы пытался сыскать знакомый силуэт, извечно следовавший тенью за ним, очевидно сознавая, что искомой персоны в помещении наблюдаться не может. — Прошу, меня гложет твоя судьба… я неспроста бросил свои собственные дела, дабы вырваться к тебе, я полагаю, на правах старшего предка имею право… — прежде сосредоточенный на лазурных очах, взор русского монарха метнулся в мгновение в сторону, куда так резко обернулся Пруссия, едва заслушал знакомый голос слуги, тон коего отчаянно молил императора о пощаде. Руководствуясь инстинктивным чувством, позабыв о всяческих манерах и предрассудках относительно незыблемости воли родителя, германский наследник вырвал руку из хватки Руси, выбежав прочь, на зов вовсе к нему не обращенный, но, как показалось Пруссии, его касавшийся. Император, наблюдая за тем, как сын едва не перелетел через порог в порыве жажды даровать любимому прислужнику защиту, лишь тихо усмехнулся, переглянувшись с супругом, что, сидя ныне супротив, казался куда более напряженным, нежели вальяжно занявший с половину весьма приличной по своим габаритам софы Империя. — К чему же ты бежишь от гостя, разве тому я тебя учил, Пруссия? Мало того, что по твоей вине к нам наведались названые гости, властвующие на другом отрезке карты, так еще и ты являешь свою пред ними безманерность, — в голосе сына Рима сквозило довольство, а почти приторная хищная ухмылка выдавала всю задумку. — Вильгельм… он… — прусс, ныне опустившийся на пол пред закрытыми дверьми, оперевшись на те спиной, распластал пышные юбки так, что те накрыли сапоги стоявших по бокам проема лакеев. — Мне ведомо, кто послал письмо, но он назвал тебя своим господином. Значит, ты и в ответе, Пруссия, — обратился к наследнику нынешний правитель Германии. — Я не понимаю, я слышал его… — пазл происходящего, крупные фрагменты которого пусть и были совершенно абсурдной, неправильной формы, сходился воедино. Прусс было раскрыл уста, но не стал говорить, лишь беспомощно, подобно рыбе, выброшенной на берег, размыкал уста, переведя взор на второго родителя, что ныне выглядел куда более понуро. Османскую Империю подобная экзекуция над сыном вовсе не забавляла, все творившееся он считал за не заслуженную пытку для юного Германии. — Он жив? — тихо вопросил наконец несчастный. — Кто? — состроил лицо, преисполненное непонимания, Империя. — Русь? В добром здравии… — кивнул он, прекрасно ведая, о ком взаправду спрашивал сын, но явно над ним потешаясь. — Что за дурость?! Я слышал Вильгельма и спрашиваю о нем, я полагал, что подобного рода игрища интересны лишь тебе, отец, — метнул он взгляд на правителя Германии. — Но, верно, и ты… — мгновение спустя Пруссия смерил строгим взором и второго родителя, затем, поднявшись на ноги, обернулся к дверям, коих за его спиной не оказалось. Нахмурившись, прусс выставил длань так, будто бы тянулся к заветной ручке, затем сжав кулак, как бы беря ту, желая отворить сокрытый пеленой иллюзии проход. Но, сколько бы юноша на потеху Империи ни хватался за пустоту, все было безуспешно. Наконец пройдя по периметру всю залу и вернувшись туда, откуда начал, Пруссия, в очередной раз совершив бесполезный жест, обернулся на Османскую Империю, недовольно перебиравшего пальцами бархат на подлокотнике. — Ты шутишь? — очи, блестевшие слезами, заставляли сердце властителя Востока сжаться, но тон его остался все так же спокоен: — Я не позволю ему забрать тебя. Он здесь за сим. — Потому ты дурачишь меня?! — тон юноши, прежде не смевшего повысить голоса, дрожа от переизбытка чувств, напоминал скрежет ножа по тарелке. — Твое поведение отвратительно, — будто бы смаковал каждое слово Империя, когда Осман метнул хмурый взор на супруга: — Равно как и твое, сын Рима, — прежде властитель Востока звал возлюбленного так, лишь желая выказать в своем тоне серьезность обращения. Взор алых очей бурил в сидящем супротив дыру, его обладатель будто бы жаждал испепелить германца. — Я пособничаю тебе лишь с одной целью, и то уж явно не намерение усладиться мукой моего дитя. — Как это понимать? — вопросил прусс, разомкнув было уста, дабы сказать еще хоть что-то, но не поспел, будучи перебитым моментальным резким, словно изгиб сабли, тоном Османской Империи: — Полагаешь, Русь ныне один? Едва Империя получил подтверждение очевидных намерений приезжего, мы заставили тебя покинуть гостя, дабы засим оставить его тет-а-тет с твоим образом, который говорит ровно то, что было бы должно тебе. Тебя лишь только полагалось отвлечь на время, дабы ты никоим образом не мог помешать. — Столь унизительно… заставили бегать, словно блудного пса в поисках прибежища, — младший Германия всхлипнул, вновь опираясь на стену от бессилия, съезжая по ней на пол. — Вероятно, подслушать стоило тогда, когда Речь затолкал меня в одни из гостевых покоев… они даже не были заперты. Сего вы, разумеется, не услышали… после того, как я оббежал с половину дворца, будто бы всевидящий Адам не приметил этих салок… — бормотал он, изо всех сил пытаясь донести сказанное до ушей родителей, выдыхая раз за разом все больше воздуха из легких, ощущая, как жжение в груди становилось невыносимым, переходя в нестерпимый зуд. Османская Империя, видя намерение сына Рима подняться, опередил того, не будучи ограниченным сложной конструкцией платья, предпочитая удобство весьма непрактичной моде. Руки достигшего супруга за пару мгновений плотно осели на его плечах. — Верно, мы поговорим позже, Империя, иначе, ежели посмеешь как-либо осудить свое дитя за дерзость, мне придется начать сей разговор при свидетелях. — Конечно, ты ведь яро не согласен со мною, верно? — очи усаженного блеснули янтарем. — Не считаю потребным отвечать на сей вздор… — тон Османа звучал так, словно тот общался с дезертиром, одним из самых презренных людей на его земле.

***

Русь же в мгновение достиг вошедшего, увидев лик вернувшегося Пруссии едва понурым, в момент, когда истинный, состоящий из плоти и крови Страна, в панике растерянно расспрашивал родителей о вскрике, оставшись за порогом. — Так что же? — вопросил мужчина, проходя к иллюзорному образу, не приметив, казалось, подвоха. — Я, верно, поступил неправильно, отрекясь от Речи. Вильгельм взаправду заслуживает наказания, ибо именно он натолкнул меня на сии мысли… — Лжепруссия поднял взор, преисполненный сожаления, на Русь. — Не прошло и мгновения, неужто ты желаешь отречься от собственных слов? — баритон русского монарха окутывал бархатом слух, но иллюзорный лик оставался равнодушен к приглушенному тону и теплому взору алых очей.

***

— Ты полагаешь, я дозволю издеваться над своим потомком? Желаешь доказать, что Речь Посполитая — дитя от другого мужчины, принятое мной лишь потому, что в жилах его течет твоя кровь — изволил поступить праведно? — властитель земель Востока, едва оставшись наедине с супругом, сменил прежде весьма учтивый, пусть и холодный, тон на властный, преисполненный праведного гнева. — Осман, Пруссии стоит понять, что ему деться некуда и все его вольные, преисполненные юношеского бунтарства изречения имеют последствия. Что же такого, впрочем, случилось? Разве наши споры не оканчивались подобным образом? Да и то изломанной кроватью дело не обходилось… я не могу назвать раритетным, даже по меркам людей, ни один предмет интерьера собственных покоев, ибо стабильно сменяю их на всем протяжении столетий нашего брака, — мягкая усмешка на устах императора, ныне с неким азартом глядевшего на разгневанного супруга, заставляла сердце Османской Империи пылать злобой пуще. Приблизившись вплотную к возлюбленному, обладатель очей-рубинов схватил императора за впалые щеки, сжав те до боли, сам стиснул зубы, скрежеща челюстями, демонстрируя острые углы точеного лика. — Вовсе не забавно. Твоя насмешка — нагло воткнутый нож в мою спину. Это мой сын, и я не дозволю отпрыску поляка изгаляться подобным образом в адрес моего дитя. Моя тебе помощь — вовсе не акт милости. Попросту последнее, чего я жажду, чтобы на месте Речи оказался мой отец. — Русь не выглядел особо убежденным и очарованным иллюзорным образом… видимо, не столь хороший ты обманщик, ежели даже собственного родителя провести не смог, — улыбка пусть и сошла с уст Императора, но по-прежнему живо блестела в его очах. — Уж явно интриган из меня гораздо худший, нежели из тебя, потворщик правды, — едва не выплюнул последние слова Осман, резким движением опершись корпусом о плечо Империи, выставив вперед руку тыльной стороной ладони к себе. — И как бы то ни было, согласия Пруссии он, поборник чести, не дождался, — пуще искривившись в лице, Османская Империя вцепился в предплечье супруга второй дланью, видя, как тот услаждался тисками его рук.