Потворство Божье

1646 год, Германия, где-то подле Мюнхена

Относительную тишь, царящую в замковых коридорах, то и дело нарушал явный одинокий стук каблуков, обладатель коих стремглав несся прочь от преследователя, двигавшегося совершенно беззвучно и оттого лишь более пугающе. Тяжело, сбивчиво дыша, слившись биением сердца с ритмом скорой поступи, в надежде на пресловутое спасение юноша петлял по бесконечным залам, едва справляясь с обилием поворотов на пути, пока наконец на одном из оных не был победно перехвачен сложившим крылья охотником, крепко сжавшим свою жертву в тиски. Принявшись вырываться, Пруссия, запыхавшийся и утомленный беготней, отягощенной пышным нарядом, скривился, нахмурив лишь на свету заметные глазу золотистые брови, когда поймавший дернул его, заставив стать ровно. — Ты не можешь вечно от меня бегать, братец, — заверил достигший своей цели преследователь, окутывая златокудрого куполом из белоснежных крыльев, кои в размахе были порядка двадцати метров и ныне являлись ярким достоинством обладателя. — Речь, хватит. Прекрати вести себя столь нахально, — шикнул Пруссия. — Наше детство закончилось, а вместе с тем и та нелепица, кою звать мы смели любовью, вершимая под надзором отца. — Я ли веду себя нахально? — лишь крепче стиснул прусса поляк. — Ты обещан мне, со мною и будешь. Что бы тебе не вещал все то время этот паршивец Вильгельм, оно не меняет ни нашей судьбы, ни нашего прошлого, кое ты не должен даже сметь помыслить осквернить бранью, — упомянув камергера Пруссии, поляк надменно искривился в лице, демонстрируя тем самым неприкрытую неприязнь к слуге. — То отцовская воля, а не моя. Вильгельм раскрыл мне глаза, а ты лишь пользовался случаем удобным. Достаточно с меня, — с детства обыденно кроткий юноша ныне был не похож сам на себя. Вся его скромность ушла в небытие в объятиях брата, в коих прежде тот покорно растворялся, пусть и не ощущал того же пыла, что и старший. Покоряясь воле отца и ощущая себя любимым, Пруссия прежде не задумывался о собственных чувствах. Все изменила лишь четверть года, проведенная вдали от братца и родного двора. Готовясь к принятию власти, прусс по традиции обязался объехать свои будущие владения. На пути юноше свезло встретить русскую делегацию — та встреча была подобна штормовой волне, навеки переломившей мачту веры Пруссии в собственную любовь к Речи, его будущему супругу по задумке отца. Юный Германия впервые ощутил столь яркий прилив страсти, едва только лицезрев вживую русского императора, который ответной симпатией лишь пуще подначил интерес юноши, схваченного ныне крылатым. — Вильгельм, — кивнул Речь, не меняя искаженного выражения лица. — Четвертовать его мало за враки подобные… — Плечи объятого Пруссии резко едва ли не сомкнулись пред его грудью, столь сильны были объятия отвергаемого. — Оставь подобные затеи… Все уж предрешено, не повторяй отцовских ошибок. — Разве несчастен он в браке с Османской Империей? — нахмурился прусс. — Столь счастлив, что нас с тобою едва ли не повенчал в младенчестве, лицезрев во мне воплощение любимого, а в тебе — самого себя, — молниеносно парировал оперенный, едва ослабивший хватку лишь только после того, как за внезапным хрустом услышал отчетливый вскрик Пруссии, светло-голубые глаза коего в мгновение заблестели от слез, предательски выступивших без всякого прусского пособничества. Речь выдохнул. — Пруссия, прости… — принялся он скоро развязывать шнуровку платья младшего, не дав ему опомниться, затолкал в первые на пути покои и, несмотря на все противления, принялся срывать платье с несчастного. — Прекрати! — воскликнул возмущенно, в отчаянии отбиваясь шлепками Пруссия, желая было схватить старшего за крыло, но вмиг пытающийся противиться был перехвачен за руки. — Уймись же! У тебя сломано ребро, изволь я вправлю, пока оное не срослось абы как, — тон обладателя строгих очей-рубинов, прежде с такой негой глядевших на ныне совершенно отбившегося от рук, был непомерно груб. Юноша не церемонился с одеждами младшего, с остервенением разрывая те прямо на нем, давно сомкнув крылья за спиной, боле не пытаясь защитить братца от внешнего мира, сам став для него скорее угрозой, нежели щитом. Увалив юношу на перину, белокрылый не поддавался на все отчаянные попытки Пруссии подняться, заставив того вновь кричать и вместе с тем, вжиматься в постель, коснувшись и без того надломленной грудины, —Речь не собирался щадить братца. Боль, расходившаяся от ребра, пронзала тело подобно раскаленному штыку, волной агонии окутывая Пруссию до самых пят каждый раз, когда Речь, распаленный обидой и израненный досадой, касался груди несчастного, ища правильный, как ему казалось, угол для постановки чуть сдвинутой кости. Едва, по своему мнению, достигнув цели, поляк, глядя на совершенно беззащитного дрожащего прусса, еще с пару мгновений назад так рьяно противившегося, не сумел удержаться, скоро принявшись за юбки и без того почти в клочья разорванного платья. Вскоре кринолин, представлявший собой китовый ус, обшитый тканью в форме колокола, отлетел в противоположный от кровати угол, а Речь, вжавший Пруссию в перину, закинул его ноги на свои плечи, рывком вторгнувшись в лоно младшего, принявшись нарочито грубо совершать толчки, глядя за тем, как обессиленный и униженный братец молча окроплял подушку слезами, порой разражаясь всхлипами. Все случилось столь стремительно, что Пруссия едва ли мог сказать, когда именно Речь сменил милость и мольбу на гнев. Впрочем, это было свойственно обладателю белоснежных перьев. Он отличался весьма порывистым, обидчивым и нервным нравом, пусть и был способен сострадать, но лишь стоило ему осознать несправедливость по отношению к себе, он терял всякую человечность, как и ныне, продолжая вновь и вновь вторгаться в Пруссию, до тех самых пор, пока с одним из толчков с его уст не сорвался полуболезненный стон. Осознание Речью того, что он себе дозволил, пришло к нему лишь тогда, когда он уже тяжело дышал, по-прежнему удерживая прусса в одном положении, до побеления сжимая его бедра. — Пруссия, мне жаль… попросту мне так больно, — уложив нижнюю часть тела младшего на перину, мужчина прильнул устами к его шее, принявшись жарко ту расцеловывать, крыльями было укрыв возлюбленного, желая показать тому вновь свою негу, до коей обладателю дрожащего тела не было ныне ни малейшего дела. В разуме прусса ярко вспыхнул образ приветливого Руси, чей аромат дурманил его еще издали, а вблизи едва ли позволял устоять на ногах. Улыбка первородного Страны, приходящегося ему прямым предком, осела в сердце и ныне стала ярким проблеском во тьме мрачных мыслей, окутавших черной дымкой разум Пруссии, не ждавшего от, пусть и нелюбимого, но прежде дорогого сердцу старшего брата подобной злобы, кою будущий кайзер прежде и видел, но не ощущал на себе. Будь то убитый чайным блюдцем слуга иль пострадавший от руки Речи дворянин, Пруссия, вечно окруженный любовью белокрылого, верил ему, доверил в сей раз свои сомнения, что, как оказалось, стало чертой Речи, перейдя которую, прусс боле не виделся старшему неприкосновенным. Безмолвие Пруссии не осталось без внимания дарующего принудительные ласки. Отстранившись от фарфоровой кожи, поляк поднял взор к светло-голубым полуприкрытым от бессилия обладателя очам. Те от смеси боли и обиды блестели застывшими слезами, что были горче лимонной корки. — Нет же, — замотал головой белокрылый, нежно проведя по щеке, испещренной мокрыми следами. — Не думай обо мне дурно… как же я могу принять подобные твои слова? — в разуме Речи четко пронеслись фразы братца, сказанные им без толики сожаления. — Меня так ранит то, что ты меня отверг… и передать то сложно в коей степени… — коснулся он кончиком носа впалой щеки изможденного, сомкнув веки, ожигая разгоряченным дыханием лицо возлюбленного, коего по-прежнему желал. — Потому ты полагаешь, что, взяв меня силою, добьешься прежней взаимности? — голос прусса прозвучал отрешенно, словно бы эхом, едва слышно. — Потому я полагаю, что иначе ты должен мыслить, как же не поймешь? — свел белые брови недовольно Речь, пока злоба, рухнувшая под натиском волны сожаления, вновь по крупицам стала собираться в единое целое, подобно тучам, в мгновение разогнанным ветром, но все еще неумолимо тянущимся друг к другу. — Что изломать желаешь на сей раз? — перевел Пруссия взор, что был замылен горем и пеленой застывших слез, на грудину, сбоку коей так явно выпирало неверно поставленное, лишь смещенное пуще уже почти сросшееся ребро. — Изломать? — голос поляка дрогнул, когда рубиновые очи вновь блеснули сожалением, но то была жалость к себе. Речь был обижен тем, что Пруссия не понял, сколь резкий жест совершил по отношению к нему, перечеркнув разом то, что происходило меж ними всю их осознанную, пусть и недолгую относительно божественных мерок юность. И, более того, при том смел жалиться на собственную боль, спуская страдания братца как должное. — Я ненароком… Пруссия, могу ли я реагировать менее резко на твой внезапный ко мне холод? Тебе внушили веру в лживую природу наших чувств, но ведь сие не так… — вопреки злобе, острым жалом пронзающей сердце, поляк изо всех сил старался держать себя в узде, будто бы надеясь на благосклонность Пруссии за его терпеливость. — Ты будто меня испытываешь… Рвешь мою душу на куски, а после… — поджал он уста, скривив те в подобие раздавленной гусеницы. — Речь, оставь меня… мне потребен лекарь, а не твои лобзания, — попытавшись приподняться, дабы выбраться из-под белокрылого, Страна совершил существенный просчет, пуще разъярив братца. — Ляг на место! — звонкая пощечина осталась алеть красным следом на коже, в момент уложив Прусса обратно на перину. — Не смей подняться, пока тебе не будет дозволено! Чего бы ты себе не вообразил, по-прежнему ты принадлежишь мне. Назначен мне. И только лишь я — твоего сердца хозяин! — не стерпевший боле Речь поддался новой волне душевной агонии, теряя всякое милосердие в глазах Пруссии, сознавая это отчасти, но будучи неспособным противиться порыву обиды, вновь подмял возлюбленного под себя, рывком разводя ноги того, по-прежнему держа купол оперения, чтобы даже в отчаянной попытке юноша не сумел вырваться из любовных тисков, что подобно железной деве готовы были пронзить прусса насквозь, лишь бы только сомкнуть свои створки, окутав будущего кайзера с головы до ног. Германец же, видя безмерную злобу в затуманенных обидой очах, скривился. — Так ты полагаешь, я должен тебя… полюбить?.. — Резкий толчок заставил Пруссию зажмуриться, закусив губу и всхлипнув от боли. — Ты и так меня любишь, — настаивал упрямо Речь Посполитая, продолжая двигаться грубыми рывками, ничуть не подготовив германца к акту, заставляя тело того биться о постель, словно рыба, выброшенная на лед. — Потому ты берешь меня силой? Ибо я до беспамятства влюблен?.. — уронил хрипло германец, стиснув шелковую простынь, вытягивая ту, будто бы желая изорвать, но затем, едва низ живота вновь свело от очередного грубого толчка, Пруссия резко схватил одну из подушек, вскинув было руку, но тут же опустил, ощутив внезапную резь у прежде сломанного ребра. — Ты что удумал? — едва ли не прошипел поляк, хватая Пруссию за руки, резко взметнув те над его головой. — Не заставляй меня делать тебе больнее, любимый! — последнее старший из братьев выплюнул словно оскорбление, придавая тем самым безвинному слову окрас, соответствующий всей атмосфере. — Тебе легче от моей боли?! — Пруссия и сам был не из тех, кто готов терпеть неподобающее к себе отношение, оттого молчать он не был намерен, прежде не показывая голоса с отцом назначенным ему, ныне желал кричать во все горло, но то не дозволил ему юноша, не желавший слышать его вскриков и фраз, что способны были сделать лишь больнее и без того колотящемуся в панике израненному сердцу. Накрыв уста немца своими, крылатый продолжал поступательные движения, вдавливая возлюбленного в постель, справляясь с его противлениями так, словно бы то не стоило Речи и малейших усилий. — Я буду подле тебя до тех самых пор, пока ты не признаешься мне в любви, — заверил белокрылый, отстранившись от горячих, исцелованных едва ли не до крови уст. Лишь только Пруссия обмяк, перестав противиться, Речь поднял взор к его очам, движения поляка явно стали куда более мягкими, а одна из рук, прежде крепко держащая кисти несчастного, проскользила от самой груди к паху. Чресла прусса, вопреки его моральному отвращению к происходящему, были взбудоражены и пульсировали, словно бы весь кровоток от сердца прилил к межножью. Обхватив дланью жилистый орган, поляк принялся нежно ласкать тот, сам едва не застонав, видя, как прусс изможденно выдохнул. Сей выдох страдальца Речь принял за показатель облегчения тяжб братца. — Так… — кивнул одобрительно поляк, принявшись расцеловывать шею возлюбленного. — С сего момента все пойдет своим чередом… Ты позабудешь о словах того паршивца Вильгельма… Будешь нежен со мною, устремишься в мои объятия… — мечтательно изрекал Речь, но, ощутив, сколько напряжено тело прусса, вновь поднял голову и едва не отшатнулся от вида перекошенного отвращением лица германца. — Не корчись! — сам скривился Речь, его толчки стали грубее, а рука, прежде ублажавшая младшего, скользнула на его шею, сжав ту. — Перестань! — вновь было заголосил Германия, попытавшись отбрыкнуться, но лишь пуще тем разъярив гораздо более сильного физически белокрылого, чья мощь была обусловлена как весом крыльев, так и наличием оных самих по себе. Тиски на шее сжались плотнее, заставив несчастного хватать ртом воздух в тщетных попытках произнести хоть что-то. — Ты желаешь изречь, сколь меня любишь? — многострадальная кровать едва справлялась с обилием прилагаемых Речью к толчкам бедрами усилий. Под гулкий скрип мебели, явно обреченной не дожить до следующего дня, Пруссия зажмурился, сомкнув уста, еле слышно всхлипнув, желая раствориться в перине, пав сквозь постель, да хоть сквозь землю, в объятия к самому Аиду, лишь бы его мучения, наконец, окончились. Речь разжал шею братца, лишь только когда алеющее лицо прусса лишилось всяческих эмоций, а тело расслабленно поддалось толчкам, следуя инертной силе. Неприкрытая горесть в алых очах слилась воедино с обидой, злобой и негой. Последняя таилась глубже всех. Двинув бедрами еще пару раз, белокрылый остановился, затем, рявкнув от бессилия, ударил подушку братца прямо подле его головы. На сей раз ложе не выдержало, треснув надвое, утянув за собой перины, а вместе с оными и двоих. Пруссия очнулся в то же мгновение, как вся мощь веса старшего пала на него плашмя. Вдохнув воздух и вновь осознав себя все в той же заурядной комнате, не принадлежавшей никому из двоих, прусс едва не взвыл: прежде всего от боли в районе ребра, что ныне подпирало кожу и находилось под крайне ощутимым давлением со стороны братца, чьи крылья в мгновение напряглись, едва расправившись. Но взлететь юноше не позволяли опоры под балдахином, что, прежде высившиеся к потолку, ныне осели. Беспомощно пытаясь вдохнуть сквозь резкую боль, будущий кайзер глянул на алоглазого. — Не м… дыш… — прохрипел он из последних сил, выдохнув остатки воздуха из легких. Наконец, Речь Посполитая-таки увалился набок, затем, поднимаясь с изломанной кровати, наблюдая за тем, как жадно Пруссия хватал ртом воздух, тяжко вздохнул, словно бы это германец был причиной всего случившегося и ныне лишь только корчил из себя жертву обстоятельств. — Поднимайся, Пруссия, — неохотно, Речь стал неспешно собирать свои одежды, в порыве страсти скинутые в мгновение ока наземь. Чрез пелену слез мужчина едва ли мог разглядеть очертания интерьеров помещения, а от боли его тело совершенно обмякло и не поддавалось, приказ Речи звучал для него сродни указанию безногому идти.

***

— Ты что здесь учинил? — голос Империи, переступающего то и дело очередной обрывок ткани одежд покоившегося на софе близь надтреснутого ложа Пруссии, звучал резко, подобно хлысту, разрезающему воздух пред болезненным ударом по спине раба, внушая ужас оппоненту. Речь Посполитая, к которому, очевидно, был обращен хладный тон, лишь пожал плечами недоуменно, сложив крылья плотно за спиной, опасаясь, что оным родитель его весьма охотно учинит боль за свершенный погром, столь нахально рушащий драгую композицию интерьера. — Речь… — с выдохом осуждающе покачал головой император, не обратив даже мимолетного взора на несчастного прусса, являя пущее недовольство бардаком, но никак не реагируя на происходящее с униженным наследником. Тогда как Османская Империя, напротив, озабоченный положением отпрыска, едва распахнув двери, минув оценивавшего ущерб Империю, в два шага достиг ложа Пруссии, ныне стонущего в очередной агонии, учиняемой лекарем, вынужденным ломать сросшуюся под неверным углом кость, дабы поставить ту в верное положение. Алые глаза правителя были полны сочувствия к будущему кайзеру. Сильные, жилистые теплые отцовские длани сомкнулись на белоснежной кисти, плетью свисавшей с софы, на коей несчастного по-прежнему нагого Страну уложили, укрыв сверху одной из простыней, прежде лежавших на треснувшей перине. Пруссия в момент пронзительной боли стиснул руку отца, вцепившись в ту ногтями, скривившись, но намеренно не сомкнув очей, глядя напрямик на своего крылатого обидчика, ныне так нахально стоящего в стороне, словно бы он был не при делах. Наследник германского престола потерял всякий счет времени, кое и так ощущалось несколько иначе в замковых стенах, лишенных солнца благодаря прибитым гвоздями оконным занавесам, что стали последней отчаянной мерой императора в борьбе с проклятием, что постигло его с десяток лет спустя после смерти отца, Римской империи, пожелавшего, чтобы наследник его боле не лицезрел и единого луча солнца. Оказавшись в своих покоях, расположившись на благо что целом ложе, наконец-таки, сумев избавиться от компании Речи Посполитой хотя бы на некоторое время, в силу жажды Империей разговора с белокрылым. Лишь изредка размыкая веки, Германия направлял взор очей-льдинок на роспись, коя венчала потолок и изумляла любого гостя своим роскошеством. Дыхание прусса стало тяжелым, чуть более редким, пока наконец дрема не завладела его телом. Вскоре Страна погрузился в царство Морфея, игнорируя тихую возню своего камергера в почивальне.

***

— Ваше Высочество, — тон Вильгельма на третий раз стал чуть громче, нежели прежде. Склонившись над господином, дворянин глядел на сомкнутые веки, окаймленные золотистыми ресницами, в ожидании, пока наконец их обладатель не разомкнул оные, устремив взор на стоящего подле ложа. Не успел прусс изречь и слова, как Вильгельм перехватил его вопрос: — Ко двору прибыла карета под русским гербом… Империя едва ли не в ярости, ибо он не ждал визитеров, но об сем позже... Ныне Вас настойчиво требует Русь, — интонация дворянина звучала двойственно: волнение в оной смешалось с довольством. Юноша, прежде принесший скорую весть о происшедшем Руси, покоренному встречей с германским наследником и не успевшим покинуть немецкие земли, явно бросал вызов фавориту Империи, Адаму, обыденно контролировавшему каждое послание, присланное в замковые стены иль отправленное из оных.