Потворство Божье

1839 год, Бавария, где-то подле Мюнхена

— Ты бы счел сие забавным? — вопрос прозвучал столь явственно в тиши, что заставил Адама в сие же мгновение метнуть свой взор к господину, ныне высившемуся в кресле, что, будучи испещренным позолотой и кропотливой работой зодчих, более напоминало своим видом трон. — Весьма, — кивнул мужчина, с мгновение назад зачитавший строки письма, адресованного господину его наследником, что ныне стоял во главе державы, однако так и не сумев постичь любви паствы в масштабах, коих добился Страна, сидящий супротив говорящего. — Столь резких перлов он не выдавал прежде, — усмехнулся он, прекрасно видя подтекст очередной провокации против прусса. — Оскорбленный Вашим намерением, он желает отослать ниспосланного его сыну Зейна по причине того, что усматривает в Вашем жесте унизительный подтекст… — передразнил мужчина адресанта, весьма вольно процитировав содержимое прочитанного. — Ничем, окромя своего эго, упиться не способен… Бессменно мыслит: «каков же посыл в адрес мой» в моменты, когда дело совсем его не касается, — передавший бразды правления явно лишь наигранно изображал нежелание поддеть наследника в очередной раз. — Будто бы он взаправду кому-то столь важен, окромя себя, — дополнил он, выдав с легкостью весьма жестокие слова в адрес нынешнего правителя, коего никогда не баловал любовью иль негой, на кою, впрочем, был весьма способен. Доказательством тому служило его отношение к стоявшему ныне супротив мужчине, некогда оставленному при дворе Империи родной семьей. — Ваше Величество, — обратился фаворит управителя баварской губернии к господину нарочито так, словно тот до сих пор являлся полноправным императором, — Вы, право, не знаете меры в иронии… — сложив бумажное послание, выстукивая ритм неспешными шагами, мужчина приблизился к управителю горной крепости, затем, уложив ладони на обивке спинки кресла своего властителя, проскользил дланями вниз, опустившись перед Страной на колени, позволив юбкам распластаться на четверть от пространства меж собой и ближайшей стеной, уложил голову на метры великолепно расшитой парчи, струящейся по ногам императора, облаченного в наряд, что, пусть и не был самым пышным средь тех, коими изобиловал его гардероб, но тем не менее вполне мог уместить под своими полами с пятерых человек, ростом едва ли не вдвое уступавших божеству, что было почитаемо пуще нынешнего кайзера. Подняв выразительные очи на возлюбленного, дворянин преданно прижался к Стране, скомкав в руке письмо его сына, кое пышело гневом и оттого не представляло душевной ценности для Империи. Мужчина, чьи глаза блеснули янтарем, едва до слуха его донесся характерный бумажный треск, лишь зарылся белоснежными пальцами в копну золотых кудрей. Длинные ногти Страны прошлись от самой макушки до затылка, заставив аристократа сомкнуть очи от блаженства, сокрыв под веером заметных лишь на свету белых ресниц отличного друг от друга цветом радужки, окрас каждой из которых достался Адаму по иронии судьбы от обоих предавших его родителей. — А что же Зейн? — наконец разрезал тишину, явив приятный тембр, сын Рима. — Неужто вести от него ни единой? — повторил уже совершенное прежде кистью движение, принудив дворянина крепче обхватить юбки господина, стремясь объять его. — Он, верно, занят наследником благодетельного кайзера, — характеристику правителю Адам явно дал не без толики иронии. — Вы тоскуете по нему? — вопросил он, дозволив себе весьма прямой, чуть наглый вопрос. Мужчине льстило, что его дитя дорого императору. — Как любой добропорядочный родитель, я взволнован судьбой своего сына, — сии слова в то же мгновение вызвали довольную ухмылку на лице камергера: — Сколь лестно мне сие слышать, — признался Адам, высказав этим нечто столь очевидное для Империи, что тот в ответ лишь снисходительно усмехнулся. — Я почту за честь утешить Вас еще одним сыном… — вновь поднял он широко открытые очи, невинно глядя на императора, рукой коснувшись носа его бархатной туфли, двинув дланью вверх, едва задирая кринолин, явно норовя нырнуть под оный. Взглянув на ныне скомканный лист, на котором Пруссия прежде писал, пребывая в крайней степени расстроенных чувствах, Страна растянул уста в ухмылке, словно в очередной раз готовясь уколоть и без того почти забитую животину, дабы продлить ее смертную агонию, — таковым представлялось любящему отцу сердце любимого сына. — Полагаю, то будет куда более интересно, нежели чем печься о капризном ребенке, дорвавшемся до власти. Оставивший трон правитель германских земель, в силу отказа Пруссии считаться с его волей, потерял всякую милость к наследнику, лишившись к нему сочувствия. Адам, как верный соратник и фаворит императора, был только рад его поддержать, в отличие от супруга Империи, Османской державы, кто, несмотря на всю свою необъятной величины любовь к мужу, не мог стерпеть столь сильной к его родному сыну немилости, вызванной к тому же весьма эгоистичным порывом Империи реализовать амбиции касательно неустроенного любовного союза с отцом второго потомка Священной Римской империи — Царством Польским. Стены погруженной в полусумрак палаты, отделанной в алых оттенках с обилием золота, недолго оставались для двоих, начавших долгую прелюдию, убежищем от внешних сует. Вскоре юноша, с пару мгновений назад поднырнувший под юбки возлюбленного Страны, был вынужден нехотя отпрянуть от господина. Поднявшись с колен, оперевшись на столешницу, боком к коей восседал император былой эпохи, Адам метнул взор окаймленных копной золотистых ресниц глаз на отворенные двери. Особенную атмосферу нарушил своим явлением рослый брюнет, что, сверкая алыми очами, преисполненными недоумения, смотрел на увеселявшихся, макушкой едва ли не касаясь края проема, который в высоту составлял всего с три метра в силу того, что прямо над дверями был вывешен барельеф, изображавший во всей красе сцену снисхождения прародителя на землю — к своим сынам. — А ты все никак не упьешься плотскими утехами, Империя? Неужто мало сотворил себе детей дворянской крови? — низкий баритон, отдавшийся в мгновение от оббитых шелками стен эхом, подобно далеким раскатам грома, предвещавшим собой грозу, звучал весьма хладно и отчасти ехидно. Подобно королевской кобре, готовой к нападению, мужчина неспешно проследовал внутрь. Двери за ним сомкнулись с характерным грохотом, когда император лишь усмехнулся, наблюдая за всей картиной столь нарочито грозного появления. — Неужто ты вновь смел покуситься на часть писем, иль Пруссия изволил жалобиться отдельно, персонально тебе? — ухмыльнулся Империя, вытянувшись вдоль кресла, едва ли не улегшись на нем, позволяя себе подобную фривольность лишь в присутствии супруга и ближайшего дворянина, таким образом скорее заигрывая с суженым. — Осман, он предал чувства своего братца — разве заслуживает такой юноша сочувствия? — озорной взор очей, что своим видом напоминали две блестящие на солнце льдинки, то и дело скользил по сильному телу, облаченному в длинные одежды, расшитые златыми нитями и увенчанные рубинами, кои приходились так кстати к чертам обладателя точеных линий лица. — Пуще того… — отрицательно мотнул головой явившийся. — Твоя очередная насмешка над несчастным дитятей, коего ты прежде взрастил в собственном чреве, отозвалась в сердце Польши, потомка твоего приближенного любовника, жаждой повторить судьбу аристократа, покинувшего пределы Баварии ради примыкания ко двору, где с каждым днем крепнет власть будущего монарха… — Польша желает покинуть нас? — изумился Страна, в мгновение приподнявшись, выпрямляя спину. Прежде хранивший намеренно нахальное выражение лица явил волнение. — Именно, крылатый юнец воодушевлен тем, кто некогда наведался к сему двору, и жаждет быть подле, равно как и твой нечистой крови… отпрыск, — последнее Османская империя молвил с особым презрением, затем глянув на Адама, с коим его отношения никогда не ладились даже в товарищеской стезе. — Вы столь любезны, — ехидно подметил фаворит сына Рима, едва искажаясь в лице. — Увы, я не склонен подобно моему супругу допускать в свое семейное древо полубожков, возомнивших себя ровнями Стран. Ступай, твоя обслуга чресел моему супругу боле непотребна, — заверил Османская империя, глядя на обладателя золотых кудрей так, словно бы тот был воплощен из грязи и ныне смел марать ковры императорских покоев своей поступью. — Уж не Вам решать, потребен ли я Его Величеству, иль нет, — возразил отец Нойманна, назло темновласому Стране посмев усесться подле того, от кого его упрямо, но безуспешно Осман пытался отвадить. Империя же поднялся, следом таща за собой монструозную конструкцию из юбок, казалось, не прилагая к тому особых усилий, совершенно обвыкнувшись носить на себе пол своего собственного веса. Его мало глодал зреющий конфликт между благодатным и лишь отчасти принадлежащим к божественному началу возлюбленным. Император неспешно, шурша полами ступил к дверям, имея намерение лично переговорить с вознамерившимся отправиться в дорогу наследником польского престола, чьи земли так некстати волей ироничной судьбы находились аккурат меж германскими и русскими, чьи управители сошлись, игнорируя волю не сыскавшего взаимности поляка. Властитель отдаленного обиталища горстки земных богов не желал выпускать из-под своего контроля Польшу, явно лишь для вида передав власть и сыну, правящему германской державой, не дозволяя тому принимать грандиозных решений, и, вопреки убеждению Рейха, коему еще предстояло заверить Россию в суверенности власти Пруссии, правя-таки на свой лад, оставаясь в тени, не сумев за столетия доверить властные полномочия кому-то окромя себя. — Излишне ты стал смел, Адам, — неужто полагаешь, что покровительство моего супруга укроет тебя от гнева любого? — за спиной императора по-прежнему раздавались малоприятные для обоих оппонентов речи, на что Страна, взявший в приоритет разговор с пока еще подконтрольным наследником, лишь молча переступил порог, отвлекая двоих друг от друга щелчком сомкнувшихся дверей. — Ежели бы Вы были способны выразить свой гнев хоть как-то, то не разглагольствовали бы со мною, и уж тем более не кичились бы грозными речами… — послышалось в отдалении из палат властителя баварских земель, на что Империя отреагировал услужливым смешком, будто бы удовлетворив ожидающих от него реакции лакеев, стоящих у самых покоев, допущенных в самое сердце замковой крепости.

***

— Польша, прошу, уверь меня в обратном тому, что поведал мне Осман, — молвил, глядя на белокрылого мальчонку, Империя, стоя подле одного из находящихся посреди почивальни кресла, увенчанного вышивкой и резьбой, чьи грани, обретая очертания цельных композиций, поражали своей дороговизной. Обладатель непослушных белых кудрей, глядя на предка, так трепетно прежде относившегося к его желаниям, едва нахмурил брови. — Так он рассказал тебе? — высокий голос мальчонки отражался эхом от стен залы, увешанной зеркалами, кои венчали златые вензеля, причудливо сплетенные друг меж другом, повторяя природные узоры, лицезреть в горах которые удавалось меньшую часть года в силу весьма капризного климата. — И более того ты возымел что-то против? — тон юного Страны упал, демонстрируя толику разочарования сложившимися обстоятельствами. — Разве могу я быть очарован твоей жаждой покинуть родное имение? — интонация Империи была вкрадчива, вся строгость его тона и насмешки в оном же испарились, едва он обратился к младшему поляку. — Не придется ли мне это сделать рано иль поздно? — задал он наводящий риторический вопрос, ответ на который представлялся мальчонке очевидным. — То будет гораздо позже. Когда ты подрастешь и верные идеалы укрепятся в твоем разуме, — Империя едва ли не напрямую озвучивал свои намерения навязать угодные ему постулаты, чему поляк вряд ли посмел бы возразить, ныне лишь опечаленно сложив крылья за спиной, опустив взор едва виновато. Но затем поднял глаза к очам предка, при взгляде в кои невозможно было утаить ни единого душевного порыва: — Попросту я желал облегчить долю Рейха, став ему доброй партией… — Партией?.. — изумился властитель германских сердец, пуще вглядываясь в ярко-алые очи младшего. Ничуть не смутясь своей прямотой, внезапной для самого же себя, крылатый активно закивал. — Верно… Товарищем станет ему Зейн, а я — супругом… Так ты окружишь его заботой и даруешь достойное общество, — настаивал мальчонка, напротив, возрадовавшись тому, что его уста сами выдали истину. На что Империя, едва поразмыслив, усмехнулся: — Ежели я объявлю о своей воле к размолвке с Австрией и помолвке с тобою, то ты обязан позабыть о помыслах покинуть отчий дом ранее надобной поры, — император был не прочь в очередной раз насолить своенравному, как он мог его охарактеризовать, сыну. Воля Империи, ежели не была законом, то, будучи публично озвученной, вполне могла, благодаря общественной поддержке, стать тем фактором, с которым Пруссии пришлось бы считаться, в особенности ежели сам Рейх больше тяготел бы к предложенной альтернативе, а в последнем император не сомневался, ведая о том, сколь скверные чувства наследник кайзера питал к Австрии как к будущему супругу. Алые глаза поляка загорелись искрой, пока белокурая головенка согласно кивала. Расплывшись в упоенной улыбке, сам ее обладатель в мгновение оказался подле старшего, объяв негласного властителя Баварии, который лишь кивнул, будто бы отдавая сим жестом честь своим амбициям. Ответно уложив ладонь на белоснежные кудри, с цветом коих почти сливался оттенок длани, не видавшей солнечных лучей с пару столетий, Империя перевел взор внезапно преобразившихся янтарем очей на подрагивавшие от восторга крылья, прежде столь печально опущенные. Обыденно, дабы добиться любого исхода личных иль общественных тревог в пределах германских земель, требовалось лишь получить согласие из уст не терпящего лжи и часто крайне обязательного Империи. Императора народ любил, несмотря на весьма специфический нрав и пристрастия, такие как, к примеру, казни съедением, иль казни с последующим съедением за столом, накрытым блюдами из погибшего от неординарного правосудия, царящего в стенах горной крепости, кое, впрочем, оправдывали божественной природой властителя оной. Паства вверяла свои тела и души совершенно слепо под одним лишь взором глаз, голодных до правды, некогда от той же жажды и пострадавших, оттого обретших лазурный цвет вместо прежнего золотого, который проглядывал ныне, лишь когда император пребывал в эмоциональном возбуждении, будоража тем самым сердца свидетелей. — Так что же тебе мило в Рейхе? Германский трон? — вновь приподнял Империя голову потомка за острый миниатюрный подбородок, дабы поймать прямой взор очей, что своим цветом напоминали размытый контур зари у самого горизонта. — Он был мил со мною и мил мне. Я желаю помочь ему освободиться от Австрии, что ему претит, и разорвать порочный круг невзаимности чувств моих отцов, — выпалил Польша, когда белые брови сошлись в центре лба, искажая мягких черт личико беззлобной хмуростью. Взаправду польской линии династии Стран явно не везло с сужеными, кои, вопреки явной воле прародителя, не становились любимы теми, кто был им сужен, в силу самых разных обстоятельств. Казалось, сие нелепое бремя — извечный рок несчастных белокрылых созданий, кои исконно выжидали толики внимания от возлюбленных, нещадно борясь за свое счастье, но извечно проигрывая одиночный бой. Польша-младший явно не был настроен уподобиться предшественникам, решив не выжидать момента и нагрянуть в объятия того, с кем внезапно жаждал быть. Это словно проблеск надежды на возможность бунта как самой наилучшей альтернативы навязываемой воле. — Порочный круг? О, его разорвал еще Речь Посполитая, — заверил мужчина, что подолом своего платья едва не достигал порога, стоя посреди весьма просторной комнаты. — Едва Пруссия окончит правление, я заставлю его вернуться и взять-таки братца, томимого печалью, в мужья. Они — суженные друг другу… его отказы попросту нелепы. Готов жить средь людей подобно дворянам, лишь бы только показать мнимую независимость, — высокомерие прусса и его самонадеянность вызывала у Империи лишь только ядовитую насмешку с толикой отвращения. — Отец не согласился бы с твоими словами, — выдал, доселе глядя в очи старшего, белокрылый. — Пруссия, вероятнее всего, предпочтет держаться Рейха… — Рейха будешь держаться ты и настоишь на том, чтобы властитель германских земель сослал отца на родные земли из сердечных побуждений, — напрямую выказывал свою волю император, уже выдумав сценарий действий и намерений поляка, коего желал использовать в своих целях, как любой другой инструмент поддержания собственного могущества. — Ты столь милосерден, — кивнул Польша, взаправду более сочувствуя отцу его растившему, а не покинувшему при первом удобном случае. Услышав весьма привычные для слуха речи, император лишь кивнул. — Не разочаруй мою милосердную душу… Будь послушен, ведь я ведаю, как лучше. Сии слова Империя выдал с особым заверением, нежно проведя по кромке крыла потомка, заставив то взмыть от восторга вверх. Оперенное явно жаждало большего, нежели чем хвалебного жеста. — Научись их контролировать, — честнейший из правителей Германии равнодушно осмотрел крыло, кое Польша смущенно попытался сложить, потупив взор, раскрасневшись и ныне ликом едва ли не слившись с алыми шелками на стенах. — Но разве тебя не прельстила непосредственность крыла моего праотца? — сквозь слегка сжатые от смущения губы слова звучали приглушенно, почти неразборчиво. — Мало кто может оставаться столь же холоден, как ты ныне… — Полагаешь, в Рейхе взаправду взыграет упоение? — император силой согнул крыло Польши, не став особо на то давить, лишь сложив в суставе. — Боле того, это попросту манеры… равно как ты держишь осанку, стоит тебе держать и их в узде… — Империя вновь оглядел крылья, что ныне недовольно подрагивали, норовя, вопреки воле сконцентрированного на их «приемлемом» положении обладателя, вновь раскрыться во всей красе, едва ли не дотянувшись краями до самого свода высотой порядка семи метров. — Прежде ведь он весьма спокойно относился к твоему оперению, не стоит рисковать показаться совершенно беспардонным, — заверил император, отстранясь от потомка. — Тебя ожидает Август — твой этикет все еще хромает, — неспешные шаги в сторону выхода внезапно прервались, стоило поляку выдать: — Он извечно столь уныл и печален… и ростом все меньше… ныне едва достает мне до локтя, с ним неудобно даже танцевать в паре… С тех пор как его сын дворянских кровей в отъезде, человеческая природа берет свое… мне кажется, он даже начал… стареть, — последнее молвил полушепотом белокрылый. — По-прежнему отказывается от вина? — вопросил император, оборачиваясь к младшему, что в свою очередь активно закивал: — Обвиняет меня в жестокости, утверждая, что напиток на крови дворян, убиенных без их на то воли, ему не по вкусу… а уж тем более пользовать дворян низших сословий не желает. — Могилу себе роет… времена Рима прошли: возводить людей в ранг богов при обилии у дворян показной милости — сущая нелепица. Чего он жаждет? Крови богов, коя некогда прежде была у него в доступе? Добровольных жертв? Кто таков он, чтобы сметь прашивать о подобном и отказываться от благ и привилегий из принципа? — интонация Империи звучала слегка изможденно. Прежде наставник Речи Посполитой, а после и его сына, Польши, имел далеко не знатное происхождение и был первородным дворянином, служившим еще Риму и приходившимся ему средь людей фаворитом. Отец нынешнего правителя баварских земель даровал Августу окромя благодати сына — Гюнтера, — который, едва Рим погиб, сам стал добровольно питать родителя, но ныне вынужденно уехал, сам того до конца не осознавая, оставив принципиального предка на погибель. Польша согласно кивнул. — Прежде побывав в любимцах у сына Юпитера, он желает быть любим богами, а не упиваться положением, силой отбирая благодать… Лицо императора перекосила кривая усмешка: подобные воззрения Августа он воспринимал как прямое оскорбление, ибо сам никогда полностью не уповал на веру паствы и поддерживал могущество не только любовью граждан, но и их плотью, кою забирал в большинстве случаев насильно, лишая жизни того, в ком увидел изысканное блюдо к своему столу.