Пламя, волк и ласточка

Он поднялся и последовал за Эмгыром, не оглядываясь на других ведьмаков, оставляя их терзаться обидами в полной тишине, с которой все начиналось. Рассудок твердил, что он поступает неправильно, друзья не заслужили такого завершения вечера, но подавленные альфа-инстинкты гнали его за поманившим омегой вслед. Геральт шел в темноте, даже не глядя под ноги, и в его голове танцевало желание, умело скрываемое мнимым чувством долга: он обязан быть рядом с Эмгыром, защищать его и заботиться, даже если это означало предать друзей, принципы и самого себя. Когда они вошли в выделенные императору покои, где все еще сиротливо стояла остывшая бочка, Эмгыр наконец остановился и повернулся к Геральту. В его глазах читалась смесь триумфа и чего-то болезненного, подобного самоуничижительной тоске, от чего янтарная желтизна, напоминающая ведьмачий взгляд, матово мерцала в полумраке комнаты, освещаемой лишь россыпью свечей на столешнице у окна. Он молчал, ожидая реакции. Геральт, не раздумывая ни секунды, подошел к омеге и обнял его в порыве, продиктованном внутренней волей, которая была куда сильнее его самого. Он почти физически осязал, как все его прежние чувства — ненависть, ревность, злость, страх — отступают, отдавая место чему-то новому и непонятному, но от этого не менее приятному. Эмгыр ответил на его объятия, подавшись навстречу всем телом, и в этом прикосновении было что-то отчаянное, будто бы он пытался отгородиться в руках Геральта от мира за пределами комнаты. – Знаешь, я так давно не сидел ни с кем у костра, – Эмгыр одной рукой откинул с лица волосы, не разрывая соприкосновения, – очень много лет. Так уж вышло, что, возносясь над миром, ты теряешь связь с людьми и остаешься в полном одиночестве. – На троне всегда сидит только один, – хмыкнул Геральт, подводя их обоих к краю постели и садясь на сбитое складками покрывало, – да, со времен нашего знакомства многое изменилось. Твои чувства застыли, знаешь, как мушки в янтаре. – Это неправда, – Эмгыр наклонился вперед, упираясь локтями в колени, чтобы дать отдых спине, – они все еще здесь, просто не всем ведь их покажешь, верно? Когда для людей у трона ты непроницаем, на тебя нельзя надавить и подчинить себе, как этих марионеточных королей, внутри пляшет настоящая буря. Ее так хочется выплеснуть на кого-то, что волей-неволей начнешь швыряться чернильницами в ведьмаков. Геральт накрыл его плечо ладонью и вздохнул не без понимания. – Когда я был младше и еще не сидел на троне, – Эмгыр прижал кисть тыльной стороной ко лбу, будто бы пытаясь его немного охладить или умерить головную боль, – я думал о мести, сначала постоянно, потом забылся ненадолго, спасибо Лето, а потом снова эти мысли одолели меня, и я катался по земле, драл на себе волосы, выл и стенал, пока не понял, что все это погоды не сделает и к цели не приведет. Только трезвый рассудок мог подтолкнуть в верном направлении, и я остудил голову, а попутно и чувства словно водой ледяной окатил, и вот теперь, – он прижался к руке Геральта щекой и взглянул на любовника исподлобья, – империи все равно, кто сидит на троне, веришь? – Отчего бы не верить. – Сейчас, у костра, когда мы играли, смеялись, ругались, рассказывали истории, я почувствовал, что вы, ведьмаки, не меняетесь. Прошло тридцать лет – а Лето все прежний, да и ты тоже, Геральт, почти не носишь на себе отпечатка прошедших лет. А я? – Эмгыр усмехнулся, рывком встал, скинув с себя руку Геральта, прошел к окну и уставился на свое отражение в мутном пыльном стекле, – я старею и чувствую это так остро. Все вы вспоминали Дани, мальчишку, юнца, но он умер, когда нацепил золотую корону. Его тень всюду следует за мной, его черты смешались с моими, но не обманывайся, ведьмак, он мертв, я своими руками сломал ему шею. Когда рождается император, человек, которым он был у первой ступеньки трона, должен умереть. Омега провел пальцами по волосам, растрепал привычно зачесанные за уши гладкие пряди, намотал одну у виска на фалангу, брезгливо оглядел и фыркнул: – Мои волосы седеют, лицо покрывается морщинами, горбится спина, глаза бледнеют и теряют цвет, я истончаюсь, словно привидение, и никто, и ничто не в силах удержать меня здесь, – он рывком обернулся, глядя на Геральта в полумраке полубезумным взглядом, – мой придворный целитель говорит, что в таком возрасте думать о детях – глупость, что я упустил свое время, и что не готов, но у меня нет выбора, – звучало так, словно император пытался оправдаться, – чужая жизнь внутри будто бы делает живым меня. Я помню, что во время последней беседы сказал ему, что если умру на руках повитух, то последними своими словами отправлю его в петлю, но это тоже глупость. Геральту нестерпимо хотелось произнести хоть какие-то слова утешения, но он боялся нарушить искреннюю зыбкость момента, и потому молчал, как рыба. – Прости, что нарушил данное тебе слово, – Эмгыр снова шагнул к кровати, но остановился, словно врезавшись в невидимую стену, которую сам же и воздвиг, – Морвран действительно был в моей спальне лишь единожды, сам понимаешь, зачем. Когда ты отправился на поиски Цириллы, я размышлял над тем, чтобы снова взяться за старое, но, – он все же преодолел разделяющее их расстояние и опустился перед сидящим Геральтом на колени – без тени почтительности или покорства, а лишь для того, чтобы заглянуть ведьмаку в лицо, – они все мне опротивели. Я думал только о тебе и так чудовищно скучал, что сам себе до сих пор поражаюсь. Геральт положил руку на растрепанные черные волосы и едва ощутимо провел по ним кончиками пальцев. Эмгыр моментально потянулся за прикосновением дальше, приникая к его ладони, как ласковая собака. – Это еще одна причина, по которой я не хотел держать тебя при себе долго, о чем я все еще думаю чаще, чем хотелось бы, – сказал он, едва шевеля губами, – я не хочу, чтобы ты видел, как я старею и умираю, а ведь это неизбежно. Ведьмаки живут слишком долго, чтобы связывать себя с людьми, ты уже сейчас старше меня в два раза? В три? Нет, кажется, все-таки в два, а сколько проживешь еще? Вы никто не умираете от старости, вас почти никогда не хоронят убитые горем друзья, целое тело ведьмака – еще большая редкость, чем некоторые ваши чудища. А мне осталось при наилучшем раскладе без яда в вине и ножа в спине жить лет пятнадцать-двадцать, для удачливого ведьмака или чародея – не срок. Мои лучшие годы миновали без тебя и Цириллы рядом, и кто же в этом виноват? Только я сам. Свечи на столе, потрескивая, догорали и потухали одна за другой, пока ведьмак и человек сидели в темнеющей комнате, боясь шевелиться. – Ты не виноват, – Геральт коснулся пальцами острого подбородка и заставил омегу поднять голову, чтобы взглянуть в его глаза и увидеть там свое отражение в волнах печали, – и не отрекайся от того, что есть сейчас, думая о смерти. Мы все ходим под взорами богов и рискуем сдохнуть каждый день, будь ты император или раб, смерть все равно приберет тебя в свой срок. – Я не хочу, чтобы ты на это смотрел, – отрезал Эмгыр, не теряя зрительного контакта, а затем попросил, – поцелуй меня. Геральт, словно ведомый все той же невидимой силой, поднял омегу на ноги, обхватил за талию и повалил на худой матрас. Его руки скользили по телу Эмгыра, срывая одежду, благо застежек было куда меньше, чем обычно, и когда ладони коснулись голой безволосой груди, губы любовников наконец-то встретились и полыхнули жаром. Их близость была похожа на лесной пожар, разгоревшийся теплым летом в южных чащах, они отдавались страсти, словно забывая обо всем на свете и стараясь лишь навечно запечатлеть в памяти сказанные друг другу в минуту странной, будто предсмертной искренности слова. Это была битва, в которой сама судьба не определила бы победителя и проигравшего, похожая на танец двух душ, связанных невидимыми нитями. Геральт, чрезвычайно осторожно нависая сверху над распростертым по кровати омеге, ласкал его живот, стараясь не придавить ненароком сильнее, чем требуется. Нежно поглаживая туго натянутую кожу, он чувствовал, как маленькое существо внутри толкается к его ладони, и ведьмачье сердце сжималось от нежности и отчаяния, которым, казалось, по определению предаваться Геральту не следовало. Он понимал, что они оба рискуют, но не мог остановиться. Не хотел останавливаться. Больше любовники не говорили друг другу ни слова, их методом общения стали тела, в каждом прикосновении, в каждом вздохе выражающие свои эмоции, страхи и желания. Только один раз Эмгыр нарушил молчание, когда Геральт, сунув в рот пальцы, чтобы смочить их слюной, скользнул меж разведенных ног, торопясь поскорее прикоснуться к мягким влажным складкам его лона. – Сейчас все-таки не течка, – напомнил омега, – возьми, пожалуйста, из сумки, которую Хендрик, кажется, положил на стул, флакон с персиковым маслом. Пока Геральт рылся в вещах, Эмгыр наблюдал за ним, подперев голову рукой. Лежал он весьма поэтично, поэтому ведьмак, размазывая пахнущее фруктами масло по пальцам и заодно сразу по члену, чтобы два раза, как говорится, не ходить, откровенно залюбовался, да так сильно, что плеснул себе лишнего на ладонь, которую пришлось с тихой руганью вытереть о бедро. – Кстати, о течках, – хмыкнул Эмгыр удовлетворенно, когда в него проникли сразу три скользких пальца, – целитель говорит, что их не так много мне осталось, так что не хотелось бы тратить их зря. Он откинулся на спину, шире разводя бедра, чтобы позволить Геральту забраться пальцами еще глубже, дотрагиваясь до чувствительных местечек где-то в глубине. – Может, тебе целителя сменить? – хмыкнул ведьмак, добавляя еще один палец на всякий случай – повредить омеге ему определенно не хотелось, – этот какой-то шибко пессимист. – Пока тебя не было, как раз случилась одна, и боги мои, какой же это был похабный кошмар. Я неделю мучился и еще неделю стыдился смотреть в зеркало, – от особенно приятного движения Эмгыр сладко застонал. Геральт честно попытался представить, не смог и потребовал, мягко вращая запястьем: – Расскажи. – А ты у костра подробностей не наслушался? Движения руки сразу замедлились и стали куда деликатнее, омега яростно и разочарованно вскрикнул, чтобы тут же пообещать: – Да расскажу, расскажу, только не останавливайся, умоляю! Геральт, заинтригованный, наклонился еще ниже, пальцы его свободной руки скользили по чувствительным соскам, сжимая то одну темную вершинку, то другую. Эмгыр, содрогаясь от удовольствия, запустил пятерню в спутанные пепельные волосы, чтобы прижать ведьмака ближе к себе, его глаза закатились. – Ну, во-первых, – начал он свой рассказ, пытаясь говорить внятно сквозь стоны, – я думал обойтись зельями, но сварить их в спешке да еще и так, чтобы хватило для моих аппетитов, в которых я себе не отказывал… о-ох… мой чародей не справился и думал, полагаю, что я его казню, но мне хотелось забиться в комнату, спрятаться в постели и желательно чтобы на мне лежал какой-нибудь ведьмак, так что его голова до сих пор на месте. Геральт чуть отстранился, с любопытством наблюдая, как Эмгыр тщетно пытается унять нарастающее возбуждение, в его глазах плясали огоньки. – А потом, — продолжил омега, его голос охрип от удовольствия, — начались… скажем так… необычные в своей силе и новизне ощущения. Временами казалось, что внутри меня кипит вулканическая лава, а то и вовсе накрывала какая-то неземная… о-ох, Гера-альт… эйфория. Ведьмак, решив, что растяжки довольно, вынул перепачканные скользкими выделениями пальцы, пару раз для надежности провел ими по ноющему херу, пристроился, помня о необходимости не давить на выпирающий живот, и толкнулся внутрь. Эмгыр вскрикнул, цепляясь за его волосы одной рукой и за многострадальное покрывало другой. – В общем, это была тяжелая неделя. Я свил гнездо на кровати и удовлетворял себя руками так бешено, что там внизу все опухло, кожа натерлась, и сидеть потом было неприятно еще несколько дней. Постоянная, непреодолимая течка, которая не прекращалась около недели, – он поморщился и тут же блаженно просиял от особенно глубокого толчка, – целая эпоха! Я не ел, не пил, только терся о собственную руку, как животное, и иногда еще засыпал, мне снился ты, и немного Лето, я просыпался в луже, и все начиналось снова, и некому было обо мне позаботиться. Даже воды подать некому, представь себе! Я чувствовал себя обессиленным, грязным и беспомощным, пока все не закончилось. Эмгыр замолчал, ожидая, что Геральт поймет и проявит сочувствие, но ведьмак, склонив голову, торопливо двигался и не сводил с него молчаливого требовательного взгляда. – Возможно, слуги не входили в мою спальню, потому что их пугали дикие звуки, или потому что я, помнится, пообещал содрать кожу с того, кто посмеет сунуть ко мне нос. В любом случае, Геральт, мне тебя не хватало. Омега окончательно затих, и Геральт, подстроившись под желанный ему ритм, дотронулся до его шеи там, где билась полнокровная жилка, пальцами. Эмгыр не произнес ни слова, но застонал пуще прежнего, полыхая щеками. Геральт, не в силах сдержаться, приблизился к его лицу и прошептал что-то совершенно невразумительное, но полное плохо скрываемого обожания. Эмгыр некоторое время наслаждался соприкосновением их бедер в тишине, но затем вдруг отклонил голову в сторону, еще сильнее открывая беззащитное горло словно в немом приглашении. Геральт подождал некоторое время, давая любовнику шанс передумать и испытывая его терпение. Он видел, как трепещет кожа на шее Эмгыра, как часто бьется пульс под его пальцами, и понимал, что этот момент — нечто особенное, что нельзя позволить себе испортить ни единым неверным движением. Но Эмгыр не отводил взгляда, он продолжал лежать, расслабленный, доверчивый и открытый, и Геральт, наклонившись, впился зубами в мягкое место там, где шея переходила в разлет ключицы, скрывая полную аромата омежью железу. Он чувствовал, как клыки смыкаются на нежной коже, оставляя метку, и резкий запах кислых ягод ударил в нос, вызывая ответную волну похоти. Белое Пламя замер, затрепетал, словно пойманная птица, чувствуя, как смыкаются чужие клыки, помечая его тело знаком связи, а затем вдруг как-то резко расслабился, со стоном разбрасывая по постели длинные руки. Тепло Геральта, такое знакомое и желанное, разливалось по его бедрам, успокаивая и возбуждая одновременно. – Aen hen lielle ya, – прошептал Эмгыр так, что у ведьмака закружилась голова, –ya aen’me d’haer. Он повернул голову, не обращая внимание на то, как по шее стекает кровь вперемешку с сильно пахнущей сукровицей, и их губы встретились в поцелуе. Геральт почувствовал, как Эмгыр отвечает на ласки, цепляясь за его плечи, притягивая его к себе все ближе и ближе. Он забыл обо всем на свете, погрузившись в пьянящий момент близости. В комнате витал аромат их тел, смешанный с запахом трав и масел, создавая пьянящую смесь, перед глазами плясами разноцветные пятна. Они лежали, сплетясь в единое целое, и Геральт чувствовал, что сейчас он принадлежит этому человеку так же, как и тот принадлежит ему. Он оторвался от припухших губ Эмгыра, оставив на них легкий след от укуса, и прошептал ему на ухо: – Ты прав, я твой до самых потрохов. И так будет всегда, пока я дышу. Геральт снова прильнул к омежьей шее, но теперь не укусами, а поцелуями, утопая в нежности. Они продолжили сливаться друг с другом еще некоторое время: ведьмак любовался мраморной бледностью кожи, изредка прикасаясь в порыве ласки к животу омеги или поглядывая вниз, туда, где его член погружался глубоко в чужое тело, а Эмгыр слепо пялился в потолок, смаргивая странные непрошенные слезы и бессвязно бормоча на страшной смеси общего языка и родного, перемежая признания в любви на Старшей Речи с ругательствами и мольбами. И, наконец, когда силы покинули обоих, любовники рухнули на подушки, сплетаясь конечностями и тяжело дыша, и их сердца привычно бились в унисон. Геральт крепко обнял Эмгыра, прижав его голову к своей груди, и принялся мурлыкать себе под нос сорванным от стонов голосом колыбельную, слова которой он, разумеется, не помнил, но мелодия почему-то отзывалась влагой в глазах. Ведьмак нежно гладил растрепанные черные волосы, едва касаясь пальцами шеи и висков, и чувствовал, как омега засыпает, словно маленький ребенок, убаюканный пением и лаской. Геральт сам, закрыв глаза, погрузился в сон, его рука все еще сжимала ладонь Эмгыра, и их пальцы переплелись, пока последней мыслью в голове ведьмака было желание умереть здесь и сейчас в теплой постели, не перенося тягостную перспективу издохнуть в бою на грядущий день, однако обдумать сие как следует он не успел.