Отродья

      — Какой он огромный…       — Как думаешь, я смогу его удержать?       Всё, что напоминает о прошлом мамы, — оружие, висящее в гостиной над камином. Чёрный прямой клинок с изогнутой гардой. Мама говорила с горечью, что это было мрачное время, когда ей приходилось убивать, чтобы защитить Каздель. Она не любит о нём вспоминать, и даже Дюк’аралим, мечтательно вздыхающий и грезящий о том, что мама была героем — хотя героев в Казделе шесть, а остальные так, помогали, — не настаивает.       Лерайе не боится. Они в Казделе. Конечно, тут кто-то кого-то убивает, она знает, что Сангвинарх делает со своими подданными, когда пичкает их червями. Мама должна была убивать. Она очень много живёт и занимает такое высокое положение в иерархии… Но почему избегает прошлого?       Можно подумать, что Лерайе и Дюк’аралима, видящих, как черви заполняют сарказов со всех отверстий, что-то ещё напугает.       — А если мы его возьмём?       — Ты что… — удивляется Дюк’аралим и оборачивается к улыбающейся Лерайе. — Лерайе! С ума сошла?       — Если ты хочешь посмотреть, можешь ли его поднять, я могу придвинуть стол, мы по нему залезем, и ты возьмёшь.       — Я думал, что единственный предлагаю безумные идеи.       — Это просто меч. Что может пойти не так?       — То, что он слишком острый и тяжёлый для вас.       Дюк’аралим шугается и мигом бросается к Лерайе, прижавшись к ней намертво. Лерайе обнимает его и поднимает взгляд на Сангвинарха, стоящего в паре шагов от них. Он смотрит на меч, подняв голову. Лерайе стискивает челюсти, Дюк’аралим напрягается, но вжимается в неё ещё ближе. Она не услышала, как он подошёл.       Сангвинарх такой непревзойдённый и великолепный, такой… недосягаемый. Как ожившее серебряное божество, которому подвластны сами смерть и жизнь. Лерайе хочет однажды стать как он. Она дёргает Дюк’аралима за рукав, и тот очень нехотя расцепляет объятия и выпрямляется, отступая на опасливые полшага, чтобы в случае чего снова броситься к ней.       Сангвинарх тянется к клинку. Ладони у него узкие, длинные и белые. Как у женщины. И почему Дюк’аралим мечтает стать огромным мускулистым сарказом, если что Сангвинарх женственный, что мама тоненькая и аккуратная, что даже дядя Дан’шоэль был высоким и худым…       — У него есть имя, — произносит Сангвинарх на древнем языке, беря меч. Ему приходится приподняться на носочки для этого. — «Родословная». Сиире никогда не рассказывала, откуда у неё этот клинок?       — Нет, — тихо отвечает Лерайе, пытаясь сделать так, чтобы голос не дрожал. В гостиной от присутствия Сангвинарха стремительно холодеет, и кожа покрывается колючими мурашками, которые неплохо было бы отскрести.       — Это клинок Конфессариуса, которым он когда-то владел. Подарок для Сиире, символ их сотрудничества в далёком, как наша страна, прошлом.       Сангвинарх бережно снимает клинок с подставки. Чёрное лезвие остро контрастирует с белыми ладонями.       — Он был знаком для Сиире. Символом присутствия Конфессариуса.       — Мама… — шепчет Лерайе и, сдавив ладонь Дюк’аралима, быстро исправляется, когда Сангвинарх переводит на неё равнодушный взгляд. — Сиире ненавидит Конфессариуса.       Сангвинарх почти никогда не улыбался в присутствии Лерайе. Но не в этот раз: его приглушённая улыбка печальна.       — Она любила его так же, как и меня.       — Неправда. Если бы любила… относилась бы по-другому.       — А кто же говорит тебе, что любовь бывает только нежной и тёплой? — задаёт вопрос Сангвинарх и перестаёт улыбаться. Он сжимает рукоять, и Лерайе сглатывает: в голову подбрасывается мысль, что он их зарубит. Дюк’аралим чувствует опасность и сдавливает ладонь Лерайе так, что та немеет.       Сангвинарх ухмыляется. Он опускает клинок и протягивает им.       — Вы желали его подержать. Не бойтесь. Он не проклят, он совершенно чистый… как наша родословная.       Дюк’аралим первый. Он осторожно берёт клинок за изогнутую гарду и неловко ойкает, резко опустив его, когда Сангвинарх передаёт оружие, перекладывая его вес в маленькие детские ладони, и выпрямляется.       — Осторожнее. Он может испортить паркет.       — Х-хорошо… — с дрожью отвечает Дюк’аралим, хватаясь за клинок. Лерайе помогает, берясь за лезвие снизу так, чтобы оно её не поцарапало.       Острое и гладкое, достаточно тонкое, способное, наверное, одним взмахом разрезать бумагу. Клинок изящен, и Лерайе не слышит и не чувствует ничего подозрительного. Он идеально чистый.       — Видите? Он идеален, совершенен, как-то, к чему должны стремиться сарказы. К силе, скрытой за великим прошлым и родословной.

\ \ \

      Лерайе просыпается от топкого чувства тревоги. Она продавливает нежный сон, умудряется пробиться сквозь плотную сонливость и куснуть за ухо, которое она сразу же остервенело, поворочавшись под тяжёлым пледом, принимается чесать, недовольно нахмурившись. Пытаясь поймать убежавший сон, Лерайе неловко выпускает его скользкий хвост и понимает: ни уснуть, ни расслабиться больше не удастся.       А что-то и правда не так.       Лерайе медленно открывает глаза и приподнимается на локте. Её маленькая комната пустая. Книги и записи как лежали на столе, так и лежат. В углах нет страшных теней, потолок на неё не надвигается. Но когда она садится на кровати, подогнув под себя ноги и потерев слипшиеся глаза, то осознание тревоги обрушивается на неё обвалом. Лерайе смотрит в окно и, зажмурившись, трёт глаза с силой, надеясь, что ей кажется… нет. Ничего ей не кажется.       Весь город, на который с высоты шпиля открывается живописный вид, покрыт чем-то густым и серым. Это что-то наплыло, подобно морю, затопившему всю Лейтанию до горизонта, и самые далёкие постройки со стенами мобильной платформы скрылись, заволоченные странным явлением. От ужаса у Лерайе начинает стучать сердце, а по позвоночнику расползается холод. Что это? Нападение? Феранмут? Конец света? Самый настоящий апокалипсис, который случился так внезапно и тихо, покрыв светло-серой густотой несчастные огоньки домов и остроконечные крыши? Лерайе от испуга вскакивает с кровати, не в силах отвернуться от кошмара.       Почему оно такое густое и ничего не видно? Почему небо чистое, будто в насмешку над тем, что происходит на земле, а земля задыхается под толщей серости? Сердце бьётся о рёбра. Так быть не должно. Лерайе в опасности. Вдруг все мертвы, а она осталась наедине с далёкими огоньками и этим расплывчатым ужасом?       И Лерайе стрелой выскакивает из комнаты, распахнув дверь так, что та ударяется ручкой о стену и громкий стук тревогой разносится по коридору. Натянув лишь накидку, в одной одежде для сна — простой рубашке и штанах с тёплыми носочками, — она пробегает до конца закруглённого коридора и без стука врывается в комнату Конфессариуса.       Он спит на животе, крепко обняв большую подушку. Бедный Конфессариус. Он не знает, что им всем конец и они умрут так же, как умерли далёкие домики, сожранные серостью. Лерайе, прикрыв дверь, быстро подходит к Конфессариусу и, немного помедлив, чтобы преодолеть смущение, касается его плеча.       — К-конфессариус… Конфессариус… — шепчет она неловко, сжимая белую рубашку на его плече. — Конфессариус… Пожалуйста, проснись.       Длинные светлые ресницы дрожат. Конфессариус вздыхает, приоткрывая глаза, и поднимает голову. Беспокойный вид Лерайе заражает его, и расслабленное заспанное выражение лица сменяется на тревожное.       — Что случилось? — хрипловато спрашивает он. Лерайе поджимает губы и кивает на окно. Конфессариус оборачивается. — Что?       — Там… там конец света… мы все умрём.       Он долго смотрит в окно, приподнимаясь, а Лерайе дрожит и выпускает его плечо, расцепляя пальцы. Конфессариус, кажется, не понимает всей серьёзности ситуации.       — Мы умрём… Надо разбудить Отто и Фримонта. И-и найти Эрменгард… И остальных…       Конфессариус вздыхает. Почему-то он не волнуется. Совершенно спокойно, преодолевая сонливость, он садится на край кровати… и Лерайе видит улыбку, которая ввергает её в ещё больший шок, чем туман. Конфессариусу весело? Весело от того, что они все скоро умрут?       — Надо бежать.       — Лерайе…       — Пока нас это не поглотило.       — Лерайе.       Тихий смех выбивает почву из-под ног. Лерайе неверяще пялится на него, искренне не понимая, а Конфессариус, прикрыв губы ладонью, смотрит на неё весёлым прищуренным взглядом, пока не отворачивается.       Она что-то не поняла? Или сказала тупость? Какой позор. Лерайе шмыгает и отходит на шаг, и смех тут же прерывается, а Конфессариус, всполошившись, быстро заминает её страх, избавившись от улыбки и став мягко-серьёзным:       — Лерайе, это туман.       — Т-туман так не выглядит.       — Это именно что туман, просто очень густой. В воздухе, должно быть, очень высокая влажность. Сколько времени?       — Почти четыре утра…       — Чаще всего туманы образовываются вечером или как раз под утро.       Лерайе стыдливо прикрывает ладонями горящее лицо. Просто туман. Это не феранмут, не конец света и не что-то опасное. А просто погодное явление, как грязная мгла в Казделе по утрам. Дождь. Гроза. Просто погодное явление…       А она подняла панику, помешала сну Конфессариусу и так глупо решила, что они все умрут.       — Мама не рассказывала?       Лерайе не отвечает. Спросонья она не помнит, что мама говорила, а что нет. Да и какая разница? Она уже поступила ненормально, разбудив Конфессариуса, и теперь, и теперь…       — Лерайе. Лерайе, — нежность стелется в голосе прокашлявшегося Конфессариуса. — Подойди сюда. Не бойся.       — Прости… прости, пожалуйста. Я ничего н-не поняла и… подумала, что мы все умрём…       — Оставь это, — просит Конфессариус и, встав с кровати, подходит к ней. Она слышит шорох. Конфессариус касается её ладоней, отводя от лица, но Лерайе упрямо жмурится и послушно следует за ним. Он садится обратно и бережно усаживает её к себе на бёдра боком, приобнимая. — Не бойся. Ты всего лишь испугалась, с кем ни бывает. Тревожный сон?       — Мне… снилась мама.       — Всё было плохо?       — Не совсем.       — В любом случае, не бойся. И не вини себя. А лучше прими мои извинения, что я посмеялся над тобой. Этого делать мне точно не стоило.       Он, окружающий бархатными, мягкими словами, даже заботливо прячет прядь за её ушко. Лерайе отчаянно не хочет на него смотреть. Зачем Конфессариус извиняется? Это она должна извиняться и плакать, а не он.       — Теперь ты будешь знать, что такие туманы тоже бывают.       — Просто он такой… густой. Я не вижу даже стен мобильной платформы.       — Вот такой туман, — аккуратно произносит Конфессариус и обнимает крепче, прижимая к себе и упираясь лбом в плечо.       — Ты правда не злишься, что я тебя разбудила? — неловко переспрашивает Лерайе, сжимая кулаки.       — Нет. Кроме того, я рад, что ты побежала ко мне.       А к кому ей ещё идти? Такую глупость только Конфессариусу и доверять. Фримонт её тут же прихлопнет, как стальная мышеловка — крошечную мышку, а Отто выгонит. Только Конфессариус её поймёт и утешит.       Только он её по-настоящему, как мама, любит. Лерайе так кажется. Если раньше она относилась к нему с опаской и её каждый раз передёргивало от его улыбки, то теперь взгляда ласковее и слаще, чем у Конфессариуса, не найти.       — Хочешь посмотрим? Я всё же больше не усну.       — А можно?       — Конечно.       Лерайе наконец-то оборачивается, когда Конфессариус поднимает с её плеча голову. Он и правда не злится… улыбается. Лерайе начинает улыбаться в ответ, хоть и не так уверенно и открыто, как он.       — Только умойся, оденься потеплее и спускайся в холл.       — Хорошо.       — Потом однажды покажу тебе зарницу. То ещё зрелище. — Конфессариус придерживает Лерайе за руку, помогая ей слезть с его колен.       — А что это? — спрашивает Лерайе и поправляет накидку.       — Когда небо перед грозой чёрное-чёрное, полностью чёрное, а где-то вдалеке раздаются внезапно яркие вспышки, никаким звуком не сопровождаемые. Но нет ни дождя, ни ветра.       — Страшно.       — В реальности ещё страшнее, — ухмыляется Конфессариус и выпускает её ладонь. — Но это как-нибудь потом. Беги к себе, я буду через пять минут.       Жгучий стыд отступает, и дрожь становится тише, пока не успокаивается вовсе. Конфессариус в самом деле не злится за эту глупость? Поверить тяжело, но Лерайе, подбадриваемая расслабленно-сонной улыбкой, спешит покинуть комнату и убегает к себе.       То ли вернувшаяся детская самоуверенность, то ли желание «потрогать» туман — что-то торопит её, подгоняет, подталкивает вперёд, а ощущение радости и какого-то пресловутого интереса охватывает клочки разрозненных мыслей и складывает в единую идею: увидеть туман.       Благодаря походам в ателье у неё есть уже не только платье, сшитое Терезой. Однако оно нравится Лерайе больше прочих, ведь это… подарок Терезы. Короля Сарказов. Причём очень удобный, красивый, приятный подарок, носить который — одна гордость. Лерайе быстро умывается, расчёсывается, приводя себя в порядок, подхватывает платье, сшитое Терезой, ловко переодевается и, натянув на плечи плотную уличную накидку, выскакивает из комнаты и устремляется к винтовой лестнице, ведущий на самый низ шпиля.       Конфессариус в чёрных одеяниях, плотно облегающих корпус и длинные ноги — Лерайе, конечно, на них часто засматривается… — уже ждёт её. Атласная накидка спадает к полу, а в правой ладони — знакомый огромный клинок ростом с самого Конфессариуса. Он с приятной улыбкой протягивает ей свободную ладонь, и кастеры шпиля открывают двери, выпуская их на улицу.       Весь двор застелен густым туманом. Он расползся по брусчатке, наплыл на чёрный кованый забор с острыми наконечниками и затянул непроглядной серой ватой тёмный сад. Листва на почти облысевших клёнах — кровавая и тёмно-золотая, стволы — чёрные. Лерайе, держа Конфессариуса за прохладную, сжатую тугой перчаткой, ладонь, ведёт его дальше в сад прямиком к фонтану, заплетённому в мокрую лозу. Ночью фонтан молчит.       Сомневаясь, Лерайе останавливается с Конфессариусом в море тумана и протягивает свободную ладонь. Она слегка сжимает пальцы, будто пытается прощупать, но разве туман можно поймать? Лерайе повторяет движение ладонью, глуповато пытаясь хоть что-то ухватить.       Нет, конечно. Туман нельзя поймать. И чего это она?..       — Видишь? Ничего опасного, никто не умирает. Это ведь туман, — утешительно говорит Конфессариус, поглаживая ладонь Лерайе пальцем. Она кивает, не отводя изумлённого взгляда от тумана.       — Вижу…       — Можешь погулять по саду, — предлагает Конфессариус и выпускает её ладонь. Лерайе оборачивается, глупо заморгав, и он добавляет с покровительственной улыбкой: — Не бойся. Это всего лишь туман.       Идти Лерайе в одиночестве дальше не хочет, но то, каким стал сад после наплыва тумана, интересует больше. Едва-едва улыбнувшись в ответ, она кивает и отправляется исследовать туманные дебри. А сам Конфессариус, медленно выдохнув, прикрывает глаза и поворачивается к ней спиной, решив сесть на край фонтана.       Ему даже садиться не нужно. Настолько Конфессариус высокий, что достаточно просто опереться на край бёдрами и аккуратно прислонить рядом клинок. Приоткрыв накидку, он достаёт мундштук, заправляет сигарету лениво-сонным движением, до сих пор не проснувшись после внезапной тревоги Лерайе, и поджигает.       Фримонт не заставляет себя долго ждать. Пара затяжек, расслабленность, растянувшаяся в голове, и со стороны шпиля уже слышатся шаги. Конфессариус прикрывает слипающиеся веки, и недовольный тон настойчиво пытается разрушить полусонное состояние:       — Что за ранние подъёмы?       — Лерайе перепугалась тумана. Думала, что это конец света и мы все умрём.       — Глупая… — вздыхает Фримонт. Конфессариус с улыбкой качает головой:       — Как будто ты таким не был.       — Не был. Тебе напомнить, из чего состоят личи?       — Я отлично помню.       — Мы по определению не можем быть «глупыми».       — Ты пришёл поворчать, что я вышел с Лерайе погулять?       — Время четыре утра, — строго напоминает Фримонт, вперив ладонь в бок. Конфессариус как сонливо улыбался, так и улыбается, искренне не понимая, к чему столько волнения. — Ей нужно в это время сладко и крепко спать, а не шляться по улице.       — Пусть посмотрит на туман. Такие явления для Казделя большая редкость, у нас только дожди, грозы и пыльные ветра со смогом. А здесь… чистый туман.       Конфессариусу удаётся успокоить Фримонта. В конце концов и он, вечно недовольный, расслабляется глубоким вздохом, подходит ближе и становится рядом. Теперь они оба смотрят на шпиль, пока Лерайе за спиной шуршит и изучает туман.       — Нужно вернуться в Каздель.       — Да что ты говоришь, — улыбается Конфессариус, постукивая по мундштуку и сбрасывая пепел. — В Каздель вернуться… Какие громкие слова. Кто мне говорил, что не хочет возвращаться в это гнездо змей и крыс?       — Не припомню подобного.       — А я вот отлично помню.       — Ну и что теперь, возвращаться нельзя? — хмуро переспрашивает Фримонт, уперевшись ладонями в бортик фонтана.       — Да, конечно, я тебе запрещаю вернуться. Шутка, Фримонт. Можно и даже нужно, я обещал Терезе, что ты навестишь её.       — Тошно… — кривится Фримонт. — Придётся идти прямиком в резиденцию Короля Сарказов и контактировать со всеми этими змеями.       — Придётся. Хотя бы на час.       — Пожалуй.       — Проблем с Отто не будет? Он тебя отпустит?       — На неделю, как вы к нам приехали, — никаких проблем. Времена сейчас тихие и спокойные.       Конфессариус с улыбкой поднимает взгляд к чёрному небу. Тихие времена. Спокойные.       — Не то что раньше… — шепчет он в одинокое небо.       — И хорошо, что прошлого уже не настанет.       — Ты так уверен?       — Совершенно.       — А мне кажется, что нет. Рано или поздно очередная война повторится: либо на сарказов опять объявят крестовой поход, либо они сами устроят войну, — вздыхает Конфессариус, вытряхивает мундштук и прячет его в накидку.       — У Терезы с Терезисом неплохо получается поддерживать мир.       — Пока что. Мне действия ни одной, ни другого не нравятся. Подожди ещё лет десять, двадцать… может, тридцать. И весь мир будет разрушен.       — Я тебя ненавижу.       — И я тебя тоже люблю, Фримонт.       А потом сонливость разметает в щепки так же, как размело беспокойство вскочившей ночью Лерайе. В саду воцаряется мёртвое молчание, и Конфессариус, резко переглянувшись с Фримонтом, понимает всё без лишних слов. Ладонь намертво вцепляется в клинок, он сбрасывает накидку, а Фримонт, уже сосредоточив артс в ладонях в форме блёклого свечения, оборачивается.       Вампир с голодным, кровожадным взглядом и рассыпанными по спине золотыми волосами склоняется над бездыханной Лерайе. В его цепких руках обмякло маленькое тело, поперёк горла — глубокий кровавый порез, затопивший белый шёлк платья.       — Отродье… мерзость! — кричит Фримонт и взмахивает рукой. Вампир, улыбнувшись, с больной нежностью укладывает Лерайе на траву и отскакивает от пронзительного луча света, с гулом пронёсшегося по земле и оставившего на траве прожжённый след.       Конфессариус бегло оборачивается и парирует клинком удар другого сарказа, наёмника, бросившегося на него с другой стороны. Нападение. Сдержав широкое лезвие тесака, прижавшись спиной к спине Фримонта, Конфессариус отбивает удар, перенеся всю силу на руки, и отбрасывает врага. Сарказ с клокочущим смехом отскакивает и перегруппировывается, взмахивая тесаком.       — Это не всё, где-то ещё парочка. Я позову Эрменгард. Белорогий? — спрашивает Фримнот, глянув через плечо. Конфессариус нервно сглатывает и переводит взгляд. Взволнованное дыхание встаёт комом в пересохшем горле.       Лерайе не дышит. Из уголка тонких губ сбегает дорожка крови. Гроб, который создаёт Фримонт без лишних слов, формируется вокруг неё гладкими чёрно-фиолетовыми гранями, а белые нити заботливо оплетают, защищая от атак.       Она в мириаде душ, и Конфессариус чувствует, как эта самая мириада душ зовёт его, потревоженная вмешательством.

/ / /

мириада душ лежит поверженной.

вой из-под земли стучится в дверь, материальное узурпирует нематериальное.

Куи’сартуштай — само свидетельство.

чёрная корона заточена, преступник всегда безвинен.

ведь короли рождаются раньше бессмертия.

      Похолодевшие ладони мгновенно прилипают к горлу. Лерайе в ужасе раскрывает глаза и громко вдыхает, заглатывая воздух до рези в лёгких. Чёрное небо, растянувшееся над головой, ввергает в ужас, но бело-золотое свечение растекается вокруг, подсвечивая тьму и не давая окончательно поглотить тело. Что это? Где она? Последнее, что Лерайе помнит, как шла дальше и дальше по саду, а потом её кто-то схватил.       Тихий шорох взметнувшейся накидки, шёпот, который она не услышала, и тонкий холод, опаливший шею. Лерайе не может даже закричать и позвать на помощь, не в силах вырваться и сбежать: вампир держит её крепко-крепко, спрятав кинжал в ножны, а кровь щедро льётся на белое платье, как гранатовый сок. Глаза слезятся; со страхом, действительно не понимая за что и почему, Лерайе смотрит на вампира.       А тот улыбается и гладит её по щеке с такой хищной ласковостью, будто так и должно быть. Лерайе тянется слабеющими с каждым булькающим вздохом ладонями к вампиру, а тот мало того, что закрывает ей рот с носом, чтобы она не выдала себя и поскорее задохнулась-захлебнулась, так ещё и такой сильный и крепкий, что совершенно не реагирует на попытки спастись.       Лерайе скребёт ногтями горло, частыми вздохами разрывая грудь. Постепенно она начинает успокаиваться, глаза привыкают к неестественно чёрному небу, а тело — к покалывающему свечению. И тогда до неё доходит: так сильно, внезапно и грубо, что она вскакивает, снова впадает в панику, начав задыхаться по новой, и садится на… на землю?       Это не земля.       Лерайе, сжав ладонь на горле — раны нет, но ощущение вскрытой до шейных позвонков глотки до сих пор тянет морозом, — оглядывается. По щекам сбегают слёзы непонятно почему. Больно? Страшно? Пусто на душе? А если всё и сразу?       И почему она сидит на застывшей грани бескрайнего золотого океана, по которому ползут ленивые белые волны? Всё вокруг сияет, твёрдая вода удерживает Лерайе на себе, но как только она с трудом отцепляет ладонь от шеи и пересаживается на колени, уперевшись в воду, то видит разбегающиеся круги. Они устремляются прочь, расширяясь, далеко-далеко, к самому горизонту, и не останавливаются ни на секунду.       В воде она видит себя: перепуганные до смерти — до смерти? — глаза, смертельно — смертельно? — белая кожа, тонкая, как у висельника — у висельника? — шея… без пореза. Лерайе трогает шею несколько раз, скребёт появившиеся из-за ногтей красные полосы, но раны действительно нет.       Однако…       Если… ей вскрыли глотку так, что она не могла даже нормально дышать…       Может ли она быть живой? И где она тогда, если мертва? Неужели в священной мириаде душ? Тогда почему тут так тихо и слышится лишь отдалённый гул и словно бы стук капель, методичный, возникающий систематично время от времени? Лерайе шмыгает, садится на подогнутые ноги и опускает взгляд, разглаживая юбку. А платье у неё в крови, и от этого на глаза снова наплывают слёзы, застилая взор.       Не время паниковать, нужно найти помощь. Подумаешь, опасность. Лерайе родилась в Казделе, где каждый день — априори синоним к слову опасность, и мама её больше не защитит, как бы ей ни хотелось. Быть может, Лерайе удастся её отыскать? Поэтому она медленно поднимается, поправив платье, потерянно оглядывается, словно здесь может что-то быть, и направляется прямиком к горизонту. Абсурдно, но позади неё тот же самый горизонт. И слева. И справа. Куда ни поверни — одно и то же, и в мыслях появляется проклятое ощущение замкнутой клетки, в которой она ни помощи, ни тем более мамы не найдёт.       Если Лерайе умерла — если и только если, это не точно, без паники! — то она должна была, как и все сарказы, оказаться в мириаде душ. Но разве это не утопия? Конечно, оттуда никто не возвращался, но все-все сарказы без исключения — а все ли? — боготворят её и мечтают в ней отказаться, избежав проклятия орипатии, вечной ненависти, войны и разрушенной родины. Неужели мириада душ для всех сарказов, перенёсших не жизнь, а сплошные страдания, выглядит как… клетка?       Лерайе, устав идти, останавливается. Только сейчас она замечает, что всё это время не дышала, и осознание бьёт обухом по голове. Она не дышала, хотя может сделать очередной панический, дрожащий вдох, но может существовать и без него. Лерайе и не моргает, хотя может зажмуриться и потереть глаза, чувствуя скопившиеся слёзы.       Она гулко сглатывает и тревожно смотрит на раскрытые ладони. Следом падает на колени и впивается коготками в твёрдую грань застывшей воды, но ничего не происходит. Снова идут круги. Лерайе, раздражённо стиснув клыки, бьёт по воде. Дрожь усиливается. Ещё один удар и ещё. Волны становится шире.       Это не просто застывшая вода, и Лерайе, как санкта-святой, не стоит на воде. Это очень плотное зеркало, холодное и бесконечное, которое накрывает воду как аквариум. Лерайе вскидывает голову, смаргивая слёзы. На небе ни звёздочки. Ничего. Только густая чернь.       Она в самом деле… мертва? А мириада душ — глухая клетка, индивидуальная для каждого? И теперь Лерайе будет коротать вечность?       Уж лучше быть живой, чем лежать нигде. Уж лучше страдать от орипатии и мучиться в гнусном отношении других стран к твоей родине, нежели в тюрьме, где пол — холодное зеркало, а небо — разукрашенное безумно-чёрным полотно. Уж лучше…       Чуткий слух улавливает пронзительный скрежет и быстрый перестук тонких каблуков. Лерайе, не оборачиваясь, отскакивает в сторону, как животное, густо начинённое острыми инстинктами, и свист режет воздух, вскидывая пряди с правой стороны и срезая их. Краем глаза она улавливает чёрное лезвие; падает, переворачивается, садясь на дрогнувшее стекло, и поднимает взгляд.       И замирает, как идиотка, как самая настоящая дурочка, теперь не дыша и не моргая. Высокая, стройная фигура облачена в изорванное белое платье с покачивающимся окровавленным-сгоревшим подолом, приоткрывающим высокие сапоги. Чёрный механический хвост без излишеств — лишь голый железный каркас и острый кончик — покачивается маятником из стороны в сторону. Длинный клинок направлен остриём на лежащую Лерайе, локоть прямой. Во второй ладонь — клыкастый шлем с прорезями, затопленными красивыми миндалевидными глазами, хищными и злыми.       Мама — Сиире — смотрит на неё мрачным, холодным взглядом, вдавливающим в стекло, как жалкое насекомое. Лерайе не верит в то, что видит. Лицо, внешность, одежда, этот страшный шлем с мечом — всё мамино, но взгляд, плотно поджатые губы… не её. Ни единой эмоции. Холод топит кровавый оттенок на радужках и сковывает неподвижные зрачки. Лезвие направленного клинка — тонкое, острое, а блестит как влажное, впитывая в себя сияние мириады душ.       — Мама?.. Мама… — повторяет Лерайе и предпринимает слабую, неловкую попытку отползти: пятится, но мама резко шагает к ней, отмирая, хоть её лицо и остаётся недвижимым. — Мама… мама, это ты?       Сиире не двигается. Слёзы идут сильнее. Лерайе хочет приподнять руку, но мама бросает мгновенный взгляд на движение, и та послушно замирает. Она пытается дышать медленнее, опасаясь, что даже вздохи выведут маму из себя.       — М-мне страшно… я хочу домой, помоги мне, пожалуйста… — шепчет Лерайе с надеждой, смаргивая новые крупные слёзы. Поднявшийся из ниоткуда ветер она не ощущает кожей, но видит, как трепещет подол лёгкого белого платья. — Мама?       Она стоит ещё некоторое время, наслаждаясь зрелищем, но почему-то никаких эмоций не проявляя. А следом быстрым, но элегантным движением поднимает шлем, с щелчком креплений раскрывает его в районе затылка и, прежде чем быстро надеть, позволяет Лерайе заметить безумную улыбку.       Вампирские клыки меняются на два длинных ряда на шлеме. Длинный красный плюмаж, гладкий, как собранные в хвост волосы, спадает почти до поясницы. Сиире замахивается клинком, и Лерайе, испуганно вскрикнув, не просто приковывается к прозрачному полу намертво.       Она начинает в нём тонуть, как в утягивающим её вглубь болоте.