Отродья

      Во владениях Сангвинарха интересно играть в прятки. Он живёт в просторном поместье с огромным багровым садом с белыми деревьями, по гладкой коре которых ползут кровавые прожилки. Особое внимание заслуживают пышные насаждения роз, созданные мамой. Владения находятся вдалеке от Казделя, из окна спальни открывается вид на Печь Душ, работающую неустанно и дышащую хмурым дымом. В случае непогоды мобильная платформа, небольшая и современная, приходит в движение и следует за ходом огромного Казделя.       Но Лерайе не до этого. Она прячется за великолепной статуей Дан’шоэля, мраморной и украшенной чёрным плющом, и крепко-крепко зажимает рот. Дюк’аралим ищет её. Она слышит тихие шаги, как он подступает всё ближе, но, к счастью, проходит мимо. Шорох в колючих кустах. Лерайе улыбается. Вот глупый. У нежных маминых роз слишком острые шипы, она не стала бы в них даже пытаться спрятаться.

у нежных маминых ладоней острые когти,

а взгляд полон стали, когда она молчит.

      — Нашлась!       Лерайе вскрикивает и пытается отбиться. Дюк’аралим, обнимая её за шею и безжалостно вороша волосы, шипит:       — Мелкая мышь… Я поймал тебя.       — Ты… нечестно! Ты шёл в другую сторону. Как ты тут оказался? — жмурится Лерайе, поднимаясь за руками Дюк’аралима, и силится отстраниться. Она защищается, но он всё ворошит её волосы. — Ай! Прекрати, дурак! Б-больно…       — У-у-у, глухая мышь. Слушать надо лучше.       — Хватит!       И Дюк’аралим прекращает. Но не из-за хныканья взъерошенной сестры, а из-за скрежета по проросшей плитке и повисшей грозной тишине.       С детства наученные прятаться — быстрые ноги проблем не получат, — Дюк’аралим и Лерайе, как чуткие звери, затихают. Они, подобно поднявшим уши напряжённым каутусам, слушают каждое изменение, прежде чем обратиться в бегство. Детские прятки превращаются в погоню по коридорам владений Сангвинарха. Никто их не уважает. Лишь мама и её слуга, юноша-вампир с записной книжкой, который искренне желает защитить детей. Научиться выживать необходимо.       Звук отчётлив. Ни говоря друг другу ни слова, Лерайе и Дюк’аралим разлепляются. Она берёт его протянутую ладонь, и он ведёт её на источник звука, ступая по-настоящему бесшумно.       Раздвинув кусты, касаясь аккуратно, чтобы не задеть шипы, Лерайе и Дюк’аралим видят маму. Леди Багрового Двора стоит у беседки в простом белом платье до пола с закрытыми рукавами и горлом, безо всяких украшений, лишь с парой вышитых узоров на груди. Чем-то напоминает одежду Терезы — тоже минимум украшений, лишь ровная белая ткань почти до земли, траурная, как у мёртвых в морге Конфессария. Мама об этом рассказывала…       Но её платье изодрано. По подолу ползут неровные разрывы и тёмные пятна, словно она усиленно его от чего-то отмывала. От крови или следов огня, например.       А в руках чёрный клинок с обвивающейся вокруг запястья гибкой гардой. Это он, касаясь земли, так голодно скрежетал. Лерайе поднимает взгляд. Мама прячется в тени у высокого ограждения беседки, покрытой заросшим плющом с распустившимися на нём кровавыми цветами, и взгляд у неё совсем неживой. Вдоль узкой спины тянется гребень с тонкими шипами, идентично повторяющий изгибы позвоночника и оканчивающийся длинным, покачивающимся хвостом. А другая ладонь сжимает чёрный шлем, оскаливший ровные клыки, как у зверя, украшенный длинным кровавым плюмажем, собранным в конский хвост и свисающим к самой земле.       — Мама была героем… — шепчет Дюк’аралим с тихим восхищением. Мама поднимает голову, выходя из оцепенения, и оборачивается на шёпот, но Лерайе успевает вовремя: резво дёргает брата за руку и опускается с ним на землю.       Ей кажется, что этого видеть она не должна была. Когда она выглядывает снова, погладив Дюк’аралима по макушке, чтобы сидел, мамы уже нет.       Во владениях Сангвинарха можно увидеть многое. Особенно то, что видеть не стоит, и дело не только в опытах, которые Сангвинарх проводит над солдатами, вживляя в них блестящих кровавых червей, от чего Лерайе потом часами тошнит.

у мамы и лицо, и взгляд мёртвые.

\ \ \

      Следующий день Лерайе проводит с Фримонтом. Отто уговаривает его отложить дела, потому что у Фримонта свободный день даже в университете, и тот, недовольно вздохнув, всё же соглашается. Лерайе быстро переодевается, обнимает Конфессариуса на прощание — какой он хороший, хоть у него грустный взгляд и лживая улыбка, под которой он всё время пытается спрятаться, — и выбегает с Фримонтом из шпиля.       На улице — тёплая золотая осень. Солнце горит в красных и золотых листьях клёнов, осыпающихся в преддверии зимы. Воздух — свежий, влажноватый из-за прошедшего ночью ливня. Лерайе не любит дождливую погоду, в Казделе она мрачная, давящая и грязная, размывающая улицы в слякоть. Что владения Сангвинарха, что сам город, на который Лерайе любовалась из окна: ржавый, кривой и больной.       А в Лейтании она живописная и поющая в каждом звуке, будь это упавшая капля или работающий день и ночь фонтан. Лерайе глазеет на двор перед шпилем, украшенный блестящими осенними листьями, и чувствует неконтролируемое желание побежать и схватить листик с земли, чтобы рассмотреть. Дома деревья обычно голые, с них не сыплется листва, а сам Каздель… сам Каздель всегда был свалкой.       — Отто сказал, что тебе нужна новая одежда. Придётся сходить в ателье, чтобы сняли мерки. Только без баловства, ладно?       Лерайе поднимает улыбающийся взгляд на Фримонта. Тот строго смотрит в ответ, улыбки не разделяя. Она облизывается, поджав губы. Вроде он стал мягче, а вроде… ворчит. Всегда ворчит. Каждый день ворчит. Как можно быть таким напряжённым?       И Лерайе, глубоко вдохнув для смелости, берёт его за ладонь, спрятанную под тёмно-фиолетовой перчаткой. На ощупь такая же, как у Конфессариуса, прохладная и гладкая, только пальцы менее цепкие.       Фримонт замирает. Лерайе покрепче сжимает его напряжённую ладонь и поднимает голову, улыбнувшись шире. Он смотрит со смесью злобы и смущения одновременно, но руку не одёргивает. Когда на его щеках выступает румянец — Лерайе готова поклясться, что это он! — Фримонт резко отворачивается, прокашливаясь в кулак, и сжимает ладонь в ответ. Его рука большая.       — Глупая мышка. Что ты делаешь?       — Держу вас за руку.       — Зачем? — спрашивает Фримонт. Грубость в голосе — напускная. Лерайе перестаёт сверлить его взглядом и оборачивается к дороге, покачиваясь с пятки на носок.       — Чтобы я вас не потеряла. Вы очень быстро ходите.       — Так и ты быстро ходи.       — У меня шаг маленький.       — Нет, просто ты медленная.       Может, и медленная. Но руку Фримонт не убирает и даже наоборот, сжимает ещё крепче. Лерайе улыбается как не в себя, когда он слегка тянет её, и она, торопясь, следует за ним.       Фримонт хороший.       Перед уходом он связался с Эрменгард, решив встретиться у ателье. Та с утра вся в делах: успела только спросить, хорошо ли Лерайе спалось — очень хорошо! — и поцеловать её в щёку — какие у Эрменгард мягкие, холодные губы! — и тут же убежала на цокающих каблуках. Деловая. Никто её больше не видел, и Лерайе надеется, что она успеет в ателье.       До ателье они идут пешком, наслаждаясь красотой осенних улиц. Фримонт молчит, а Лерайе глядит по сторонам и восхищается природой. Улицы чистые, улочки выложены аккуратной, ровной брусчаткой, блестящей от влаги, деревья шелестят. Откуда-то издалека раздаётся нежная скрипка, мелодию которой тянет прохладный ветер, и Лерайе заинтересованно спрашивает:       — А что это? Откуда?       — Скрипка? — уточняет Фримонт. Лерайе кивает. — Уличный музыкант.       — А зачем он играет?       — Либо хочет подзаработать, либо просто так. После ателье можем сходить посмотреть, если хочешь.       — Хочу, — сразу кивает Лерайе. Уголок губ Фримонта дёргается, но он сдерживает улыбку. На нём уже нет такого яркого напряжения, как утром.       — Судя по звуку, это в парке рядом. Доберёмся пешком.       — А что в парке есть?       Фримонт останавливается у дороги, пропуская патруль жандармов. Они проходят мимо быстро, и стук каблуков вылизанных чёрных сапог до самых колен стихает за поворотом. Жандармы даже не оборачиваются на лича с вампиром, спрятанным под накидкой.       — Деревья, лавочки, ларьки. Озеро с уточками.       — Озеро? С уточками? — удивлённо спрашивает Лерайе. — Это… птицы такие. Я в книге читала.       — Покормим уточек. Они хорошие.       — Покормим! — восторженно ахает она. Фримонт тяжело вздыхает и цокает. — Хочу-хочу!       — Сначала — дело, потом всякие… прогулки.       Лерайе план нравится. Она сжимает ладонь Фримонта сильнее и чувствует, как тот медленно и не слишком уверенно гладит её по тыльной стороне большим пальцем, по-прежнему хмуро глядя перед собой. Интересно, его вообще кто-нибудь за руку держал?       Ателье — двухэтажное, просторное здание с большими витринами. Женские и мужские манекены украшены великолепными костюмами: официально-деловые, брючные, пиджаки с брошками, пышные и лёгкие платья, обтягивающие фигуру или растекающиеся в стороны гладкими тканями, как вода. Лерайе засматривается на прекрасное белое платье с градиентными рукавами и юбкой в пол. Она бы хотела вырасти и носить такое, но Фримонт не позволяет пялиться и дальше, затягивая в ателье.       Первый этаж залит тёплым светом, растекающимся мёдом по паркету. Как Лерайе поняла из слов Фримонта, это ателье — особенное, дорогое, не просто для аристократов из высшего сословия, а для тех, кто близок к Херкунфтсхорну по положению. Отто вчера говорил, что его не устраивает господство аристократии и он бы хотел сделать политику ещё более открытой для простых граждан. Лерайе мало что поняла. Она, впрочем, не уяснила, что такое политика и почему отношения стоят того, чтобы начинать жестокие кровопролитные войны, поэтому покивала с внимательным взглядом и сделала вид, что всё уяснила. Если люди готовы воевать друг с другом потому, что кому-то нравится чёрный цвет, а кому-то нет, это глупо.       А в ателье их уже ждёт Эрменгард. Сняв большую шляпу, она сидит на диване, листая журнал и закинув ногу на ногу, и покачивает блестящим чёрным каблуком. Когда дверь закрывается с тихим звоном, Эрменгард быстро поднимает глаза и улыбается, поймав взгляд Лерайе.       — Привет, маленькая. И тебе, Фримонт, тоже привет. — Журнал в её руках шелестит, закрывается и откладывается на стол. Эрменгард поднимается, поправив гладкую юбку.       — Угу, — отзывается Фримонт. Лерайе выпускает ладонь Фримонта и подходит к Эрменгард. Быстрые объятия, поглаживания по спине — и вот уже Лерайе считает этот день лучшим в жизни. — Где фройляйн Мадлен?       — Сейчас спустится, она побежала за мерками.       Со второго этажа раздаются шаги. Быстро спускается элафия с линейками, большими рулонами бумаги и тонкой лентой-сантиметром, обмотанной вокруг шеи. Выглядит она всполошённой: рубашка расстёгнута на две пуговицы, оголяя глубокий вырез на пышном бюсте, воротник помят, на брюках — изломы. Кажется неряшливой, но эта неряшливость по-своему очаровательна вкупе с мягкими кудрями, отливающими тёмным шоколадом.       — Доброе утро, герр Фримонт.       — Доброе.       — Так… — быстро пройдя к столу, Мадлен скидывает всё на него и оборачивается, глубоко вдохнув. Она скептически оглядывает Лерайе и прижимает указательный палец к накрашенным губам.       — Я уже рассказала о Лерайе, если что, — говорит Эрменгард. Фримонт с благодарностью кивает.       — Да, рассказала… Платье на тебе неплохое. Подходит.       — Мне шила его Король Сарказов, — упоминает Лерайе. Мадлен щурится.       Мастер своего дела. Не поддаётся восторгу, а ищет, как бы сделать ещё лучше.       — Это заметно, но я бы сделала кое-что иначе. Есть какие-то пожелания? Или, быть может, у Эрменгард или герр Фримонта?       Лерайе не очень понимает, что от неё требуется. Она оборачивается к Эрменгард. Та улыбается, кивая, мол, не бойся, а Фримонт равнодушно пожимает плечами и вовсе отходит к витринам, засмотревшись на мужские вечерние костюмы.       — Лерайе? — спрашивает Мадлен.       — Я… не знаю, что говорить… — признаётся она, уронив взволнованный взгляд.       — Что хочешь. Что бы ты хотела. Какие платья тебе нравятся из тех, что здесь. Что вообще нужно, — быстро перебирает варианты Мадлен. Суетливая… — Можешь пройтись, посмотреть, тут очень много фасонов, на втором этаже есть ещё и…       — Они все очень красивые, но я не хочу слишком пышные или сложные. Что-то простое.       Мадлен тут же достаёт альбом с твёрдой подложкой, вытягивает из кармана брюк карандаш и начинает шуршать, что-то быстро зарисовывая.       — И чтобы на платье где-то… были карманы… как тут. — Лерайе указывает ладонями на карманы на боках, прячущиеся под юбкой.       — Карман-невидимка на боковом шве, ага, — кивает Мадлен, бросив быстрый взгляд, и продолжает рисовать.       — Чтобы не было слишком много украшений, большого воротника… чтобы платье было простым, но одновременно красивым. И длинным. И с рукавами и горлом.       — Горло вряд ли получится, но я подумаю. Какой цвет?       — Белый, как это. Или чёрный с белым, багровым… как на витрине.       Мадлен задумчиво смотрит в сторону, куда указывает Лерайе. Сосредоточенно кивает и углубляется в рисование. Фримонт тем временем внимательно осматривает костюмы, а Эрменгард с умилением наблюдает. Закончив с набросками, Мадлен берёт карандаш с альбомом в одну руку и второй хватает Лерайе за ладонь. От такой спешки она вздрагивает.       — Идём на второй этаж. Потом покажешься Эрми и герр Фримонту…       — Уже верю, что мне всё понравится. То, что ты делаешь, Мадлен, великолепно, — нежно отвечает Эрменгард. Мадлен благодарно улыбается.       — Постараюсь применить все свои таланты.       Мадлен — ловкий талантливый портной. Лерайе никогда ещё не примеряла одежду, раньше её всегда одевала мама, но количество нарядов в гардеробе пугало. Будучи совсем маленькими летучими мышками, Лерайе и Дюк’аралим часто прятались в одном из шкафов в гардеробной и копались в нарядах, восхищаясь блестящими тканями, строгими стилями и украшениями. Мама их не ругала, а с улыбкой тискала и вместе с ними наводила порядок, рассказывая, куда какой наряд надевают и из чего они состоят. Шкафов было много. Маминых одеяний, по ощущениям, бесконечность.       Мадлен показывает разные платья, и первоначальный выбор смещается на новые «фасоны». Шаг за шагом они создают хорошее платье, Мадлен зарисовывает эскиз в блокнот, суетится вокруг, перебирая различные ткани и украшения, меняет один эскиз на другой, а пока Лерайе познаёт для себя увлекательный мир платьев и эскизов, Фримонт и Эрменгард, сидящие чуть в стороне, поднимают очередную важную тему:       — Честно говоря, я не очень рада тому, как вокруг неё вьётся Конфессариус.       Фримонт, закуривая — Мадлен никогда не была против, когда он курил в ателье, — смотрит с хмурым недовольством. Его самого не устраивает привязанность Конфессариуса к Лерайе, но разве есть другой выбор? И пусть Эрменгард не пилит его таким разочарованием. Выбора нет.       Королевский совет не няньки и не детский дом, у Лерайе и Дюк’аралима есть всё ещё живой отец. То, что Сангвинарх решил с Конфессариусом, не должно никого волновать.       — Если тебе что-то не нравится, нужно обсуждать это со старым кровоглотом, а не со мной, — говорит строго Фримонт, отвлекаясь от изучения чёрного костюма. Нужно его купить.       — Это бесполезно.       — Ты уже пыталась?       — Нет, но они сговорились. Конфессариус и Сангвинарх.       — Значит, сговорились, — пожимает Фримонт плечами. Эрменгард смотрит неодобрительно. Он, закатив глаза и показательно громко вздохнув, проходит к дивану. — Эрми, мы ничего не сделаем. Мы не их родители.       — Конфессариус навредит Лерайе, ты же знаешь, какая у него репутация. Ты… ты был его наставником. За Дюк’аралима я даже не волнуюсь, Терезис вариант куда лучший, чем Конфессариус…       — Но я, к счастью, не их отец, — напоминает Фримонт и, закинув ногу на ногу, расслабленно откидывается на спинку и складывает ладони в замок. — И я не имею права решать, кому они пойдут и куда. В данный момент Конфессариус — единственный верный вариант для Лерайе.       — Ты шутишь?       — Предложи варианты, — с насмешкой щурится Фримонт.       — Тереза.       — У неё своих дел полно.       — …Рамаль?       — Ей это не нужно, поверь мне. У неё тоже проблем достаточно, банши после крестового похода можно пересчитать по пальцам.       И на этом попытки заканчиваются. Эрменгард расстроенно касается широких полей шляпы, опускает взгляд, а Фримонт, почувствовав себя вмиг разочарованным и задетым, избавляется от злорадной ухмылки и смотрит на неё со строгостью.       — Пока Конфессариус ничего с ней не сделал.       — Он сделает. Достаточно посмотреть на Куи’саршиннаг.       Она не только его сестра, но знать об этом Эрменгард как и кому-либо ещё совсем не нужно. Нечего лезть в болото родословной Конфессариуса.       — Это его сестра, а не чужая семье вампир.       — Нельзя всё так оставлять. Когда он причинит ей вред, будет слишком поздно.       — С чего ты это решила? Конфессариус, может, та ещё сомнительная личность, но не до такой степени.       — Я бы так не сказала.       — Я был его наставником. Мне виднее.       — Ну да. Тебе виднее.       — И чего ты от меня хочешь? — несдержанно спрашивает Фримонт. — Чтобы я забрал девочку к себе? Или попросил Терезу приютить её? Даже её брат не является приёмным ребёнком Терезиса. Терезис истязает его на тренировках, как я слышал, и пытается воспитать солдата. Никакой нежности, Эрменгард. Так скажи мне, что лучше: чтобы Лерайе проливала кровь на бесконечных тренировках с Терезисом, скучала под опекой Терезы или изучала мир с Конфессариусом, чем сейчас и занимается?       — Я просто хочу, чтобы ты за ней следил. Нельзя доверять Конфессариусу.       — Конечно. Никому из королевского совета верить нельзя.       Эрменгард неодобрительно поджимает губы. Фримонт чувствует, к чему она клонит: вмешайся, повесь на Лерайе слежку, смотри за каждым шагом и вытащи из загребущих лап белорожки, когда настанет момент. Но зачем Фримонту возиться с Лерайе? Конфессариус не идиот, хоть мозги у него и отбиты и что такое грань он не знает.       Но понимает, что если с Лерайе случится что-то не то, ответом послужит не Фримонт, а Сангвинарх, сдыхающий от влажной мечты превратить сарказов в тиказов, в то время как его дети являются почти что чистыми потомками последних.       Кто же сильнее? Белорогий Король или Принц Крови? Фримонт уверен, что Сангвинарх. Противно вспоминать, какой он в битве.       — Пожалуйста, Фримонт.       Снова этот влажный, просящий взгляд. Снова давление на жалость. Снова надежда, что Фримонт поможет. А ему кто-нибудь когда-нибудь поможет? Фримонт раздражённо отворачивается и складывает руки на груди. Шорох одежды, тихий цокот каблуков. Он глубоко вдыхает, прикрывая глаза. Эрменгард останавливается в шаге от него.       — Я не хочу, чтобы Конфессариус сломал Лерайе, но мне не хватит власти и возможностей следить за ней.       Послать бы Эрменгард с её пробирающим взглядом и искренней просьбой, этой смешной обеспокоенностью за Лерайе, странным стечением обстоятельств и возможностью так глубоко поддеть Фримонта, что он будет вынужден согласиться.       Лерайе приходит довольно быстро, и Фримонт в очередной раз убеждается, насколько Мадлен талантливая. Не прошло и десяти минут, как она уже спускается в новом платье, а Мадлен следом несёт две плоских коробки с дополнительными нарядами. Эрменгард ахает, восторженно уставившись на Лерайе, а Фримонт поднимается с дивана, особой радости не разделяя.       И зачем ему возиться с этой мышью? Будто у него других проблем нет, кроме как позволять чувству ответственности марать его изнутри странным теплом и вспоминать, как смело она взяла его за ладонь. Или как радостно улыбалась, когда заплетала Фримонта, пока его корёжило.       Или как очарованно она смотрит на Конфессариуса — Белорогого Короля, Куи’сартуштая, о чём даже не подозревает, — которому верить, право слово, действительно нужно в последнюю очередь.

/ / /

      В обед в парке тихо. Красные клёны шумят, фонтан поёт, разбивая воду мелодичными каплями, а уличный скрипач как играл, так и продолжает. Элафий играет на скрипе, прижавшись к ней щекой и вдохновлённо улыбаясь, и немногочисленные прогуливающиеся останавливаются рядом, наслаждаясь музыкой. Вся природа составляет гармоничное музыкальное сложение, олицетворяя сущность Лейтании. Искусство на каждом шагу.       Платье Лерайе шелестит. Белая длинная юбка прячет ловкие ножки, проминающие траву. Яркая алая лента, свисающая с платья, покачивается в такт быстрому шагу. Лерайе сходит с брусчатой дорожки и направляется к большому озеру в окружении деревьев, на чистой глади которого плавали утки с хохолками на макушках.       Сколько нужно ребёнку для счастья? Только хлеб и утки, получается.       — Близко к воде не подходи, — просит Фримонт, следуя за Лерайе. Она, слишком увлечённая бурыми утками, его не слушает. — Лерайе.       — Да-да… близко к воде не подходить…       В итоге — садится у самой кромки, подогнув платье, и, оторвав кусочек от хлеба в свёртке, протягивает настороженным уткам. Фримонт закатывает глаза и глубоко вздыхает. Она его совсем не слушает. Он говорит, а она игнорирует и бежит к птицам. Сидит у каменного края, бортика, отделяющего парк от озера, и так доверчиво тянет ладонь к уткам, что достаточно её подтолкнуть, чтобы она плюхнулась в воду.       Будет забавно. Может, тогда до неё осторожность и дойдёт.       Лерайе набирается терпения. Она улыбается, тянет ладошку с кусочком хлеба, а утки подплывают всё ближе. Когда одна из птиц клюёт Лерайе в ладонь, отбирая хлеб, она болезненно ойкает и отдёргивает руку. Зажав в блестящем клюве хлеб, утка быстро отплывает, а Лерайе трёт клюнутую ладонь.       Улыбка становится шире. Лерайе снова отламывает кусочек хлеба и протягивает его над водой. К ней подплывает следующая голодная утка.       — Утки… уточки… утятки… — шепчет она очарованно.       Забавно. Ребёнок сарказа, выросший в Казделе, откуда выходят сплошные поломанные личности, созданные для войны и ненависти, а смотрит на уток с блеском в глазах и очарованием, радуясь, что они клюют её в руки, неловко отбирая хлеб. Кажется, будто вся жестокость, огнём циркулирующая в Печи Душ и взращивающая поколение за поколением истеричным воем коллективной памяти мириады душ, обошла её стороной. Может ли сарказский ребёнок наслаждаться утками в озере? Может ли смеяться и оборачиваться к Фримонту, радуясь, что у неё получается кормить птиц, мало-помалу начинающих ей доверять? Может ли… способен ли сарказёнок радоваться жизни, когда как сарказы мечтают о смерти?       И даже Фримонт, отвечающей счастливой Лерайе слабыми улыбками, мечтает о смерти. Все они мечтают. Он. Конфессариус. Эрменгард. Терезис. Просто кто-то это скрывает за высокими целями и идеалами, как Конфессариус, кто-то уходит в работу, как Терезис, а кто-то уже одной ногой в мириаде, как…       Фримонт всё смотрит на Лерайе, следит, чтобы она ненароком не плюхнулась в воду или голодные утки, уже плавающие вокруг, не набросились на неё, забив крыльями. Лерайе счастлива. Она отрывает мягкие кусочки хлеба, сыплет крошки в воду, которые тщательно подбирают утки, ныряя и показывая наружу лишь смешные хвостики, и Фримонт чувствует, что что-то внутри теплеет.       У личей нет сердца, а душа спрятана в надёжном месте. Но Фримонт, расслабившись и кивая Лерайе, когда та с восторгом оборачивается к нему и указывает на хвостики нырнувших уток, понимает, что её стоит сохранить. Как что-то тёплое, светлое, цветок, умудрившийся каким-то абсурдным образом распуститься на бесплодной горящей почве Казделя, утаив всё хорошее. Дети в её возрасте уже умеют убивать — хотя Фримонт не удивится, если Конфессариус однажды заставит Лерайе кого-то убить, если не уже, — и сквернословят не хуже урсусских сапожников, а она? Удивлённо пялится, когда уточка, нырнувшая у неё под ногами, вдруг всплывает у противоположного края озера, не понимая, как птице хватило дыхания быстро-быстро преодолеть подводное расстояние. Глупый ребёнок. Не знает, что всё природой предусмотрено и тонкие перепонки на утиных лапках созданы не для красоты, а для быстрого плавания.       Теперь он понимает негодование Конфессариуса. Фримонт сам помнит Сиире как сумасшедшую женщину, которую мясом не корми, а дай над кем-то поиздеваться. Разве способно чудовище родить такое чудо?       Может, Дюк’аралим такой же? А хотя чего думать. У Терезиса он обречён.       Фримонту начинает ложно казаться, что сердце у него есть. А это плохо. Живёшь сарказом — будь готов всё в себе задавить, чтобы ни боль за родину, ни ненависть из-за отношения всего мира к Казделю тебя не задавили. Стань равнодушным, отстранись, живи за стеной, лишь помня о том, кто ты и какова твоя цель. Отвечай колкими усмешками, когда кто-то с пренебрежением отзывается о личах, и отвечай ядом. Защищай личей. Защищай сарказов. Попробуйте держаться вместе.       Как объединить Каздель, если сарказы не понимают простой истины и продолжают конфликтовать друг с другом?       Не понимают, ослеплённые болью и тысячелетним отчаянием. Фримонту стоило многого это отчаяние перебороть и перерасти.       Тихий хруст ветви ломает ладный ход мыслей. Фримонт резко оборачивается. Напряжение туго натягивается, резко встряхивая расслабленное состояние и приводя его в хищную настороженность. Он щурится. В высоких, аккуратно подстриженных зарослях ничего не видно, но Фримонт ощущает чужой взгляд.       Слишком много он прожил, чтобы так легко отмахиваться от тревожности. Тревожность Фримонта не тревожность, а сигнал, чутко пойманный в воздухе. Он коротко облизывается, оборачиваясь к Лерайе. Чувство чужого взгляда, ползущего по позвоночнику холодными мурашками, не пропадает. Если он полезет проверять и попытается сделать вид, что всё в порядке, чтобы не прерывать гуляющих по парку и уличного скрипача ради избежания паники, это может быть отвлекающим манёвром.       Но кто-то есть. Фримонт отчётливо ощущает достаточно сильный артс.       И этот кто-то, видимо, не хочет проявлять открытые действия. Умно, очень умно. Неужели он, самоуверенный идиот, думал, что Фримонт настолько тупой, что полезет проверять и отвлечётся от Лерайе?       Лерайе нечего волноваться. Она пережила достаточно и отлично знает, что такое покушение на её жизнь. Нервы нужно беречь.       Фримонт быстро подходит к ней. Снова хруст. Кто-то делает тяжёлый, неуклюжий шаг, проминающий землю. Утки, заметив резкое движение, быстро уплывают.       — Идём со мной, — говорит он тихо, беря Лерайе, уже скормившую хлеб, за руку.       — А? Куда? Что-то случилось?.. — потерянно спрашивает она.       — Меньше слов. Поднимайся.       И Фримонт, прижав ладонь к груди, обращается к колдовству личей, ощущая, как нить приятно жжёт, означая быстрое перемещение.

/ / /

      Остальные пару дней проходят для быстро. Что произошло в парке, Лерайе так и не поняла: Фримонт быстренько вернул её в Шпиль, а после отлучился к Конфессариусу, напоследок погладив по макушке и бросив, что платье ей очень идёт. Лерайе это запомнила. Так же как и то, каким расслабленным выглядел Фримонт, когда она подкармливала уточек.       Он может сколько угодно кривиться, когда она берёт его за ладонь, отфыркиваться и отвечать с сарказмом, но Лерайе-то прекрасно чувствует, что ему нравится. Что ладонь не одёргивает, хотя мог бы. Что волнуется, не сводя с неё пристального взгляда, хотя мог оставить и уйти куда подальше. И вообще… Фримонт хороший. Просто слишком напряжённый, постоянно на нервах, а потому и злой.       Лерайе всё время проводит за изучением артса и лейтанийского языка, истории и ориджиниума, колдовства и Королей Сарказов. Новая информация усваивается быстро, однако до совершенства ещё далеко. С ориджиниумовым браслетом она управляется самостоятельно, хоть её артс совсем слабый и может разве что перемещать небольшие предметы. Фримонт говорит, что этот артс юнит временный, а Конфессариус подтверждает, упоминая, что при возвращении в Каздель даст ей кое-что другое.       На второй день после прогулки в парке, когда до отбытия в Каздель остаются считанные сутки, Фримонт сдерживает обещание и отводит Лерайе в университет. Ей пришлось позаботиться о внешнем виде снова. Фримонт и Эрменгард приволокли Лерайе к Мадлен, и та, снова вся в полной готовности и с элегантным мундштуком в тонкой ладони, ловко принарядила её в скромную университетскую форму. Накидка сверху — и вот Лерайе похожа на одного из студентов… Странного, правда, но не все студенты сплошные элафии и каприны.       Фримонт настоятельно попросил Лерайе никуда не уходить и сидеть в его кабинете. Ей это понравилось, она к подобному была готова, пусть и мечтает однажды побывать в аудитории, но понимает, что это маловероятно. Она вампир. Сарказ. Её легко увидят. Да и что ей, ребёнку, делать в окружении взрослых людей? Она ничего не поймёт. Кроме того лекции проводятся на лейтанийском, и это не разговорный лейтанийский, простой и понятный интуитивно, а научный, академический, пестрящий терминами и сложными формулами. Лерайе будет просиживать место и отвлекать студентов, которые не смогут не глазеть на неё.       Пускай она и хочет посмотреть на настоящую жизнь, отличную от каздельского хаоса, она понимает одну-простую истину. Мало ли чего она хочет. Есть её желания, а есть реальность. Быть может, в далёком-далёком будущем Терезе и Терезису удастся превратить Каздель в страну, которую все будут уважать, но до тех пор она должна занимать то же место, что и все сарказы. Внизу. Фримонт, профессор, или Конфессариус, пользующийся уважением Отто, совсем другие личности. Единицы. Исключение. Лерайе уж точно к их числу не относится.       Она может лишь смотреть с надеждой на Короля Сарказов, веря, что она приведёт и её, и всех сарказов к спасению. Хранить неугасаемую надежду на будущее. Больше Лерайе ни на что не способна.       Лерайе совсем не скучно: заваленная книгами, исследованиями Фримонта и его заметками, она погружена в учёбу, тонет в кожаном кресле и, болтая ногами в воздухе, всё читает и читает. Она пропускает окончание первой пары, второй, начало длинной перемены — целых двадцать минут, во время которых большинство студентов разбегается кто куда… Открывается дверь, но в кабинет заходит не Фримонт.       Сначала внутрь вваливается растрёпанный Вилфрит, а за ним аккуратно заходит Фалко с повязкой на глазах. Рыжий, пылающий фелине и тёмный либери со знакомой мёртвой улыбкой на тонких губах. Фалко осторожно закрывает дверь до тихого щелчка, отделяя тихий кабинет от галдежа в коридоре, а Вилфрит, вскинув пышный рыжий хвост, быстро проходит к столу. Лерайе отодвигает толстый томик по истории и улыбается прежде, чем Вилфрит спрашивает:       — Грызёшь гранит науки, маленькая?       — Господин лич оставил много интересных книжек.       — Не надоело?       — Нет. Я хочу… всё знать.       — Всё знать нереально. Ты же не Фримонт.       — Тогда знать как можно больше.       Общаться на лейтанийском под колдовством становится всё проще. Быть может, когда Лерайе вернётся в Каздель, она сможет попросить помощи у Конфессариуса или Терезы — а лучше только у первого — и окончательно выучить лейтанийский? Хотя всяко лучше учить язык с носителями. Мама для того, чтобы Лерайе и Дюк’аралим свободно понимали викторианский, приглашала в дом аристократов из Виктории. Хорошие были фелине.       — Хочешь пойти покушать? — спрашивает Фалко, подойдя ближе. Вилфрит упирается в лакированный край ладонями и лучисто улыбается, махая хвостом.       — Господи лич запретил покидать кабинет, — бормочет Лерайе и опускает взгляд. Так-то она с радостью, но ей же обязательно кто-нибудь навредит.       Она сарказ. Грязный, плешивый сарказ для Древних, Старших и прочих фантастических тварей.       — Правила созданы, чтобы их нарушать, — вредничает Вилфрит, и Фалко дружески подталкивает его плечом, чтобы такие злые вещи не говорил. Вилфрит с улыбкой отступает в сторону, облизываясь, как довольный кот.       — Фримонт боится, что с тобой что-то случится. Но с тобой будем мы, наша одногруппница и Эрменгард. Тебя никто не обидит.       — Но Фримонт…       — Не бойся.       — Ну же, — суетится Вилфрит. — Идём с нами! Ты ещё не была в нашем любимом кафетерии, Фалко обожает тирамису оттуда. Ещё там подают вкусные кофейные и чайные напитки… и всякие коктейли.       — Стоит дороговато.       — Для мажоров, как Орианна выразилась? — широко улыбается Вилфрит.       — Именно так.       — Идём, Лерайе. Тебе нужно отдохнуть от этих книжек и учёбы и накушаться вкусного.       У Лерайе нет выбора: Вилфрит резко хватает её за руку и вытягивает, и она, расслабленная и сомневающаяся, что ей стоит здесь оставаться, подчиняется.       — У меня нет денег…       — Мы заплатим. Фримонт ещё спасибо скажет, что мы тебя на свежий воздух вывели, — подбадривает Вилфрит, таща к выходу.       — А он знает, куда мы идём?       — Нет. Но это неважно, — загадочно отвечает Фалко и приоткрывает дверь, пропуская Вилфрита с Лерайе.       — Н-но… Но если возникнут проблемы… — из последних сил — больше для приличия — пытается остановиться Лерайе. — И-и господин лич будет волноваться…       — Колдовство личей предусматривает быструю связь всех личей друг с другом, — успокаивает Фалко и утешительно гладит её по плечам, пока она, застывшая в шумном коридоре, стискивает ладонь Вилфрита и смотрит на него с неодобрением. — Если Фримонт захочет узнать, что случилось, без труда свяжется со мной или Вилфритом.       — Или сам придёт. Он прекрасно знает, где какой лич сейчас находится.       Если они правда готовы следить за ней и знают, что ей, сарказу, не прячущемуся под другой расой, как Фалко-либери и Вилфрит-фелине, могут навредить… так тому и быть. Почему бы и нет? Фримонт ведь умный, знает всё на свете, если что-то пойдёт не так, обязательно найдёт Лерайе и притащит обратно.       Да и какая опасность с Фалко, Вилфритом, их одногруппницей и Эрменгард может угрожать? Никакая. Лерайе под полной защитой.

/ / /

      Кафетерий оказывается относительно дорогим заведением по меркам студентов. Людей здесь не так много, как в кафе на другом конце улицы. Устроившись за уличным столиком, спрятавшись под расцветшей золотой клумбой, Лерайе собирает в десертную ложечку сложное многослойное пирожное и голодно облизывается. Фалко и Вилфрит пьют кофе, их одногруппница, решив раскошелиться, заказала и десерт, и кофе, а Эрменгард ничего не взяла, сидя рядом с Лерайе и поглаживая её по макушке время от времени.       — …профессор Франц — садюга. Мог бы с лёгкостью отпустить нас с последней пары, но ставит вонючие замены, — жалуется Вилфрит, облизываясь от сладкого кофе.       — Быть может, — предполагает их одногруппница, Орианна, — он хочет, чтобы мы всё знали?       Орианна выглядит как странная либери. Лерайе никак не может угадать, почему она такая: белая кожа, тёмные волосы, полусонный рубиновый взгляд… и чёрные крылья, плотно прижатые к вискам, а на затылке какое-то сложное украшение, напоминающее плотную вуаль. Орианна очень красивая, от неё вкусно пахнет дорогими духами… как от Рамаль.       И движения у неё элегантные и аккуратные.       — Пусть займётся программой, потому что из того, что ведёт он, ничего не понятно.       — Тебе всё непонятно, — говорит Фалко. — Даже лекции Фримонта непонятные.       — Ну это Фримонт, — усмехается Вилфрит.       — Фримонт — очень хороший профессор. Он разжёвывает лекции так, что даже я, постоянно их пропускающая, всё ухватываю, — мягко улыбается Орианна.       — Потому что ты умная. А я тупой.       — Личи по определению не могут быть тупыми, — смеётся Фалко.       — Эрми… — шёпотом зовёт Лерайе, отворачиваясь от компании. Эрменгард наклоняется к ней. — А Орианна… кто?       — Студентка.       — Нет… а по расе? Либери?       — Делает вид, что либери, но на деле банши. Вуаль на затылке вместе со сложной причёской прячет рога. Видишь? И глаза красные, а крылья чёрные, как у Рамаль.       — Вижу. Она учится?       — И приглядывает за Фримонтом от лица Рамаль.       — Они, должно быть, заботятся друг о друге, — предполагает Лерайе, и Эрменгард кивает.       — Рамаль за Фримонтом ухаживает, а он… слишком занят.       Лерайе задумчиво жуёт десерт. Не похоже, чтобы Орианне не нравилась её работа. Она улыбается, смеётся с Фалко над пушистым Вилфритом, забавляется их шутками и держится так расслабленно, что Лерайе упрямо видит в ней очертания Рамаль. Или все банши такие изящные и красивые?       — Ты пьёшь кровь, Лерайе? — спрашивает Вилфрит заинтересованно. Лерайе мотает головой. — Совсем? А вампиру разве так можно?       — Я ещё ни разу не пила кровь, — говорит Лерайе, утаивая случай с мамой. До этого она действительно ни разу не пила крови.       — Ну, она маленькая. Может, у неё ещё не пробудилась жажда?       — Я бы так не сказал, потому что…       Может, это и плохо. Лерайе не так давно заметила: она вампир и вроде как должна пить кровь, но совсем голода не испытывает, всё время вспоминая, с каким мертвецким выражением лица смотрела на неё мама, а на бледно-серых щеках застыли кристалликами слёзы, скатившиеся из-под слипшихся светлых ресниц.       Прожить можно и без крови.       Кровь мамы — горькая, противная и вяжущая язык.       Лерайе кушает и кушает дальше. Обсуждение Вилфрита и Фалко заходит в какую-то непонятную тему, которую она тут же опускает, а потом Вилфрит вдруг зовёт:       — А покажи ей свою птицу.       — Что?.. — удивляется Лерайе, моргнув и застыв с ложкой десерта перед ртом.       — У Фалко есть большая птица, благодаря которой он может видеть что угодно.       — Только нужно полностью переключаться сознанием на неё, конечно… — улыбается Фалко и прячет чёрные пряди за уши. — А так она совершенно самостоятельная. Почти.       — Она красивая? — заинтересованно спрашивает Лерайе.       — Покажи ей.       — Большая и красивая. Пёрышки блестящие, — кивает Орианна и кладёт подбородок на скрещенные ладони. Лерайе оборачивается на Эрменгард, и когда та одобрительно кивает, поднимается из-за стола с Фалко.       — Только не бойся. Когти у неё могут быть жестковаты, как у любой хищной птицы.       — Перчатку свою дай, — подпирает голову ладонью Вилфрит, лениво покачивая рыжим хвостом, — и будет ей счастье.       Фалко стягивает с руки тонкую на вид перчатку. Для Лерайе большеватая, но она её надевает. Материал плотный, от когтей защитит. Фалко поднимает другую ладонь в перчатке со странного вида бусинами на запястье, похожими на те, что у Вилфрита, и на мгновение глазницы под повязкой загораются золотым. Слышится пронзительный птичий крик, тень проскальзывает над удивившейся Лерайе, а затем что-то чёрное и большое разрезает сладкую вату облаков и пикирует на руку Фалко. От внезапного приземления большой птицы тот пошатывается, вовремя схватившись за Вилфрита, и неловко улыбается.       Птица огромная и хищная, с пучком приглаженных перьев на голове и большими хищными голубыми глазами, смотрящими по сторонам. Крупный клюв и когти, впившиеся в руку намертво, блестят, как и чёрные перья, идеально ухоженные. Должно быть, судя по телу, птица тяжёлая, однако Фалко держит её с лёгкостью.       — Подойди поближе, Лерайе. Только не делай резких движений. Я, конечно, смогу перехватить контроль, но не сразу.       — Я уточек кормила… с Фримонтом… — боязливо шепчет Лерайе, подходя ближе, и поправляет плотную перчатку. Важная птица лениво поворачивает на неё голову. Орианна ахает, Эрменгард смеётся, прикрыв ладонью рот:       — Уточек? С Фримонтом?       — Я слышал об этом, — улыбается Фалко. — Фримонт рассказывал.       — И что? — интересуется Орианна. — Ему понравилось?       — Ну…       — Вау. Серьёзно?       Птица смотрит на тонкую руку с сомнением. Лерайе и сама сомневается. За столом повисает молчание. Птица щурится, когда Фалко медленно подносит её к Лерайе.       — А как её зовут? — спрашивает она.       — У неё нет имени. Она создана по тому же принципу, что и личи.       — Может, дать ей имя?.. — предполагает Лерайе и напрягается, когда птица переступает с запястья Фалко и хватается за её руку.       — Зачем? Эта птица, можно сказать, буквально я.       — Но у неё есть свой разум, — отмечает Вилфрит, не сводя взгляда с Лерайе.       — Это не совсем то.       — По твоей логике тогда и личей не нужно называть, — замечает Эрменгард, подсев ближе к Орианне. — Или тебя. Если ты произошёл от совместного эксперимента Фримонта и Белорогого Короля и состоишь из… Фримонта, я бы сказала.       — Я не знаю, как её назвать, — ворчливо сдаётся Фалко и скрещивает руки на груди.       — С этого и стоило начать.       — И какие у вас есть идеи? Только не что-то банальное.       Птица в самом деле тяжёлая. Рука Лерайе ей не слишком нравится: она крепче сжимает её когтями, распрямляет широкие, блестящие от солнца крылья, наклоняет клюв к дрожащей ладони, плотно сомкнутой в кулак, и приоткрывает его. Лерайе уже думает, что она запросто отклюёт предплечье, но птица лишь поудобнее устраивается, крепко сдавливая руку когтищами. Она морщится и кусает щёку изнутри, сдерживая лёгкую боль. Останутся синяки.       — Келли, — говорит Вилфрит. Фалко усмехается.       — Слишком мило.       — Лазарь? — спрашивает Орианна. Фалко морщится.       — Как-то по-урсусски.       — Райли, — предлагает Эрменгард. Фалко пожимает плечами. Эрменгард морщится. — Что же тебе всё не нравится… У тебя-то есть идеи?       — В том и дело, что нет.       Птица устраивается поудобнее: одной лапой она сжимает кулачок Лерайе, а второй хватается за запястье. Лерайе с улыбкой чуть опускает руку, приближая птицу к себе. Она жмурится, довольная, втягивает голову с опасным клювом в шею и пушит перья. Ей, кажется, удобно.       — А ты, Лерайе? Есть идеи по поводу имени? — спрашивает Вилфрит.       — Нет.       — Может, какие-то варианты тебе понравились?       — Райли звучит неплохо.       — Мне тоже нравится, — соглашается Орианна. — Звучит элегантно.       — Как имя может звучать элегантно?       — Она банши. У них чутьё на элегантность, — улыбается Эрменгард.       — Тогда… Райли, что ли? — неуверенно произносит Фалко. Вилфрит кивает. — Хорошо, будет Райли.       — А её не нужно научить откликаться? — уточняет Лерайе. Птица же необычная.       — Это уже проблемы Фалко.       Лерайе притягивает Райли. Птица резко открывает хищные глаза, но уже поздно. Лерайе внезапно хватает её в объятия, берёт на руки, крепко, однако не передавливая, обнимает, и Райли встревоженно раскрывает большие крылья, залезая ими в лицо. Фалко ахает:       — Лерайе! Осторожнее, я не успею, она…       — Да тише ты. Твои крики сильнее Райли встревожат, — шикает Орианна.       Но Райли… хорошо. Через пару секунд, получив ласковые поглаживания по мягкой тёплой грудке, она прикрывает глаза и поджимает когти. Райли расслабляется, перья прячутся, крылья перестают лезть в лицо, и Лерайе, как с ребёнком на руках, садится обратно за стол и продолжает нежно гладить пёрышки.       — Вот видишь? Не заклевала, — успокаивает Вилфрит. — Вернее, не видишь, а…       — Я понял.       — Фалко не видит, что иногда стоит просто довериться, — усмехается Орианна. Тот тяжело вздыхает, усаживаясь за стол.       — Фалко такой же, как и Фримонт. Не видит хорошего, — подначивает Эрменгард, и Орианна с Вилфритом смеются. Фалко ворчливо отвечает:       — Да, давайте, смейтесь надо мной, стервятники.       — Поплачь ещё. А да… — Вилфрит ловко перехватывает тонкий локоть Фалко, который хотел заехать ему по носу. — Прости, совсем забыл!       — Вы все слепые. Как можно утащить Лерайе из университета, когда я в соседней аудитории и настоятельно просил вас, бездушники, её не трогать?!       И все сразу замолкают, услышав Фримонта. Лерайе, однако, тискать птицу на перестаёт. Райли настолько расплывается, что приходится её взять поудобнее, меняя положение. Фримонт стоит рядом, рассерженный как обычно, и Фалко машинально поднимается из-за стола.       — Мы присматриваем за ней, — мягко говорит Эрменгард. — Всё хорошо, ей никто не вредит.       — Да… — кивает Фалко. Вилфрит и Орианна встают следом.       — А про пару вы уже забыли?       — В смысле? — хмурится Орианна. — Ещё же пять минут есть…       — Уже пять минут, как она началась.       — Ой…       — «Ой»! Живо все в университет! — рычит Фримонт недовольно. Фалко и Вилфрит, извинившись, тут же сбегают, а Орианна медлит. Тоже уходит, но не убегает, как всполошившиеся Фалко и Вилфрит. Резко обернувшись, Фримонт кричит вслед: — И птицу свою не забудь!       Райли сразу же раскрывает глаза. Лерайе её не держит: расслабляет объятия, и Райли, поднявшись на её руках и поцарапав когтями рукав платья, не защищенного перчаткой, взмахивает крыльями. Лерайе морщится от порыва воздуха, кинувшегося в лицо. Какие большие и красивые крылья…       — А перчатка? Нужно отдать Фалко, — растерянно говорит она, потеряв Райли из виду. Эрменгард встаёт рядом и аккуратно снимает с её руки перчатку.       — Я передам. Птичка всё-таки поцарапала?       — Немного.       — Эрменгард.       — Минуту.       Эрменгард опускается на корточки перед Лерайе и берёт её за руки. Она улыбается, заправляет за острое ушко прядь и смотрит приятными, добрыми глазами, поглаживая её тыльные стороны ладоней большими пальцами.       — Будь осторожна с Конфессариусом, пожалуйста.       — Он любит меня, — говорит Лерайе, не понимая, что же не так. Эрменгард тяжело вздыхает, и теперь её взгляд марает некое сожаление. — Что с ним такое? Он много работает?       — Это факт, но я о другом. Конфессариус не тот, кому можно доверять.       — Но почему? Он же не обидел меня, он хочет только лучшего. Он меня защищает.       — Я…       Эрменгард поднимает голову. Фримонт встаёт рядом, глядит на неё и Лерайе с недовольством. Эрменгард вновь улыбается и, поправив шляпу, встаёт.       — Просто помни: всё, что делает и говорит Конфессариус, всегда нужно делить на два. У каждого его действия, слова или мысли двойное дно. Нет ничего, что бы он делал просто так.       — Иди уже, Эрменгард. Я сам всё расскажу, — прогоняет Фримонт, и Лерайе опускает голову, вперив взгляд в ладони, на которых ещё сохранилось тепло рук Эрменгард.       Лерайе будет помнить. Она из Казделя. В жизни вообще ничего просто так не делается. Сангвинарх заставил её и Дюк’аралима выпить кровь мамы, потому что хотел убедиться, что они сильные. Терезис взял Дюк’аралима, чтобы вырастить из него воина, а не по доброте душевной. Рамаль ухаживает за Лерайе потому, что была близка с Сиире, в другом случае бы не обратила на них внимание. Конфессариус заставил Лерайе и Дюк’аралима коснуться смерти и изрезать кастера до смерти, чтобы они знали, что такое жестокость, и преодолели барьер, потому что однажды Лерайе придётся кого-нибудь убить. Конфессариус взял её, чтобы вырастить из неё хорошего кастера, свою ученицу, которая в будущем будет связана с ним, и в этом нет ничего плохого. Лерайе не против. Она всё понимает.       Но Конфессариус не причинял ей вреда и всегда был рядом, хотя зачем ему, такому красивому и важному, воспитывать его? Мог бы просто учить артсу с колдовством и не лезть ей в голову.       Лерайе поднимает взгляд на Фримонта Он первый протягивает ладонь, и она с улыбкой берётся за неё.       — Понравилось? — интересуется он как в первый раз, когда Фалко и Вилфрит поймали её в кабинете.       — Очень. Здесь вкусно кормят.       — Запомнишь это место. Если однажды приедешь в Лейтанию, посетишь.       — А Орианна правда банши?       — Да.       — А она здесь потому, что Рамаль заботится о вас?       Фримонт выдыхает и отворачивается. Лерайе широко улыбается. Она угадала.       Даже если сарказы злые, плохие, выросли в ненависти и хаосе, они всё ещё сохраняют в себе крупицы тепла и заботятся друг о друге.       И Конфессариус о ней тоже заботится, потому что он на самом деле добрый.