Отродья

      Лерайе всё-таки удаётся уговорить Фримонта пригласить Конфессариуса в театр, и это восхищает. Фримонт может злиться, ругаться и ворчать, но то, что Лерайе на него подействовала, — неопровержимый факт. И вот Конфессариус уже в королевском театре Ведуниена без привычной накидки, выряженный в строгий костюм. Рядом Фримонт, Отто и Лерайе, на которую действует колдовство Фримонта и которая всё ещё понимает лейтанийскую речь. Можно сказать, семейная прогулка. Из ложи открывается вид на освещённую широкую сцену, оркестровую яму, играющую мелодию оперы, и большой, наполненный аристократами зал, который даже не виден из-за глубокой черноты.       Это сложная — по крайней мере, для детей — опера, тесно связанная с лейтанийской историей и борьбой против аристократии, отсылающей к моменту восхождения Херкунфтсхорна. Аристократ бежит от последователей Херкунфтсхорна, прячется в особняке с помощью художника, но жандарм, преследующий аристократа, разжигает в любовнице художника ревность, и та со злости выдаёт место, где прячется аристократ. Конфессариус смотрел эту оперу дважды и дважды не понял сюжет, но Лерайе смотрит не отрывая глаз, встав у высокого ограждения и положив ладони на тёмно-золотые перила.       — Тебе нравится? — шёпотом спрашивает Конфессариус, поднявшись с кресла и подойдя к Лерайе.       — Да-а-а… — тянет она, даже не моргая. Неужели настолько интересно? Играет громкая тревожная музыка, приближающая момент страшной развязки: жандарм обнаружит аристократа и закроет его с художником в тюрьме на пытки. — Я хочу, чтобы аристократ выжил… Почему его хочет убить жандарм?       Классическая музыка. Тёмные платья, грозные декорации, багровая ткань, изображающая наплывающее на любовницу художника отчаяние: она берёт высокую ноту, прижимает ладони к груди и со слезами смотрит вперёд, прямо на Конфессариуса, а затем, выдержав плавное крещендо, протягивает к нему тонкие руки.

классическая музыка.      

      — Потому что аристократ — политический враг жандарма, — отвечает за Конфессариуса Отто, подойдя к Лерайе с другой стороны. Пиджак на нём, вышитый дорогим бархатом, поблёскивает.       — Почему политика влияет на чужие жизни? — спрашивает наивная Лерайе.       — Потому что аристократ был приверженцем старой власти.       — Но ведь…       — Разве это не чудесно? — замечает Отто, и Лерайе резко оборачивается. На его худом лице играет улыбка. Лерайе растеряна. — Аристократ — враг, его нужно казнить, но ты сожалеешь, видя в нём не политического врага, а лейтанийца со своими чувствами и надеждами.       — Я не должна ему сопереживать?       — Наоборот. Должна. И чувствовать боль за него, за того, кого нужно убить, тоже должна. Это значит, что либреттист справился с задачей не просто блестяще, а идеально, заставив сопереживать антагонисту.       Классическая музыка.       Сиире так близко, на расстоянии вытянутой руки, от неё н е с ё т кровавой вонью и железом, и этот вязкий запах она даже не пытается перебить. Она слизывает кровь с ладоней. Дюк’араэль смеряет Конфессариуса высокомерным взглядом. Оба — жестокие, хаотичные вампиры-близнецы, способные утопить в крови и трупах целую страну. Если дать Дюк’араэлю волю, он разорвёт Урсус в одиночку. Если выпустить Сиире, она действительно уничтожит Латерано.       Они готовы сделать всю Терру Казделем.       — Ты не можешь убивать всё что двигается. А что не двигается, то двигать и убивать, — строго произносит Конфессариус. Сиире, цокнув, закатывает глаза и резким взмахом стряхивает с прямого клинка кровь. На плитке остаются размазанные следы. — Мы договаривались не о таком сотрудничестве.       — Давай напомню, что это ты ко мне пришёл, а не я к тебе? — холодно произносит Сиире. — Не я просила о помощи. Ты.       — Но условия выставил я.       — Что тебе опять не так? — усмехается Сиире; безумная, социопатичная, жаждущая лишь разрывать и разрезать. — Я вскрываю твоих врагов. Выпускаю им кишки. Строю вокруг Казделя угрожающую ауру, чтобы враги подумали сто раз, прежде чем атаковать. Не этого ли ты хотел?       — Этого, но не так кроваво.       — Она права, Куи’сартуштай, — расслабленно произносит Дюк’араэль и касается тыльной стороной ладони разорванной щеки Сиире. Та, игнорируя боль, пытается улыбнуться и трётся обрывками белой кожи о его ладонь. — Я одобряю её действия.       — А раз ты, белорогий, не одобряешь, то значит ли это, что ты не такой уж и патриот?       — Всему есть предел. Даже той кровавой бойне, которую ты устраиваешь.       Сиире закатила настоящую истерику, когда Терезис не позволил ей прикончить Кальцит. Она называла Кальцит крысой, решившей подсобить крестовому походу против Казделя, когда они и без того были ослаблены из-за дырявого правления сходящего с ума Илиша, и после этого целую неделю не выходила из особняка. Она слушала противную классическую музыку днями напролёт, не отрываясь от вина.       Наверное, поэтому Сиире и переклинило и она предала Конфессариуса, начав обливаться духами, чтобы скрыть кровавую вонь — бессмысленные, отчаянные попытки спрятать истинное «я», рождённое убивать. Сиире никогда ничего не возбуждало настолько, как смерть, кровь и насилие.       Когда она узнала, что Кальцит, приложившая руку к геноциду сарказов и тотальному уничтожению в восемьсот девяносто восьмом году, выжила, она опустила руки и больше ни за что не сражалась.       Лерайе могла бы убить Кальцит. Сделать то, что не удалось её матери.       Лерайе слушает суждения Отто о политике. Тот не промывает ей мозги славой Лейтании и не внушает, что он идеальный правитель. Отто грамотно заявляет, пока на сцене плачет любовница художника, что он далеко не совершенный. Ему ещё работать и работать.       Лерайе всё ещё жаль аристократа. Его арии полны трагичности и неразделённой злобы.       — Так и нужно, — улыбается Отто. — Ты видишь его глубже: не как революционера, борющегося с режимом Херкунфтсхорна, а как личность.       Конфессариус не может больше слушать эту музыку. Он не может смотреть на драму, разворачивающуюся на большой сцене. Не может слушать обсуждения Лерайе и Отто. Горькое раздражение и разочарование поднимаются в горле. Осознание, что Конфессариус мог ошибиться, снова охватывает мысли. Делает ли он всё правильно? Верны ли его идеи отодвинуть Куи’саршиннаг в сторону и заняться Лерайе, рассматривая её как продолжение рода?       Погладив Лерайе по макушке, чтобы она ничего не подумала, Конфессариус стискивает челюсти и выходит из ложи, надеясь, что не выдал раздражения. Хотя Фримонт точно заметил: насмешливый взгляд, вонзившийся в спину, отдался на загривке мурашками.

/ / /

      — День гнева повергнет мир во прах… О, каков будет трепет, когда боевой клич Казделя разнесётся над могилами наших врагов!       Конфессариус, выйдя в зону буфета, занимает стол у раскрытого настежь окна и раздражённо-резкими движениями роется во внутреннем кармане пиджака.       — Кого ты любишь больше? Меня или Дюк’араэля?       — А-ха-ха-ха! Кого же я люблю больше… Моего обжорливого брата, от которого постоянно воняет кровью, или Белорогого Короля?       — Кого?       — Никого, Куи’сартуштай. Разве такие тысячелетние существа, как мы с тобой, способны кого-то любить?       Конфессариус достаёт длинный мундштук, подпаляет сигарету и, прикрыв глаза, стараясь успокоить агрессивно стучащее сердце, приоткрывает неприятно пересохшие губы, и прикусывает загубник.       Сиире. Сиире… Что же она будет делать, вырванная с корнем из мириады душ и оказавшись в собственном клинке, который перейдёт её дочери по наследству? Конфессариус, затянувшись режущим лёгкие табаком, приносящим спокойствие, выдыхает в сторону окна и улыбается. Редкие посетители зоны отдыха даже не обращают на него внимания. Спокойствие, совершенное спокойствие. Всё под контролем, нет смысла нервничать и дёргаться.       Конфессариус знает, как удачно вшить душу Сиире в её же оружие. Дюк’араэль уже дал согласие, чтобы он забрал клинок и подарил его Лерайе. Та даже не сразу поймёт, что в этом клинке хранится гнилая сердцевина её матери, страдающей даже после смерти.       Сиире хотела убежать от своей сущности? Забыть о кровавой бойне, которую устраивала, о клятве отыскать Кальцит и вырвать ей позвоночник? О, Конфессариус вернёт её силой и заключит в оружие, которым она убивала и причиняла боль.       — Как же тебя расплавило злобой. Невероятное зрелище.       Конфессариус приоткрывает глаза. Фримонт, глумясь над ним, подходит к столу и садится напротив. Особого желания отвечать на колкости нет, и поэтому Конфессариус молча улыбается, затягиваясь. Фримонт достаёт курительную трубку. Смотреть на вечерний пейзаж Лейтании, усыпанный тёплыми огнями домов, приятнее, чем на вылизанного Фримонта.       — Смог найти крыс, которые пытались убить Лерайе и Дюк’аралима?       — Не нашёл даже зацепок.       — Может, ты их всех перебил?       — Такого быть не может. Скорее всего, они залегли на дно, и в таком случае придётся ждать, когда они себя проявят. Или можно сходить на Рынок Шрамов и подёргать за нужные ниточки.       — М-м, можно, — кивает Фримонт. Курит он медленно, глубоко, чтобы расслабиться, когда как Конфессариус делает это в спешке, чтобы унять раздражение. Без особого удовольствия. — А в книгах нашёл что-то полезное?       — Конечно.       Фримонту нужно обновить библиотеку. Мириада душ в его книгах всё ещё загробный мир, хотя Конфессариус отлично помнит, что именно Фримонт наставил его на мысль, что мириада душ — хранилище памяти в клетке проклятого ориджиниума, что может послужить разгадкой проклятия орипатии. Не существует никакого «сарказского рая». И Сиире в этой клетке варится.       Зато в одной из книг Конфессариус наткнулся на замечательную легенду о себе: давным-давно, когда Терру ещё населяли тиказы, род Белорогого Короля считался родом жрецов, следящих за течением истории, жизни и смерти. Какая забавная сказка, которую он сам даже не помнит.       — Твой приезд заставил меня думать только о тебе, — признаётся Фримонт с полуулыбкой, прерывая молчание, сопровождаемое редким постукиванием столовых приборов и тихими голосами.       — Я польщён.       — У меня возник один очень интересный вопрос, который я всё никак не могу задать. Ты столько веков, если не целое тысячелетие, прошлялся с Сиире, но тебе никогда не приходило в голову использовать не своих… — Фримонт пытается подобрать наиболее обтекаемое слово, надеясь как можно меньше трогать эту грязную — для него — тему. Конфессариус ни отвращения, ни презрения не ощущает. Инцест его не пугает, он уже давным-давно перешёл ту грань, когда кровосмешение кажется чем-то плохим. Теперь это просто необходимая строчка в алгоритме идеально выверенных действий. — Сестёр и дочерей, а ту же Сиире?       Конфессариус давится дымом. Он опускает мундштук, рваным движением прикрывает ладонью рот и глубоко прокашливается. Фримонт, выдохнув дым, хитро улыбается. Прокашлявшись, разодрав себе горло, Конфессариус тихо смеётся, пытаясь переосмыслить вопрос.       Как абсурдно это звучит. Не «сестёр и дочерей», а «Сиире».       — То есть… ты спрашиваешь, почему я предпочёл, скажем… — Конфессариус, облизнувшись и стерев улыбку тыльной стороной ладони, уводит взгляд в сторону и видит, как один из посетителей театра пьёт вино. Он лениво покачивает бокал и наслаждается запахом, прижав мягкие капринские уши к голове. — Изысканное, выдержанное лейтанийское вино какой-нибудь урсусской водке?       — Как ты до этого сравнения вообще додумался?       Фримонт умница. Умный умница. Смог развеселить Конфессариуса и отогнать пагубные мысли, прекрасно представляя, почему он прямо-таки удрал из театра и какие именно воспоминания прогнали его взашей.       — Мои, как ты выразился, «сёстры и дочери», которых я время от времени использовал для продолжения рода в особенно трудных случаях, — замечает Конфессариус, наконец-то перестав улыбаться, — вино. Они удобные. На них легче воздействовать. Им легче затмить разум. Сиире же жёсткая урсусская водка. Кроме того, что характер у неё слеплен из грязи и она ничем не уступает Принцу Крови в своей жестокости и эгоизме, она совершенно неконтролируемая.       — А ты хоть предлагал ей? — усмехается Фримонт, и Конфессариусу снова хочется рассмеяться.       Что они обсуждают? Какой… сюрреализм.       — Не предлагал, потому что однажды услышал, что она ненавидит детей. Сиире — женщина настроения. Хочет расслабиться — будет насиловать в оргиях и убивать слуг, выпивая их досуха. Через час захочет устроить резню — отправится в какой-нибудь… Казимеж. Зачем мне лишняя головоломка? Новорождённый какое-то время должен быть с матерью. Мало ли что Сиире ударит в голову, она захочет убить ребёнка и совершенно, я уверен, не будет чувствовать вины.       — М-да, — вздыхает Фримонт и прикрывает глаза, закуривая. Конфессариус пользуется паузой и стряхивает с мундштука пепел. — Не будет чувствовать вины…       — Поэтому для меня стало сокрушительной неожиданностью, что Сиире разрешилась близнецами и не убила их сразу после рождения. Я думал, она сделала это специально, чтобы попробовать что-то «новенькое», она с Кластером в этом схожа, — отмечает Конфессариус, и Фримонт задумчиво кивает. — «Нам скучно жить, мы будем искать сумасшедшие способы развлечься». Даже обидно, вспоминая, с какой странной гиперопекой, нежностью и заботой она растила Лерайе и Дюк’аралима.       — Чудеса. Каздельские чудеса.       Сиире любила своих детей.       — Кого же я люблю больше… Никого. Разве такие тысячелетние существа, как мы с тобой, способны кого-то любить?       Сиире — врушка. Пусть теперь видит, как Лерайе становится достойным вариантом для продолжения рода Белорогого Короля, и страдает, заключённая в своё же оружие. Бедная-бедная Сиире. От чего бежала, к тому и прибежала.       — Я мог бы радоваться, потому что рано или поздно Сиире выбилась бы из-под контроля и устроила бы резню на всю Терру, но обиды всё ещё больше, — признаётся уставшим голосом Конфессариус.       — Сангвинарх держал Сиире на коротком поводке, — хмурится Фримонт.       — Сиире позволяла держать себя на коротком поводке. Как Терезис с Сангвинархом: лишь кажется, что Терезис имеет какое-то влияние над Сангвинархом, но именно Сангвинарх позволяет держать себя на поводке. Я сам такой же. Не нужна даже Тереза. Не такой уж она всесильный кастер, я видел как минимум одного Короля Сарказов сильнее неё, и я не про себя.       Конфессариус затягивается. Табак пронимает лёгкие и наконец-то расслабляет напряжение, сжатое в пружину. Фримонт смотрит с мрачным недовольством, а Конфессариус не чувствует ни капли стыда.       — Именно поэтому я не хочу возвращаться в Каздель. Королевский совет превратился в гнездо змей. Никакого единства и веры в Короля Сарказов.       — Ты сам-то в Терезу веришь?       Сомнение мелькает на лице Фримонта. Конфессариус, прочищая мундштук, улыбается и облизывается.       — Я тоже, — понимающе шепчет он, избавляя Фримонта от необходимости признаваться в страшном секрете. — Именно поэтому, выбирая между Терезисом и Терезой, я предпочту выбрать Терезиса. Сиире же… не выбрала бы никого.       — Сделаю вид, что я этого не слышал.       — Ну почему же, — хмыкает Конфессариус и высокомерно щурится. — Терезис не слепой дурак. Он прекрасно видит, что его в совете особо никто всерьёз не воспринимает, кроме Неззсалема и, наверное, тебя. Ну и нашей прекрасной Лакерамелин, конечно.       — И никто не хочет даже попытаться объединиться.       — А зачем? Нам всем что-то в друг друге не нравится и мы всегда сталкиваемся, разобщённые из-за разных целей. Сангвинарх хочет избавиться от Чёрной Короны, я хочу её получить, Неззсалем хочет всего лучшего для сарказов… Как урсусская басня про либери, савру и аэгира.       — Чтобы построить стабильное государство и добиться, чтобы сарказов воспринимали достойно, нужно начать с разобщённого общества.       — Никто этим заниматься не хочет.       — Поэтому Каздель в обозримом будущем разрушится опять.       Конфессариус с холодной строгостью, похожей больше на глухое раздражение, смотрит на Фримонта. Теперь очередь Фримонта улыбаться, а Конфессариуса — бить. И он бьёт, с каждым новым словом делая тон всё холоднее и грубее:       — Ты сам ничем не лучше. Спрятался в Лейтании, когда так нужен Казделю, занимаешься артсом, находишь постоянные отговорки, что тебя не выпускают и ты тут нужен, хотя кто тебя, короля личей, не выпускает? Только ты сам ставишь себе рамки. Говоришь о каком-то объединении, сетуешь на королевский совет, находясь далеко-далеко, знаешь, как ты не прав? Поживи сначала пару дней в нашем новом Казделе, вспомни, что такое королевский совет, посмотри, какие детали существуют и что надо учитывать при крупных изменениях, а потом уже бросайся громкими высказываниями о том, что надо что-то менять. Каздель — это не просто «пришёл, изменил, ушёл». Каздель — это свалка.       Фримонт смотрит с холодной злобой. Конфессариус ухмыляется. Замечательное перекидывание колкостями, разве не красиво? Оба не правы и оба упёрто стоят на своём.       Фримонт жаждет ответить, но прерывается. Конфессариус бросает взгляд за его плечо и видит, как с лестницы, ведущей к залу наверху, спускаются Отто с Лерайе, продолжающие что-то обсуждать на лейтанийском. У Лерайе он становится всё лучше и лучше. Она неплохо учится новым языкам. Конфессариус избавляется от злорадной ухмылки, Фримонт придаёт себе как можно более спокойный вид и вытряхивает табак из длинной курительной трубки в пепельницу.       — Потом договорим, белорожка.       — Признай, что у каждого своя точка зрения на то, как должен развиваться Каздель. Твоё мнение неверное, как и моё. Нет верного. Просто у каждого оно своё.       — Потом. Договорим, — строго произносит на древнем каздельском Фримонт, и Конфессариус внимательно кивает. Хорошо-хорошо, потом так потом. Конфессариус его злить не будет.       А то разберёт Фримонт его ещё на ниточки, засунет в гроб и будет держать в своём страшном измерении, где личи хранят филактерии.       — Что, опера уже закончилась? — интересуется Конфессариус. Отто останавливается рядом с Фримонтом, Лерайе подходит к Конфессариусу ближе. Фримонт смеётся, помогая забыть о неприятной теме для разговора:       — Некультурная белорожка… Сейчас антракт.       — Кажется, Конфессариусу не очень понравилась постановка, — замечает Отто. Конфессариус вздыхает и приобнимает Лерайе, шагнувшую ну совсем близко. Платье у неё всё то же, бережно сшитое Терезой и в меру украшенное жемчугом на свободной юбке. Надо купить новое, не ходить же ей всё время в нём.       — Я не фанат классической музыки. Она навевает не самые приятные воспоминания.       — Мы можем уйти, — предлагает Отто.       — Зачем? Я просто немного переведу дух и вернусь.       — А сам-то просился… — фыркает Фримонт, складывая руки на груди.       — Я? Просился?       — Лерайе сказала, что ты хочешь.       Конфессариус с удивлением оборачивается к Лерайе. Та смущённо перекатывается с пятки на носок, смотрит себе под ноги и поджимает губы.       — Я говорил, что «я бы сходил», а не «я хочу», — тихо напоминает Конфессариус.       — Это разве не одно и то же?.. — бормочет Лерайе.       — Не дави ребёнка, — недовольно ворчит Фримонт. — Ты что, никогда не хотел побывать в королевском театре?       — Я не давлю. Меня лишь веселит то, какая Лерайе хитренькая.       Врушка. В р у ш к а. Как Сиире: говорит, что никого не любит, режет детей и издевается над беззащитными, а потом вдруг сходит с ума и угрожает вырвать Конфессариусу сонную артерию, если он прикоснется к её драгоценным близнецам.       Он не просто прикоснётся к ней. Лерайе ему родит. Столько, сколько Конфессариусу потребуется.       — Как же тебе, моя мышка, удалось убедить Фримонта взять меня, «некультурного белорожку», в театр? — интересуется Конфессариус, погладив Лерайе по боку. Она светлеет, улыбается уже веселее и перестаёт нервничать. Отто умиляется, наблюдая за ней.       — Я попросила. Сказала «пожалуйста».       — И всё?       — Эрменгард наныла, — сдаёт Фримонт её с потрохами. Лерайе смущённо ахает и поднимает испуганный взгляд. Говорит не давить ребёнка, а сам давит и наслаждается её страхом. — Лерайе упрашивала-упрашивала, Эрми мимо проходила и присоединилась.       — Господин лич!       — Господин лич, — повторяет Отто и, посмеиваясь, кладёт ладонь на плечо Фримонта. — Господин лич…       — Перед Эрменгард устоять почти так же тяжело, как перед Рамаль.       — Ты лоялен не только к Лакерамелин? — удивляется Конфессариус.       — Лакерамелин я люблю. А от Эрменгард не хочу слышать нытьё, просьбы и вообще любое давление на жалость.       — Никогда не видел, чтобы Эрменгард «ныла», — хмурится Отто.       — Плохо смотрел.       — Хочешь есть? — спрашивает Конфессариус, обернувшись, и Лерайе, поправив растрёпанные волосы, кивает.       Надо бы её сводить к парикмахеру, хотя… растрёпанный вид воробьишки, плюхнувшегося в лужу, делает её образ по-особенному очаровательным. Беспризорническим. У того же Дюк’аралима волосы укладываются расчёской, а Лерайе лохматенькая.       — У неё не желудок, а бездонная пропасть. Сколько в неё еды ни пихай, ей всё мало будет, я ещё со вчера помню. Всё меню сожрала и ещё хотела, — а Фримонт продолжает ворчать. Лерайе это уже не беспокоит: она весело улыбается. Отто сжимает его плечо, а Конфессариус защищает мышонка:       — Лерайе растёт. Ей надо много есть, чтобы она выросла здоровой.       — Тогда пусть перекусит чем-нибудь, а потом, если не слишком устанет, можем сходить в какой-нибудь ресторан, — планирует Отто. Лерайе, сияя, кивает.       — Да… Хочу кушать.       — Только не «перекусит», а перебьёт аппетит. Ещё два действия, — напоминает Фримонт. Конфессариус вздыхает и осторожно, чтобы не задеть рогами, прижимается виском к боку Лерайе, которая тут же приобнимает его за голову.       — Какая же тоска…       — Потерпишь.       — Я постараюсь.       — Неужели правда скучно? — усмехается Отто, убирая ладонь с плеча Фримонта. — Конфессариус, вы бы посмотрели, как Лерайе, на происходящее на сцене с другой точки зрения.       — Абсолютно согласен. Красавице-белорожке иногда полезно.       Конфессариус с укором смотрит на Фримонта. Кто кого там затыкал и говорил не поднимать сложную тему? Фримонт, почувствовав его недовольство, победно улыбается.       — А можно я тебе расскажу, почему эта опера хорошая? — предлагает Лерайе с наивной улыбкой. Конфессариус удерживается от желания закатить глаза.       — Попробуй. Ты ничего от этого не потеряешь.

/ / /

      Лерайе опера понравилась. В действительности она мало что поняла, не могла разобрать слова актёров, но суть уловила, как и настроение, которое передавалось голосами и действиями играющих. Опера оставила глубокую тоску за аристократа, загубленного из-за своих политических взглядов, и Лерайе не понимает, почему это решает его жизнь. Зачем убивать бывших революционеров? Ну победил Херкунфтсхорн и победил. Если аристократ больше не будет выступать против, то зачем его убивать?       Он ведь не угрожал никому, а просто хотел выжить, когда начались преследования.       В ресторане, пока Лерайе набивала желудок, Отто пытался донести до неё, по каким законам живёт их мир, но в итоге бросил это дело. Фримонт сказал, что такова природа: люди, которым не нравится чёрный цвет, воюют с теми, кому он нравится, и если Лерайе не понимает, почему это достойная причина для войны, значит, ей недостаёт опыта. Один Конфессариус молчал и ел, глядя то на неё, то на Фримонта так, будто не согласен во всём.       Воевать за то, что тебе не нравится какой-то цвет… Это и называется политикой?       Фримонт прав. Лерайе не просто прожила мало, а вообще не видела мир, чтобы делать выводы. Мама никогда не выходила с ней и Дюк’аралимом гулять в город, избегала социума и растила их как розы в теплице, холила и лелеяла каждый их вздох. Благо, что над такими поверхностными точками зрения никто не смеётся.       Вернувшись в шпиль, Конфессариус гладит Лерайе по макушке уже второй раз за вечер, и ей настолько приятно, что она хочет ещё. У него узкие, длинные ладони, касаются они нежно-нежно и трогают ласково. Он заботится о ней, и Лерайе не видит ничего плохого в том, чтобы бороться со страхом и скользким предчувствием.       Конфессариус не мама. Он не будет нежен. Конфессариус — первая ступень во взрослую жизнь, осознание, что никто больше не будет ласков, как мама, и что детство осталось в далёком прошлом. Мир жесток и противен. Готовиться всегда нужно к худшему.       Лерайе необходимо держаться рядом с Конфессариусом. Он её защитит.       В шпиле Фримонт и Отто забирают Лерайе к себе. Лерайе оказывается с ними в большой библиотеке и, расположившись на диване, замечает, как Фримонт достаёт из кармана её рисунок. Он что, всё время ходил с ним? Какой кошмар…       — Тебя нужно научить артсу и рассказать, как работает колдовство.       — Ничего сложного в этом нет, не бойся, — одобряюще улыбается Отто, садясь за маленький столик.       — Я не боюсь, — слёту отвечает Лерайе с показной смелостью и поднимает взгляд на Фримонта, когда тот устраивается рядом. — Я не знаю, что делать… И знаю только то, что колдовство у каждого своё и им не все обладают.       — Можно и так сказать. Тема колдовства очень тонкая, — соглашается Фримонт и, положив рисунок на колени, выставляет над ним ладонь. Лерайе глуповато хлопает ресницами, не понимая, что делать. — Далеко не каждый им владеет, оно достаточно редкое. Если бы каждый сарказ обладал им, Терра бы уже не существовала, погрязнув в войне с Казделем.       — Как отличить колдовство от артса?       — Колдовство — это то, что нельзя сделать артсом. Чистое, первозданное, существующее задолго до возникновения технологий. Что можно объяснить буквально как «магия».       Отто, подперев подбородок ладонью, наблюдает за ними. Взгляд у него тёмный и расслабленный, как будто он вот-вот уснёт. Фримонт слегка сгибает пальцы, прикрывает глаза, размеренно выдыхает, и Лерайе видит, как рисунок покрывается слабым золотистым свечением.       — А у меня есть колдовство?       — Должно быть. Ты умеешь регенерировать?       — Нет.       Фримонт приоткрывает глаза, хмурится и смотрит на Лерайе с недоверием, а потом возвращается к колдовству.       — Плохо. Очень плохо.       — Зато я умею кричать, чтобы стёкла трескались. Или пытаться контролировать чужую кровь.       — Уже лучше, чем ничего… Ладно, возможно, ты ещё слишком маленькая и тебе нужно тренироваться.       — А ты говорил, что в ней ничего нет, — тихо вздыхает Отто.       — Возможно, я ошибся.       — Ты умеешь ошибаться?       — Я же не машина какая-то, чтобы постоянно делать всё идеально.       Лерайе опускает взгляд, ощутив приятное покалывание. В ту же секунду она удивлённо раскрывает глаза, ахает, заметив, что рисунок в самом деле начинает оживать. Он не двигается целиком, но длинные травинки начинают покачиваться как при дуновении ветра, облака — плыть, а изломы бумаги разглаживаются.       — Изменение объекта, одна из школ артса, — поясняет Фримонт, продолжая осторожно оживлять картинку.       — Ещё одна из школ — аугментация, — вскользь напоминает Отто.       — Я помню, — кивает Лерайе, не отводя взгляда. — Это… о том, как быстро вырасти.       — И даже о повышении умственных способностей. Фримонт мог бы куда быстрее обучить тебя лейтанийскому, чтобы ты не мучилась с колдовством личей.       — Аугментация проходит не по щелчку пальцев… — отвечает тот, глянув на Отто с прищуром.       — Всё равно.       — Хочешь попробовать? — предлагает Фримонт, передавая рисунок. Лерайе берёт его бережно. — Не аугментацию, об этом позже, а сам принцип управления артсом.       — А как? А что… делать…       — Давай попробуем с основ, — говорит Фримонт, берёт её за ладони снизу, сжимает и раскрывает внутренней стороной кверху.       Управлять артсом оказывается сложно. Нужно много думать, а Лерайе к этому не привыкла. Фримонт старается, объясняет всё на пальцах, прибегает к простым определениям, а Отто ему помогает. Лерайе, сначала ничего не понимающая и не помнящая даже то, что читала в университете, начинает что-то схватывать: потихоньку, шаг за шагом, но у неё получается. Она начинает чувствовать артс и понимать его связь с мыслями кастера. Раскрытие артса похоже на осторожное прорезание каменистой почвы устья для прохладного родника: мозг кажется застывшим, мысли совсем не гибкими, Лерайе тяжело представлять результат, который она желает воплотить через артс юнит, и ещё тяжелее представлять, что артс юниты бывают разными. У Терезиса, как помнит Лерайе, это меч древнего короля. У Конфессариуса тоже меч, обвитый металлическими чёрными ветвями, хотя похож не столько на меч — буквально ветвь чёрного дерева! — сколько на посох. У мамы элегантный клинок, а у одного из слуг Багрового Двора — просто записная книга. У Сангвинарха вообще, кажется, артс юнита нет, у Отто — волшебная палочка, как у Фримонта, довольно длинная, но изогнутой формы.       Фримонт даёт Лерайе тонкий браслет из ориджиниума, и с его помощью она делает первые неуверенные шаги. Ей удаётся придать картинке движение и форму, и в груди поселяется радость, а мозг, который ну никак не может усвоить принципы, вдруг становится гибким и впитывающим новую информацию как губка.       Так вот, оказывается, как работает артс. Оказывается, всё легко. Нужно лишь сосредоточиться…       — Умница! — искренне улыбается Отто. Лерайе смотрит на него с благодарностью и снова сосредотачивается на картинке: кот обретает движение и сворачивается клубком на траве, прикрывая нос длинным хвостом. — У тебя правда есть задатки.       — Как скажешь, — скупо отвечает Фримонт, даже не похвалив. Ну и ничего страшного, это Фримонт. Хорошо уже то, что не ворчит, не ругается и не сетует, что быть такой «глупой» нельзя.       — Да не может быть такого, чтобы она, ребёнок Сангвинарха и леди Багрового Двора, о которой ты рассказывал жуткие вещи, не имела никаких задатков.       — Может, и имеет…       — А что господин лич вам рассказывал? — мысли переключаются, и Лерайе хватается за упоминание мамы как за очередную тоненькую ниточку, за которую если потянуть, можно узнать много нового.       Отто переглядывается с Фримонтом, и последний глубоко вздыхает. Лерайе окончательно отвлекается от рисунка.       — Многое.       — Моя мама была героем?       — С какой стороны посмотреть. Потом расскажу, — откладывает тему Фримонт и, кивнув, настаивает: — Работай над рисунком дальше, тебе необходимо развивать артс.       — Я устала… — смущённо признаётся Лерайе. Она правда устала: и слушать лейтанийскую речь с обновляющимся колдовством Фримонта, и ломать мозг, и тренироваться. Она же не Фримонт какой-то, чтобы всё уметь! Уже хочется спать и отвлечься на что-то. — У меня сейчас мозги вытекут из ушей.       — Ей нужно дать передышку, — соглашается Отто. — Пусть займётся чем-нибудь другим.       — В университете ты бы и дня не протянула, — сурово замечает Фримонт и забирает рисунок. Лерайе виновато улыбается.       — Посмотри на неё. Растрёпанная, а в глазах усталость. Тебе её что, совсем не жаль?       — Вообще не жаль.       Он встаёт с дивана и проходит к столу, чтобы положить лист. Отто вздыхает и решает переключить внимание на Лерайе, оставляя недовольного ворчливого Фримонта.       — У тебя очень непослушные волосы.       — Мне Конфессариус их всё утро расчёсывал и пытался уложить. Ничего у него, видимо, не получилось, — расстроенно замечает Лерайе и проводит ладонью по макушке, приглаживая. — И у меня не получается.       — Ты умеешь заплетаться и расчёсываться?       — Конечно.       — Хочешь заплести меня?       Лерайе застывает. Отто… серьёзно? Лерайе окидывает его гриву взглядом и напряжённо сглатывает. Его волосы такие красивые… разве она может притрагиваться к ним? Разве может трогать волосы Херкунфтсхорна и что-то с ними делать? А если у неё ничего не получится, а если она причинит ему боль, а если…       — А что нужно заплести? — решается Лерайе, заинтересованно глядя на Отто. Даже не моргает, напрягшись.       — Что хочешь.       — Попробуй сделать ему косу, — предлагает Фримонт, уперевшись бёдрами в стол, и складывает руки на груди. — Такую большую косу из густой гривы.       — Можно, — соглашается Отто. — Лерайе как раз отвлечётся, а я буду красивым.       — Не будете вы красивым… — стыдливо бормочет она.       — А потом Фримонта заплетёшь.       — Пусть только притронется к моим волосам, — с наигранным отвращением кривится Фримонт, а взгляд тёплый. Отто смеётся, Лерайе улыбается и трёт краснеющую щёку.       — Я настаиваю.       — Никакого уважения к личному пространству.       — Твоё «личное пространство» — это показное недовольство, Фримонт. Давай…       Лерайе, правда, к Фримонту притрагиваться совсем страшно. Но она постарается, чтобы у неё отлично получилось.

/ / /

      В шпиле Конфессариус чувствует себя гораздо лучше. Здесь можно услышать отголоски музыки, если прислушиваться, однако в остальном… Совсем не так тяжело, как в театре. Классические мотивы не душат, не вгоняют в сердце яд и не разлагают мысли. Конфессариус не помнит разорванное лицо Сиире, которое та прячет под шлемом, не видит кровь, бегущую под ногами. Не слышит довольного смеха.       Как это возможно? Быть жестокой моральной уродкой, не жалеющей никого, а потом родить и внезапно превратиться в хранительницу очага? Невозможно. Сиире сумасшедшая.       — Конфессариус!       Конфессариус откладывает книгу и поднимает взгляд. В дверях комнаты стоит Лерайе, глаза у неё горят, а губы украшает довольная улыбка. Конфессариус улыбается в ответ, кивает, приглашая войти, и она переступает высокий порог. На тонком запястье у неё чёрный браслет, ярко выделяющийся на рукаве белого платья. Конфессариус чувствует — это артс юнит. А вторую руку она прячет за спиной.       — Позанималась с Фримонтом и Отто? — интересуется он. Лерайе подходит ближе, встаёт напротив и смотрит хитро-хитро. Конфессариус улыбается чуть шире. — Что такое?       — Артс — очень здорово. Но от количества лейтанийского и нагрузки язык сворачивается в трубочку.       — Тебе нужно как можно скорее подучить лейтанийский.       — Отто говорил что-то про аугментацию. Если применить артс этой школы, я смогу выучить язык.       — Это небыстрый процесс.       — Но всё же быстрее, чем если бы я пыталась самостоятельно!       Она с ним спорит. Какое чудо. Конфессариус улыбается и протягивает ей ладони.       С ним спорит ребёнок. Лерайе уже совсем его не боится. Вот что значит тактильность, постоянные объятия, поглаживания и усиленные попытки мягко предрасположить к себе, внушая, что рядом с ней никого, кроме Конфессариуса, теперь не будет.       — Ты научишь меня? Лейтанийскому, — спрашивает с надеждой Лерайе, подойдя ближе       — Конечно. Что это ты там прячешь?       Лерайе наконец-то вытягивает вторую руку. В её ладони — аккуратный, разглаженный рисунок с живой картинкой. Кот спит на лужайке и изредка покачивает хвостом. Его бока мерно поднимаются и опускаются, он дышит. Как живой.       — Я сделала это с Фримонтом. Я кота, а он все остальное.       — Как красиво, — с приятной гордостью хвалит Конфессариус. Она делает успехи. Чем раньше начнёт обучение, тем быстрее начнёт чего-то стоить. Дюк’араэлю понравится, во что превратилась его дочь. — Оставишь рисунок себе?       — Хочу подарить Фримонту.       — Подари.       Лучше бы ему подарила, но ничего страшного. Конфессариус дождётся. Требовать от Лерайе кардинальных изменений самонадеянно, должно пройти хотя бы несколько лет, чтобы она потеряла от него голову и никого в своей жизни, кроме Конфессариуса, не видела.       Хорошо уже то, что она его не боится.       — А ещё я заплела их.       Конфессариус хмыкает, удивившись.       — Заплела? Фримонта и Отто?       — Да! — кивает Лерайе с счастливой улыбкой. — Отто сделала большую-большую косу, а Фримонту колосок и тоже косу, но не такую большую.       — Я хочу посмотреть… — заинтересованно приподнимается Конфессариус, но она вдруг упирается ладонью в плечо, сажая обратно, и он от неожиданности опускается на край.       А Лерайе всё смелее. Уже трогает его первая. И не боится проявлять инициативу.       Сиире тоже первой проявляла инициативу. Конфессариусу не терпится увидеть Лерайе взрослой: неужели она вырастет копией матери? Это плохо.       — Хочешь, я тебя заплету? Я умею, Отто очень понравилось, а Фримонт даже не ворчал. Он был спокойным, пока я его расчёсывала.       Лерайе выглядит настолько доброй, что Конфессариус не видит причин не соглашаться. Он переводит взгляд к столику у зеркала, где лежит тёмный гребень, которым он обычно пользуется, и кивает:       — Ты не перестаёшь меня удивлять.       Довольная Лерайе уходит за гребнем и достаёт из кармана пару чёрных лент.       — В волосы Отто я вплела эти ленты, Фримонт предложил. Если ты не против, я бы вплела их и в твои или украсила бы ими рога, потому что тебе пойдёт. Чёрный и светлый.       — Сделай из меня самого красивого сарказа, чтобы все смотрели на меня с глубоким обожанием, — просит с тёплой улыбкой Конфессариус и отсаживается чуть в сторону, чтобы Лерайе взобралась поближе. Она садится за спину, проводит ладонью по волосам и тихо произносит:       — Ты станешь ещё более красивым. Самым-самым красивым… Вся Терра будет тебя любить.       Сладкая мечта. Сладкая, как и Лерайе с её наивностью.       Лерайе касается его с осторожностью. Она аккуратно расчёсывает Конфессариуса — не надо даже оборачиваться, он чувствует, с какой завистью она смотрит на его волосы, — разделяет их ловкими пальцами на три части и откладывает чёрный гребень. Конфессариус подбирает его, чтобы не мешался, и слегка наклоняет голову назад, думая, что так будет легче, но этого делать не стоило.       — Нет-нет-нет, я сама всё сделаю, не двигайся, мне удобно… — отрицает Лерайе и слегка давит на затылок, возвращая голову в прежнее положение. Конфессариус ухмыляется и покорно следует указаниям. Он опускает взгляд и касается пальцем инкрустированного в гребень камешка ориджиниума, обработанного для декорации и огранённого по овалу.       Лерайе нравится. Конфессариус буквально кожей ощущает, насколько же ей приятно трогать его волосы и плести косу. Пусть наслаждается. Пусть продолжает трогать его, изучать, прикасаться к тому, кого она раньше боялась. Как котёнок, который неуверенно обнюхивает незнакомые руки и, пища, подступает всё ближе, дрожа на маленьких лапках…       Лерайе будет удобной.       — Конфессариус…       — М? — поджимает он губы, прикрыв глаза и наслаждаясь аккуратными пальцами, перебирающими пряди и сплетающими их в удобную косу.       — Мне нужен гребень.       — А, конечно, бери, — с улыбкой Конфессариус протягивает гребень.       — Не убирай никуда. Надо расчёсывать некоторые пряди, чтобы они потом не выбились из косы.       — Хорошо-хорошо, маленькая госпожа. — «Маленькая госпожа», и Лерайе на секунду останавливается. Смутилась. Чтобы она не сгорела от смущения, Конфессариус ловко подхватывает: — Сиире учила тебя заплетать?       — Да. Она плела очень красивые косички… такие, которые по низу шли, знаешь? У меня тогда были ещё длинные волосы.       — Почему обрезала?       — Чтобы не мешались. И чтобы голову мыть быстрее. За длинными волосами очень тяжело ухаживать.       — Но зато смотри какими красивыми они могут быть. Как у меня.       Лерайе чуть замедляется. Она берёт одну из прядей, осторожно проводит по ней ладонью и переплетает с другой. Конфессариусу нравится, особенно когда Лерайе невзначай касается ноготками кожи, следя за каждой прядью. Даже глаза закатываются от удовольствия.       — Отто говорил, что мама… Сиире делала жуткие вещи. Это правда? Мне почему-то никто не хочет об этом рассказывать.       — Потому что все стараются тебя беречь, — прикрывает глаза Конфессариус и медленно вздыхает. По коже бегут мурашки: Лерайе проводит ноготками по загривку, по линии роста волос, по-прежнему аккуратно и нежно. — Сиире действительно делала страшные вещи. Она убивала, устраивала геноциды, не щадила пленных и невинных. Никого. Там, куда ступала Сиире, разливалась кровь.       — Я понимаю. Мы в Казделе. Если Сангвинарх жестокий, то Сиире тоже. Необходимо уметь постоять за себя и защитить свою семью.       Какая удивительно спокойная реакция. Нет ни слёз, ни восклицаний, что Сиире была светлейшей души сарказом.       — Каждый… макал руки в кровь. Но я верю, что моя мама любила меня. И моего брата. Это главное. Она защищала нас и берегла.       Конфессариус улыбается. Да… Сиире защищала собственных детей. А чужих убивала и иссушала, пока они кричали, рыдали и умоляли оставить их в покое.       — Расскажи что-нибудь о ней.       А что Лерайе хочет услышать? Что она, бережно вплетая в косу чёрные ленты, жаждет? Хочет услышать, какой жестокой была Сиире? Или надеется на что-то хорошее, хотя Конфессариус не помнит ни одного такого случая? Сиире — дрянь. Мрачная, жестокая, плотоядная, жаждущая крови и смерти. Конфессариус не знает, какой она была после рождения Лерайе и Дюк’аралима. Та Сиире для него чужда.       Он поднимает зеркало с прикроватной тумбочки и смотрит на него, любуясь почти получившейся косой.       — Сиире была жестока, Лерайе, — без тени эмоций произносит Конфессариус, касаясь ладони холодной рамы зеркала, а мыслями — далёкого прошлого. — Она действительно была жестока, и ты не подозреваешь, что она делала во время убийств. Я бы рассказал, когда ты станешь чуть постарше, потому что сейчас ты мне не поверишь.       Поверит ли Лерайе, если Конфессариус скажет, что Сиире ненавидела детей и никогда не рассматривала себя в роли матери? Поверит ли, если услышит, что её мать спала с Конфессариусом и пила у него из рук кровь врагов, а потом ластилась к Сангвинарху и вела себя невероятно разгульно и свободно? Пленница настроения. Ни капли стабильности. Сегодня одна, завтра другая. Сегодня устроит кровавую оргию со слугами, в которой выживет она одна и раскрасит стены алым, а завтра запрётся в спальне и будет кричать на каждого, кто постучится.       Конфессариусу нравится думать, что Сиире — одна из тех сарказов, которые нутром олицетворяют гниль их общества, те пороки, из-за которых их всех поголовно называют дикарями, каннибалами и животными. Достаточно одной личности, чтобы на всех сарказов повесили ярлык.       — Ладно.       — И ты не будешь настаивать? — изумляется Конфессариус, моргнув. — Совсем не будешь?       — Не буду.       Он бы натолкнул Лерайе на её любимые сказки и легенды, на рассказы о том, как рядом с Белорогим Королём всегда бежала верная тень, погружающая мир в кровь и способная механическим хвостом вскрывать тела врагов. Тень редко подавала голос под искажающим все звуки шлемом, часто смеялась и кричала, счастливая или разозлённая. Хвостатая тень в ободранном белом платье и с закрытым чёрным шлемом лицом была не просто безмолвным телохранителем Белорогого Короля и Конфессария в будущем, а Сиире. Скрывающаяся от всех Сиире, когда-то с аппетитом выскабливающая плоть с костей врагов. Сиире, которая вдруг сорвала с себя шлем, избавилась от острого хвоста и содрала платье вместе с мраморной кожей.       Сиире, которой удалось всё бросить и залечь на дно, из-за чего её уже никто и не помнит. Просто «леди Багрового Двора». «Мать детей Сангвинарха». Не более. Просто женщина.       — Готово.       Лерайе улыбается, заглядывая в зеркало через плечо. Конфессариус наслаждается своим видом, который взаправду стал краше. Лерайе заплела свободную косу, большую, тяжёлую и без единого выбившегося волоска. По линии тянется извилистая чёрная лента, завязанная в скромный бант на конце.       — Какая красота. — Конфессариус гладит косу. А ему… идёт. Он и забыл, какими красивыми могут быть его волосы. — И ленточка подходит…       — Могу ещё… на рог привязать, — стесняется Лерайе.       — Давай, — сразу отвечает Конфессариус и, отложив зеркало, поворачивается. Лерайе, поджав губы, придирчиво выбирает тонкую ленту подлиннее и с прищуром оглядывает один из рогов. — Хорошо заплетаешь.       — Это потому, что у тебя очень красивые волосы и рога.       — Стараюсь за ними заботиться.       — Я начинаю жалеть, что у меня нет таких красивых рогов, — вздыхает Лерайе. Гладкая чёрная лента плетётся вокруг белого рога.       — Красота требует жертв. Тебе пришлось бы осторожно проходить через двери, опасаясь задеть их рогами, потому что не в каждом помещении дверной проём широкий.       — Ужас… — ахает Лерайе. В глазах у неё пляшут весёлые блики.       — А ещё не сможешь нормально к кому-то прижиматься щекой, потому что легко задеть рогом. И не сможешь никогда спать на боку.       — Я люблю спать на боку.       — С такими рогами, как у меня, тебе придётся об этом забыть. С другой стороны, спать на спине, говорят, полезно.       Лерайе подвязывает крошечный узелок на кончике рога, позволяя концам ленты свеситься, смотрит в глаза Конфессариуса с улыбкой, и он погружается в мягкую мечту.       Лерайе вырастет удобная, с наглухо вымытыми мозгами, думающая и желающая только его. Сильная, хранящая в себе королевскую кровь, что так необходимо, и обладающая потенциалом. Не может быть такого, чтобы в ней ничего не было. Ребёнок Сангвинарха она или кто, в конце концов? Фримонт, должно быть, не посмотрел в самую глубь.       А пока пусть она растёт. Пусть крепнет, маленькая мышка, набирается сил: чем больше времени она проводит с Конфессариусом, тем глубже закапывает себя и позволяет нежным корням оплестись вокруг конечностей, вовлекая в великую родословную Белорогого Короля.

/ / /

      Конфессариус, проводив Лерайе в её комнату, просто не может не показать её творение Фримонту и Отто, а заодно и посмотреть, что Лерайе заплела им. Если Фримонт позволил к себе прикоснуться, это уже о многом говорит. Правда, как бы это не вылезло Конфессариусу боком и не получилось так, что Фримонт в будущем помешает. Хотя не мешал же ему королевский совет раньше? Терезис знает лишь поверхностно о настоящих действиях Конфессариуса и о том, откуда берутся его наследники. Тереза не знает почти ничего и никогда этим не интересовалась. Неззсалем и Демацти знают чуть больше Терезиса, но не вмешиваются, знают хорошо Дюк’араэль и Фримонт… Но никто не догадывается о химерах и о манипуляциях с мириадой душ, кроме того же Фримонта, который сам Конфессариуса всему и научил, и совсем немного Дюк’араэля. Если о его планах на Лерайе узнают Тереза или Дюк’араэль, тогда положение действительно станет патовым. Вряд ли отец согласится отдать свою дочь. Вряд ли Тереза останется в стороне.       Проклятье. Столько всего нужно предугадать и за стольким проследить, как успеть?       Он проходит в знакомый кабинет и встречается с восхищённым взглядом Отто и вздохом Фримонта:       — Какая дива… Ну что за дива к нам пожаловала.       Конфессариус гордо поворачивает голову чуть в сторону, улыбается, перекидывает косу на плечо, чтобы ею полюбовались, и Фримонт, цокнув, тянет:       — Красавец ты, белорожка. Природа обделила тебя мозгами, адекватностью и любовью, но наделила чертовски острым языком и неземной красотой.       — Благодарю, Фримонт, — мурлычет Конфессариус; неожиданная похвала лижет эго, хотя даже в шутливых комплиментах Фримонт умудрился его поддеть.       Ни мозгов, ни адекватности, ни любви. Ничего страшного. Первые два пункта — чистая насмешка Фримонта, у которого все подряд глупые и неадекватные. А третий… Конфессариус сделает так, что Лерайе полюбит его, и это будет не навязано, а искренне. Её чистая любовь — всё, что ему нужно. Ну и послушание, разумеется.       — Вы тоже красивы, Отто, — вежливо отмечает Конфессариус. Отто косу так и не расплёл. Он поднимает взгляд от свитков, переставая выводить сложные формулы мелодичного артса, и улыбается, кивая. — А ты, Фримонт, уже расплёл?       — Мне дискомфортно.       — Бесчеловечный. Мышка старалась, заплетала…       — Отстань, — прерывает Фримонт и отворачивается, продолжая рыться на книжной полке. Конфессариус проходит к Отто и уже без напряжения садится рядом.       — Мне нравится ваша ленточка на роге. Вам идёт.       Куи’саршиннаг когда-то тоже любила подвязывать рог лентой. Не такой гладкой, длинной и атласной, а простой чёрной ленточкой. Тоже самый кончик. Конфессариус пододвигает к себе один из свитков ближе.       — Вы разбираете Движение?       — Как обычно. Каждый вечер я трачу на то, чтобы сделать Золотой Указ более совершенным.       — Я могу помочь?       — Почему нет?       Возможно, в будущем Каздель может уповать на союз с Лейтанией. Лерайе должна хоть как-то повлиять на мнение Отто о сарказах.       Неделя, которую Конфессариус изначально воспринимал как неудачную и тягостную, оказывается очень хорошим вкладом в политическое будущее Казделя.