Отродья

      Конфессариус терпелив настолько, насколько может быть терпелив Белорогий Король, столько веков наблюдающий за тем, как Чёрная Корона переходит из одних грязных рук в другие, игнорируя его существование. Без терпения никуда. Однажды всем воздастся, и он, получив желаемое, возвестит о начале новой эры, прекрасной и сияющей. Белорогий Король не будет миролюбив, как Тереза, не будет твердолобым в своей грубой силе, как Терезис. Его коронация будет настоящим праздником, а на следующий день он зачистит Каздель и превратит его из разваливающегося королевства в вечную империю.       Нужно просто глубоко вдохнуть, абстрагироваться от пагубной политики Терезы, не думать о Терезисе слишком много, как и возлагать на него надежды… и всё будет хорошо. Белорогий Король получит своё.       Лерайе приходит перед сном: тихо стучится в дверь, когда Конфессариус застёгивает рубашку и поправляет манжеты, и после разрешения открывает дверь. Она уже причёсанная, вымытая и переодетая в свободную одежду для сна. Чуть покрасневший взгляд растерянно блуждает по комнате. Конфессариус улыбается, садясь на край кровати.       — Что-то случилось?       Она так и не успокоилась. Весь вечер напряжённая и нервная, бедное создание… Кого ты родила, Сиире? Только Дюк’аралим на тебя и похож, безумный, жаждущий силы мальчишка. А Лерайе… подкидыш. Слабая и дрожащая. Хрупкая и плачущая. Ничтожная, бесполезная, никчёмная. И уязвимая. Не будь она идентична внешне своему мерзкому брату, Конфессариус правда бы решил, что Лерайе приёмная.       — Я не могу уснуть. Мне страшно. И неудобно.       — Неудобно? — удивляется Конфессариус. — Кровать жёсткая или…       — Нет. Мягкая, — быстро мотает головой Лерайе; так и стоит на пороге, бедняжка, смотрит под ноги и заламывает пальцы.       Конфессариус бы сказал, что она должна учиться быть сильной и дальше. У неё отлично получается. Ей нужно меньше плакать, а если невмоготу, то слёзы, как и любые отрицательные эмоции, следует скрывать. Никто не должен знать о слабостях Лерайе, о том, как её задеть, как на неё повлиять, потому что всё это могут использовать против неё.       Одиноко? Привыкай, многим одиноко, ты не особенная. Скучаешь по матери? Увы, Белорогий Король тоже рано лишился родителей, и рядом не было никого, кто бы направил его, ему самому пришлось думать о будущем. Кажется, что все ненавидят? Правильно кажется, потому что в Казделе все всех ненавидят.       Даже Конфессариус ненавидит её, потому что у неё чистая кровь, чего он за всю жизнь так и не смог достичь. Кровь Куи’саршиннаг и близко не стоит с чистой кровью Лерайе. Конфессариус ненавидит Лерайе, потому что из-за неё — ну, и из-за Дюк’аралима тоже — Сиире перемкнуло и она оставила его, но Конфессариусу грустно не потому, что от него ушла, как выразился Фримонт, «подстилка». С Сиире было хорошо, но всё хорошее, как и плохое, приходящее. Всё однажды заканчивается, и Конфессариус знал, что подойдёт конец и их путешествию. Да и сколько раз его уже предавали? Не сосчитать.       Ему грустно, что вся жестокость Сиире, все её бесконечный аппетит и жажда крови, бросание вызовов как каздельским героям, так и урсусскому герцогу, куда-то утекли. Она стала скучной семейной женщиной. Её подменили. Где же настоящая Сиире, куда она исчезла, кто её заточил, где она спрятана? Конфессариус ненавидит Лерайе, потому что…       Потому что смотреть на неё больно. Хочешь не хочешь, а в сердце что-то шевелится юрким червём.       Но о том, что Лерайе своей слабостью раздражает, Конфессариус не скажет. Когда-то он тыкал в слабости Куи’саршиннаг, грубо одёргивал её, напоминал, что в далёком будущем её душа сплетётся с его и она ему родит. Теперь он избавлен от раздражённых взглядов Куи’саршиннаг и её апатии — и как же она не понимает, что родить ему, хоть и своему отцу, — это высокая цель? Куи’саршиннаг неудобная, с ней ничего не получится, ни о каком наследнике не может идти и речи, но с Лерайе…       Конфессариус будет умело использовать её боль и привязывать к себе как можно ближе. Он будет стараться, чтобы она выросла удобной и любящей только его, и никаких проблем не возникнет. Она будет идеальна.       Конфессариус теплее улыбается Лерайе, грустно стоящей на пороге.       Она должна верить ему больше, чем самой себе.       — Хочешь лечь со мной?       Вот и всё, что требовалось. Лерайе поднимает голову, и глаза, которые до этого были на мокром месте, светлеют. Она улыбается, делает неуверенный шаг, закрывая за собой дверь, и останавливается. Конфессариус протягивает ладонь, приглашая.       Не нужно его бояться. Нужно его ценить и доверять ему. В жизни Лерайе не будет никого ближе и устойчивее Конфессариуса. Она забудет об этой абсурдной нежности Сиире, о жестокости Сангвинарха, о своём запуганном брате, усиленно прикрывающемся показной самоуверенностью. Лерайе будет от и до принадлежать Конфессариусу.       Конфессариус сжимает маленькую ладонь покрепче, взмахом руки гасит свечи — ох уж этот готический стиль Лейтании… — погружая комнату во мрак, и укладывается с Лерайе на кровать.       Она маленькая и аккуратная. Удобная и жутко худая. Дети должны быть такими худыми?.. Конфессариус накрывает их одеялом, дожидается, пока Лерайе повозится — он был бы счастлив, имей возможность спать на боку, — а потом подталкивает одеяло под маленькую спинку, чтобы не мёрзла. Конфессариус обнимает Лерайе одной рукой, тяжело выдыхает, когда та укладывает голову на его грудь, и с непривычки на несколько секунд напрягается.       Он и не вспомнит, когда в последний раз с кем-то так… лежал. Ни его сестра, давшая жизнь этому телу и Куи’саршиннаг, ни кто-то ещё. Нежность крошит раздражение.       Лерайе горячая и маленькая, как котёнок.       — Как прошёл вечер? — спрашивает он и тут же себя одёргивает.       Как прошёл вечер. Как, блять, прошёл вечер. Конфессариус улыбается как сумасшедший и прижимает ладонь ко лбу, второй поглаживая спину Лерайе. Что за бред… По ощущениям он никогда такого и не спрашивал. Не из чувства долга или необходимости, а на самом деле, искренне. Будто ему правда интересно, чем занималась эта Лерайе, которую он ненавидит до глубины души и хочет размазать по стене за слёзы, слабость и привязанность к Сиире.       — Меня на руках держал… Хе… кун…       — Херкунфтсхорн.       — Херкун… фт… Отто, — резко отвечает Лерайе, бросив попытки выговорить сложное сочетание букв. Она ложится чуть повыше, головой на плечо Конфессариуса, и он прижимается щекой к макушке. Маленькая. Пахнет чистотой и тёплым молоком. — Отто меня держал на руках, я ему рассказывала о сказках, которые читала нам мама. Потом… пришёл Фримонт.       И голос сразу падает и становится боязливым. Фримонт — настоящий садист. Как можно обижать котёнка, который так тесно жмётся и ищет поддержки?       Только Конфессариус может её обижать. В воспитательных целях, разумеется.       — Злился?       — Угу. Отто сказал, что Фримонт завтра отведёт меня в университет. Нужно будет проснуться рано…       — Я тоже проснусь рано.       — Вы идёте в университет?       — Нет, мне нужно посетить другое место, но чем раньше я выйду, тем проще будет передвигаться по улицам. Всё-таки я сарказ, — улыбается Конфессариус и трётся щекой о макушку Лерайе. Она тихо вздыхает и почему-то вздрагивает. — И ты будь осторожна. Хотя рогов с хвостом у тебя нет, осторожность всё равно не помешает.       — Я бы хотела, чтобы вы тоже пошли со мной.       — Фримонт будет против. И давай на «ты».       — Я поговорю с Фримонтом, чтобы он вас… — Лерайе замолкает, принимая новые правила, и быстренько исправляется: — Тебя пригласил. Отто предлагал сходить в театр.       Его маленькая умничка. Так и надо, так будет правильно.       — Театр — это хорошо… Я бы сходил, если, конечно, Фримонт меня пригласит.       — Пригласит. Когда я дала ему письмо Рамаль, он даже подобрел.       — А ты знаешь, что Рамаль любит Фримонта?       — Что? Правда? — Лерайе, удивившись, поднимает голову. Конфессариус тихо смеётся, переводя взгляд на потолок.       Ох, Лерайе. Как же Сиире удалось родить такое котячье создание?       — Рамаль — слабость Фримонта. Как и он её.       — Я думала, Фримонт всех ненавидит.       — У него своеобразная ненависть. Когда он кого-то ненавидит, это всегда нужно делить на два и прислушиваться к тону его голоса: серьёзен он или просто «для вида». Однако, по моим наблюдениям, если Фримонт кого-то ненавидит, он не будет тратить слова на выражение этого факта. Ты это почувствуешь сразу же. Фримонт экономит время и выражает эмоции прямо.       — Лучше бы он не ненавидел никого. Я буду к нему добра… и добром сглажу его характер.       Лерайе касается пальцами воротника рубашки Конфессариуса. Пальцы тонкие-тонкие, достаточно их сжать, чтобы сломать. И колени, упирающиеся в бок, острые. Их можно в мгновение вывернуть. Конфессариус едва приподнимает уголки губ, улыбаясь, вздыхает и аккуратно гладит Лерайе за острым ушком, большим и милым, пряча за него серебристые пряди.       Конфессариус не вспомнит, когда его в последний раз кто-то так трогал. Когда рядом с ним кто-то лежал. Когда кто-то ощущал себя комфортно. Так быть не должно. Конфессариуса должны бояться, восхвалять его силу, могущество и опыт. Его не должны…

любить?

по-настоящему?

      Жар Лерайе ему совсем не нравится. Конфессариус, нахмурившись, убирает мягкие пряди наверх, чуть наклоняет голову и в осторожном жесте касается губами лба. Нет, это правда жар… Ему не кажется.       — Ты себя хорошо чувствуешь? — недоверчиво спрашивает он, отстранившись. Лерайе, покраснев до кончиков ушей, кивает. — Я серьёзно. У тебя температура.       — Но у меня ничего не болит. Я только очень сильно устала, и ноги ноют…       Возможно, она действительно переутомилась. Поднимается ли у сарказов температура от переутомления, как на подобное реагируют иммунитет и организм? Конфессариусу нужно как можно скорее оказаться в Храме Знаний и освежить базовые знания о биологии, которые так абсурдно быстро выветрились.       — Ладно. Если и завтра будешь чувствовать себя плохо, обязательно скажи.       — Хорошо.       — А сейчас расскажешь мне тоже, какие сказки читала тебе Сиире?       Он хотя бы поймёт, чем та руководствовалась, пытаясь вырастить из Лерайе… такое.

/ / /

      Лерайе снятся непонятные сны. Иногда это воспоминания о маме, порой что-то абстрактное, такое, что пролетает кубарём эмоций и наутро исчезает, оставляя лишь горький осадок. В других случаях кошмары, заставляющие смотреть на смерть мамы и в панике вытирать липкие от крови ладони о себя.       Но на этот раз она оказывается в разрушенном Казделе. Ржавые высотки и железные постройки разрушены, на улицах кровь и трупы — сарказы, фелине, люпо… санкты. Чёрные грязные обломки горят, ядовитый дым валит к небу. Печь, снабжающая платформу движением, развалена. На глазах Лерайе выступают слёзы. Нет-нет… Почему всё разрушено? Почему сожжены каздельские знамёна, почему все мертвы? Глубокий страх ложится на сердце и сотрясает дрожью изнутри. Лерайе не может сделать и шагу, видя кругом трупы и слыша потрескивание пламени.       — Ты сам этого хотел. Чёрная Корона тяжела.       И Лерайе, обернувшись на женский голос, слепнет, а сердце прорезает прилив стерильно-чистой надежды. Настоящей. Такой, о которой она уже успела позабыть и похолодеть к происходящему вокруг себя, смирившись и со смертью мамы, и с тем, что дальше будет только хуже. Лерайе прикрывает ладонью глаза, болезненно мычит, потому что от чувств и света больно, а после медленно опускает руку, продолжая щуриться.       Конфессариус смотрит на неё, но выглядит он не изящным и игриво-насмешливым, как всегда. Его накидка жалко изорвана, обнажая тело в чёрных одеждах, расчерченное глубокими влажными ранами. Ладонь намертво вцепилась в обвитый острыми металлическими ветвями меч. Конфессариус растерян. По бледному лицу стекают чёрные слёзы, а глаза — страшные, полные ужаса из-за того, что он видит.       Лерайе чувствует животный страх и жалобное раскаяние. Лерайе чувствует надежду и бесконечное сожаление. Лерайе, затаив дыхание до тягучей боли в рёбрах, чувствует боль Конфессариуса, безмолвно плачущего чёрной кровью.       — Корона тяжела… но я помогу тебе. Я всегда буду рядом. Это честь для меня — заботиться о неугасаемой надежде.       Ему больно. Лерайе зажимает ладонями рот, заметив, как на голову Конфессариуса со скинутым капюшоном опускается Чёрная Корона.       Счастливым он не выглядит. Более того, слёзы начинают идти быстрее, и он, крепче сжав меч, поднимает вторую ладонь высоко вверх. Сияние разливается по пасмурному небу, прорезая дым войны.       «Легенда гласит, что древним Казделем правил Белорогий Король. Он умел ткать солнечный свет, вечер был его шёлковой нитью, а ночь — чистым полотном. Белорогий Король вплетал в небо прошлое, настоящее и будущее сарказов, славу и надежду, радость и любовь. Любой сарказ мог просто поднять голову, чтобы увидеть в золотом зеркале неба светлое будущее, ради которого стоит бороться. Ведомые командованием Белорогого Короля, они забывали о смерти и горе».       — Корона тяжела. Но не бойся, я буду рядом. Я дарю тебе второй шанс.       Свет бесконечен. Свет, свет, свет. Святой свет, как на изображениях церквей Латерано. Чистая надежда у них, грязных и залитых кровью и копотью сарказов, несущих первородный грех.       — Не плачь… Не плачь, ведь кто поведёт нас и станет нашей надеждой?       И когда Лерайе видит, кто именно коронует Конфессариуса, кто ласково стирает вязкие чёрные слёзы с его щёк, кто кладёт ладони на дрожащие от паники и страха плечи, гладит по вытянутой вверх руке и сжимает, не позволяя её опустить, чтобы свет продолжал литься, а сарказы, растерзанные и отчаявшиеся, снова загорались надеждой и поднимались, превозмогая — как же больно на них смотреть — смертельные раны… Она в ужасе зажимает ладонями рот.       Это она, только повзрослевшая. Она стоит за спиной Конфессариуса. Она помогает ему удерживать ладонь и ткать сияние. Она улыбается нежно и ласково, словно так и должно быть, и боль, испытываемая Конфессариусом, — явление вполне естественное. Она смотрит на сарказов, склоняющих головы перед коронованным королём, напуганным и бесконечно сожалеющим, и, заметив Лерайе, расслабленно прикрывает глаза.       Она такая… красивая. Такая величественная в роскошной вампирской накидке с высоким воротником, левитирующая, как какое-то божество, а Конфессариус разбитый и дрожащий, падший, и у Лерайе сердце кровью обливается: она бы подбежала к нему и крепко-крепко обняла, жалея и утешая, что всё будет хорошо, и не надо так горько плакать из-за… почему он плачет?       — Это твоё искупление, Белорогий Король.

\ \ \

      Рамаль жалела Фримонта, потому что он злой, а злой он потому, что несчастный. Лерайе изо всех сил старается не бояться его, но получается плохо, и когда он ранним утром приводит её в университет — огромное-огромное здание-шпиль, где все учатся, — она за всю дорогу опять не произносит ни слова. Дело не только в том, как Лерайе восхищается: Лейтания по сравнению с Казделем совершенно другой мир. Здесь нет домов из железа, нет высоток из ржавчины, нет горящих бочек и строительного мусора в переулках. Улицы аккуратные, красивые, брусчатка, которой выложен тротуар, ровная. Каздель — настоящая свалка, и пускай за фасадом этой ржавой свалки спрятана жизнь, натасканные сарказами со всех уголков Терры технологии и вещи, которые нигде больше не найдёшь, всё равно любопытно, почему Каздель так бедно и жалко выглядит по сравнению с Лейтанией.       Перед посещением университета Фримонт заботливо накладывает на Лерайе сарказское колдовство, совершенно безопасное и полностью базирующееся на способностях личей. И пусть Отто общался с Лерайе на викторианском, придерживаясь этикета, в Лейтании говорят на лейтанийском, как в Казделе — на современном каздельском. Лерайе чувствует, когда с ней говорят на лейтанийском, лёгкий языковой барьер мешает разговаривать уверенно, мысли сбиваются на ровном месте, она запинается, задумываясь: «А разве я умею так говорить на языке, который даже не учила?» Колдовство личей не идеально, временно, обязательно придётся подучить лейтанийский, нельзя выезжать на одном колдовстве и всемогуществе Фримонта, но…       Зато она понимает, о чём говорят на улицах и может попытаться сказать что-то сама, даже если это будет кривовато и нелепо. И неважно, что Фримонт ворчал, мол, «как можно не знать лейтанийский в наше время», а ещё с сарказмом называл себя «феей-крёстной», а Лерайе — «бесполезной девчонкой».       — Почему молчишь? Тебе не нравится?       Звучит так резко, что Лерайе, остановившаяся с Фримонтом в вестибюле, мотает головой и жмурится. Его не нужно бояться, его не нужно бояться… но страх всё равно крадётся в мыслях.       В белом платье, сшитом Терезой, укрытая гладкой чёрной накидкой Лерайе чувствует себя ярким солнечным зайчиком, выпущенным на тёмную плитку. Студенты, пока ещё немногочисленные, проходят мимо, спеша в аудитории. Они оглядываются, вздрагивают, заметив Фримонта: кто-то улыбается и приветствует, кто-то, нервно спрятав голову в плечи, ускоряет шаг. А когда замечают Лерайе, то перешептываются и посмеиваются. Лерайе краснеет. Это из-за её внешнего вида? Что с ней не так?       Неужели из-за ушей? Глупые уши, почему их нельзя просто отрезать?       — Я оставлю тебя в своём кабинете. Мне нужно провести лекцию, — холодно говорит Фримонт. Лерайе старается не отставать, хотя шаги у него широкие. Ей бы взять его за руку, чтобы удерживать и чтобы он шёл не так быстро… Вот Конфессариус на днях разрешил, и Лерайе было не так сложно за ним бежать. — Посидишь у меня, порисуешь, почитаешь… Умеешь же читать?       — Умею.       — Вот и почитаешь, я тебе дам кое-что, будет полезно. Посмотришь, что у меня вообще есть, покопаешься в моих вещах. Вы, дети, любите лезть куда нельзя, да?       Звучит будто с укором. Лерайе, хмуро посмотревшая на ухмыляющегося Фримонта, не такая. Если ей скажут не лезть, она не полезет. Разве что если только не будет очень интересно… Но что интересного может быть у Фримонта?       Другое дело Каздель. Вот там интересно, хоть и страшно до ужаса. За ржавыми и грязными постройками может скрываться кроличья нора. В заброшенных домах можно увидеть такие вещи, о которых в здравом уме не догадаешься. Каздель — свалка, в которой Лерайе бы очень хотела покопаться, и того, что она увидела с Дюк’аралимом и что ей рассказала Тереза, недостаточно.       — Герр Фримонт! Герр Фримонт, доброе утро! — оживлённо и громко раздаётся на лейтанийском.       — Доброе утро, — кивает Фримонт высокому каприну в форме. Наверное, это кто-то из профессоров, выглядит он важно. Однако даже этого каприна, опустившего взгляд на Лерайе, пробивает на улыбку.       Лерайе что, смешная?       — Какая милая и красивая… — шепчет с умилением профессор. — Ваша девочка?       — Теперь моя, — самоуверенно заявляет Фримонт и кладёт ладонь на макушку Лерайе. Она жмурится. Рука у него длинная и сухая, пусть и прикрытая тонкой фиолетовой перчаткой. — Побудет со мной, я всё равно только к обеду освобожусь.       — М-м, к обеду…       — Что?       — Я надеялся, нам удастся поговорить о вашей диссертации.       — Она требует обсуждения? — спрашивает Фримонт недовольным тоном. — Что с ней не так?       — Нет-нет, всё так! — спешит заверить каприн, примирительно подняв ладони. — Всё так… Я хотел просто спросить совета, основываясь на вашей сложной работе!       — Ближе к делу.       — Тема наших работ смежная, поэтому…       Лерайе так и стоит рядом, озираясь по сторонам. Очередной высокий шпиль, бесконечные лестницы, ведущие вверх, заполняющие просторное пространство студенты. Лерайе бы тоже хотела быть среди них: учиться каждый день, узнавать что-то новое об этом большом пугающем мире, иметь друзей, красивых капринов, элегантных элафий, хитрых фелине или ещё кого-то… А потом возвращаться домой, к семье и к брату. Хотя Дюк’аралим, наверное, не стал бы учиться. Ему это неинтересно.       Ему вообще многие вещи, которые интересны Лерайе, не нравятся. Он даже не пытается сделать вид, что его что-то привлекает. Она время от времени злилась, когда мама напоминала, как важно любить несносного брата с его глупыми шутками, видела, как злился Дюк’аралим, когда мама попрекала его, что тот слишком груб к сестре. А потом они спали в обнимку. Спали так крепко, как с Конфессариусом сегодня. Как с мамой. И Лерайе понимала, что Дюк’аралима любит несмотря ни на что, просто он… растёт. А оттого и злой.       Должен же быть кто-то из них сильным и храбрым. Лерайе выдаёт сумасшедшие идеи, Дюк’аралим — защищает её и прячет за собой. Отличная командная работа.

/ / /

      У Фримонта в кабинете уютно. Всё пребывает в порядке, но Лерайе садится в кресло с лёгким дискомфортом. Оно мягкое и огромное, она начинает утопать в нём и вовремя, испуганно раскрыв глаза, хватается за край широкого стола, чтобы не провалиться. Всё аккуратно разложено, у каждой вещи есть своё место.       — Никуда не уходи, в университете потеряться очень легко, а я тебя искать не буду, — мрачно произносит Фримонт, отходя к книжному шкафу со стеклянными дверцами, а Лерайе, подтянув себя к краю кресла, с улыбкой проводит ладонями по лакированным подлокотникам. Теперь удобно. — Если кто-то зайдёт, не бойся. Ты в моём кабинете, и никто тебя никуда забирать не будет. Может, пересечёшься с Эрменгард, если она не покинула Лейтанию…       — Эрми говорила, что мы ещё встретимся.       — Тогда тем более. Мой кабинет для личей как проходной двор, их вообще не волнует, есть я тут или нет.       Какой же Фримонт ворчун, уму непостижимо. Он достаёт книги, придирчиво выбирая их, хватает с низенького столика у окна пергамент с перьевой ручкой и ставит всё перед Лерайе. Она берёт ручку с расписным широким кончиком и осматривает.       — О личах, кстати, много не говори. Личи в Лейтании скрываются.       — Почему?       — Потому что так сложилось, — отрезает Фримонт и раскладывает книги. — Не говори, что знакома со мной как с личом. Я здесь профессор. Другие личи — студенты. Смотри, это можешь почитать сейчас, это история Терры.       Фримонт кладёт ладонь на большой коричневый томик. Лерайе кивает. Дальше — книга потоньше и записи, сшитые между собой.       — Это про колдовство и артс, мои черновые исследования к нынешней диссертации. Эта книга — об истории сарказов. Всё, в том числе мои исследования, на викторианском, проблем с чтением не возникнет.       Проблем с чтением в самом деле не должно возникнуть. Лерайе обучена викторианскому, а современный каздельский знает с рождения. Мысли, которые расплываются из-за колдовства Фримонта, язык, не привыкший к грубым лейтанийским словам, путается. Лерайе тяжело разговаривать на лейтанийском даже с колдовством Фримонта. Чем больше лейтанийских слов она слышит, тем сложнее ей что-либо понимать, словно её нежный мозг перегружается незнакомым языком.       — Я должна всё прочесть, когда вы вернётесь?       — А ты сможешь? — с насмешкой спрашивает Фримонт, сложив руки на груди. Лерайе, насупившись и сжав ручку, тяжело выдыхает. — Если сможешь, я буду только рад, что ты такая… уродилась у дикой Сиире. И что она тебя читать научила.       — Я умею читать.       — А быстро умеешь? Быстро и так, чтобы в твоей светлой головушке хоть что-то отложилось?       — Умею.       Не умеет, но Фримонт такой высокомерный, что не спорить с ним просто нельзя. Он удивлённо поднимает брови, ухмыляясь, и Лерайе добавляет:       — Вот и прочту… все книги.       — Прочти. Я вернусь, и ты мне расскажешь, что там написано.       — Прочту…       — Прочти так, чтобы история Королей Сарказов у тебя от молочных клычков отскакивала, а специфику артса и колдовства ты знала так хорошо, что ночью тебя разбуди — расскажешь принцип действия артса и колдовства по отдельности.       Что такое «специфика»? Как действует артс? Неужели это не то же самое, что и колдовство, только колдовство доступно лишь сарказам, а артс — всем?..       Но Лерайе прочтёт, чтобы Фримонт перестал язвить. Хотя что-то подсказывает, что язвить он не перестанет…       — Я вернусь к обеду, никуда даже не думай идти, я запрещаю, — предупреждает Фримонт, и Лерайе кивает, откладывая красивую перьевую ручку и беря книгу по истории Терры. — И читай внимательно.       Лишь когда он наконец-то уходит, Лерайе начинает чувствовать себя лучше… и до неё доходит, что прочесть всё это она к обеду физически не сможет. Лерайе умеет читать, но лишь по слогам, и к обеду едва ли осилит пару десятков страниц этой большущей истории.       Фримонт страшный. Раскрывая книгу посередине, желая посмотреть, есть ли в ней хотя бы картинки, Лерайе утомлённо вздыхает и утыкается взглядом в мелкую строчку. Деваться некуда. Она должна попытаться утереть Фримонту нос и доказать, что её ненавидеть, как маму, не стоит.       «Началом эпохи кристаллизации считается открытие галлийских разработок на основе ориджиниума и формирование Академии наук в Виктории, стране-гегемоне…»

/ / /

      Храм Знаний — священное и бесконечно огромное место. Конфессариус не подозревает, каким образом Фримонт будет переезжать, когда настанет время, а оно обязательно настанет. Нечего личам сидеть в Лейтании, им нужно в Каздель, потому что нация как никогда нуждается в единстве. И оттого интересно, сможет ли из Лерайе вырасти кто-то достойный, кто-то, кому действительно удастся положить начало объединению сарказов, будь это примирение между банши и вампирами или даже поиски вендиго и призыв для них вернуться на родину.       Какой будет Лерайе в будущем: станет безумной сумасшедшей Сиире, возбуждающейся при виде крови и трупов, или… новым Королём Сарказов?       Конфессариус тихо смеётся, пролистывая книгу по диагонали, но не находит ничего интересного. Король Сарказов… он ждёт, что миролюбивую Терезу сместят, что её брат возьмёт власть, а потом Конфессариус доживёт до его смерти и заберёт корону. Терезис и Тереза нисколечко не великие. Они обычные сарказы. Бедненькая швея-белоручка и неотёсанный вояка. А тут ещё и Лерайе нарисовывается. Лерайе, чистокровного ребёнка Сангвинарха, тиказа, так просто не переживёшь и даже не убьёшь…       Хотя является ли она тиказом? Является ли Сангвинарх тиказом, о которых так грезит? Никто из них уже давным-давно не тиказ, кровь безбожно смешалась. Они все сарказы.       Конфессариус, пробежавшись взглядом по книге, с тяжёлым вздохом ставит её на полку и гладит. «Ориджиниум», «Орипатия», «Явление мириады душ и её синдром»; следующая книга с заметкой для Конфессариуса с резким почерком «НЕ ОТКРЫВАЙ» на корешке, из которого торчат клыки. Он улыбается, беря запретную книгу в руки. Что в ней такого, раз Фримонт аж огромными буквами написал на листочке, чтобы Конфессариус это не трогал?       Открыв шероховатый форзац — он что, сделан из меха? — Конфессариус встречается с полупрозрачным начертанием личей: «ПОЛОЖИ, БЕЛОРОЖКА». Он улыбается шире и уже тянется перелистнуть первую старую страницу, но его останавливают:       — Я бы не стал этого делать.       Конфессариус захлопывает шершавую книгу и сдерживает желание посмеяться. Отто… Он совсем забыл о его существовании, зачитавшись и замечтавшись.       — Тоже пришли почитать? — спрашивает Конфессариус, обернувшись, и аккуратно задвигает книгу на место. Клыки на корешке острые, царапают пальцы даже сквозь перчатки.       — Фримонт принёс книги, которые вам нужны, и положил на стол. — Отто опускает взгляд на книги, проходя в библиотеку. Подол тяжёлой накидки шелестит в такт тихим шагам. — А вы ищете больше.       — Жажда знаний когда-нибудь была плоха?       — Нет. Фримонт говорит, что всё хорошо в меру, хотя я считаю, что знания бесконечны.       — Слышу в вас его.       — Я его ученик. Как и вы когда-то.       Отто мягко улыбается, не смущаясь сильного лейтанийского акцента. Конфессариус заметно расслабляется. Между ними может быть что-то общее, хотя он вообще не планировал пересекаться с Отто в ближайшее время. Миссия из разряда невыполнимых: как, будучи политическим посланником, можно уповать на игнорирование от правителя страны, в которую приехал в гости?       — Как вам в Лейтании?       — Очень понравилось убранство вашего шпиля, — вежливо отвечает Конфессариус и проходит к столу, на котором разложены книги. — Спалось хорошо, еда вкусная.       — Рад слышать. А как вам… лейтанийский артс?       Конфессариусу тошно от артса. Он ненавидит всё, что с ним связано, потому что считает его пятном позора и бед на Терре. Артс чужд им всем. Тиказам в далёкой древности отлично жилось со своим чистым колдовством и бок о бок с феранмутами, и никаких проблем не было. Фримонт однажды вывел интересную мысль, с которой Конфессариус, когда-то обучаясь у него, даже поспорил:       — Осторожность есть наша природа. Чем больше мы открываем, тем меньше пространства для жизни.       — Так что теперь, не изучать ничего? Фримонт, мой любимый Фримонт, то, что я знаю о Чёрной Короне, о чём даже Короли Сарказов все вместе взятые не знали, — следствие моего пытливого любопытства и постоянного изучения орипатии.       — Это погубит тебя однажды. Твои игры с душами, перерождениями, этот… мерзкий инцест…       — Это всё ради Чёрной Короны. Я должен править. Я должен быть Королём Сарказов. Я поведу сарказов по правильному пути, и первородный грех будет искуплен.       — Ты помнишь моё требование. Знания не должны нести вред, и…       — Я знаю, я знаю! Но, Фримонт, это ради нас всех. Это чистейшая эволюция для всех сарказов. Разве ты никогда не хотел, чтобы сарказы вернули свой дом? Чтобы аристократы в Лейтании больше не смотрели на тебя с пренебрежением? Чтобы… не было больше никакой орипатии, нашего общего греха?       Конфессариус презирает артс и смотрит на ориджиниум как на источник или хранилище энергии, влекущий за собой последствия. Клетку мириады душ. Не более того.       Хотел бы Конфессариус… разрушить артс вместе с первым ориджиниумом. Или с первыми, если их всё же несколько.       — Хорошая работа, — сдержанно проговаривает он и медленно облизывает пересохшие губы, усиленно пытаясь подобрать более нейтральные выражения. — Ваш Золотой Указ, то, как вы его переформировали, каких успехов достигли в развитии музыкального артса, сколько партитур разобрали, выделив в них «мёртвые» ноты и «застарелые» звуки, как вам изящно удалось отделить Сиракузу и избавиться от надоедливых волчат, которые теперь вязнут в анархии…       — Артс открыл возможности, о которых я раньше не подозревал. Только благодаря ему я вернул гармонию в Лейтании и твёрдо намерен идти дальше, потому что развитие бесконечно.       — Артс скрывает нечто большее, чем просто «возможности», — замечает Конфессариус. Отто садится за стол. Он же продолжает стоять, высокомерно не желая сидеть рядом.       — Я очень хотел бы однажды понять, насколько артс могущественный. Добраться до сути, до ядра, как это делают с ориджиниумом при обработке, снимая слой за слоем и добираясь до ядрышка.       Ни черта артс не могущественный. Конфессариусу этот разговор начинает нравиться всё меньше и меньше. Артс-артс-артс, ориджиниум, орипатия… Сколько можно? Но на самом деле его раздражение не раздражение как таковое, а страх, что колдовство может что-то однажды превзойти.       Что ориджиниум, который Конфессариус смог осознать как всего лишь хранилище информации, может служить разгадкой их проклятия. Как можно восхищаться артсом и этой чёрной рудой, если они являются проблемой целой нации?       И Конфессариус, поняв, что его горькая реакция — лишь следствие поверхностной злости, улыбается и склоняет голову к плечу. Он заставляет себя расслабиться перед внимательным Отто, распрямляет плечи и медленно, глубоко вдыхает, успокаиваясь. Незачем показывать свои эмоции. Незачем злиться, если это всего-то страх.       — Ориджиниум, которым вы так восхищаетесь, призван к бесконечной ассимиляции всего живого. Это энергия, которая требует осторожного развёртывания. Ассимиляция же приводит к кристаллизации и возникновению орипатии.       — Фримонт сейчас пишет диссертацию на эту тему, пытаясь доказать теорию ассимиляции. Отдельно он выделял совершенно безопасное колдовство, доступное лишь сарказам, — задумчиво шепчет Отто, прикрыв глаза и коснувшись согнутым пальцем щеки. — Я слышал, под началом Фримонта вы достигли успехов в области переселения душ.       — Это сложный, но восхитительный процесс, позволяющий даже создавать новые разумные организмы. Химеры, гомукнулы… возможно, однажды мне удастся создать и сарказа.       — Этому научил вас Фримонт?       — И он в том числе. Что-то я нашёл сам в процессе исследования Терры…       Белорогий Король уже не помнит детства, которое стёрлось почти подчистую. Он помнит, как потерял родителей, когда был ещё ребёнком, а белые гладкие рога едва-едва окрепли. Родители умерли в снегах. Всё вокруг было окровавленным, а он стоял и глупо смотрел на тела, не понимая, куда идти и что теперь делать. Было холодно и конечности немели от мороза, а его поганое детство — это постоянное «ты можешь и обязан быть лучше». Он всегда жаждал похвалы, и это желание, быть лучшим, любимым и первым везде, чтобы его — и только его одного — восхваляли и воспевали в гимнах, вплелось так глубоко, что уже не выдрать.       Белорогий Король рано взрослеет, рано садится изучать историю и рано прикасается к Чёрной Короне. Слишком быстро его улыбка превращается в жёсткую плотоядную ухмылку — он должен править, он, только он.       Тогда он заставит всех любить себя и петь в его честь. Он будет лучшим. Он будет легендарным героем, божеством, только о нём будут думать сарказы. И ни о ком больше.       Белорогий Король захлебнётся в чужой любви.       — …что-то достал с помощью Фримонта. Он ведь всезнайка.       — Точно, — кивает Отто с дружелюбной улыбкой. — Верно подмечено. И мне всегда было интересно… сможет ли Фримонт однажды достать до сути ориджиниума и сделать артс в стократ превосходящим любую другую силу на Терре и диктующим свои правила и законы?       — Это… — нервно усмехается Конфессариус; по коже пробегает холодок, а дыхание перехватывает. Он сглатывает, столкнувшись с тёплым взглядом, и сдержанно добавляет: — Это отвратительно и приведёт нас всех к мировой войне.       — Колдовство личей помогло Лейтании подняться. Артс, который изобрёл для нас Фримонт со своим Храмом Знаний, открыл нам двери в светлое будущее. Артс — это хаотичный порядок, потенциал всего сущего, прекрасные аккорды, которые трудно обнаружить в резком шуме… Разве гражданская война в Лейтании продолжается? Нет, Золотой Указ, следствие артса, объединил её в совершенную песню.       — Ассимилирование, что тоже является следствием артса, никогда не было чем-то хорошим. Ориджиниум ассимилирует в органах, приводя к орипатии.       — Заражённые способны использовать артс без артс юнитов.       — Заражённые живут меньше, чем мотыльки, — обрывает Конфессариус, всё-таки садясь за стол под внимательным взглядом Отто. Несмотря на беседу, перетёкшую в спор, того происходящее устраивает. — Пять-десять лет — максимум, если они не подбирают лекарства с чёрного рынка.       — Вы многое знаете об ориджиниуме и артсе. Боюсь представить, насколько вы на самом деле могущественны.       О, Конфессариус могущественный… И дело не только в том, что сарказы знают орипатию и ориджиниум лучше кого-либо на Терре. Конфессариус — Белорогий Король, который держится на шаг впереди самой смерти и жаждет воплотить легенды в реальность, пролив вечное солнце над Казделем и заставив небеса засиять. Как же хорошо, что Фримонт не погружает Отто в ненужные детали. Пусть Конфессариус останется всего лишь его учеником, политическим гостем Казделя. Не более того. Но и кто в здравом уме поверит, что вот этот скрытный, учтивый и спокойный Конфессариус живая легенда?       — И мнение об артсе у вас резкое.       — Мне жаль, — виновато-вежливо улыбается Конфессариус, прижав ладонь к груди. — Я не переношу эту тему.       — Я даже догадываюсь по какой причине, — отвечает задумчивый Отто. — Позвольте спросить… Почему конкретно вы ненавидите артс и даже не желаете посмотреть на него под другим углом? Я хочу понять вашу точку зрения лучше, можете не стесняться в выражениях.

/ / /

      — Ого. Здесь ребёнок.       Лерайе поднимает взгляд от листка, на котором рисует. На пороге кабинета Фримонта возникает студент, аккуратный фелине в выглаженной мантии. Ярко-рыжий кот. Он улыбается ей, и за ним в комнату заползает ещё один студент. Внешность у этого чёрного либери менее примечательная: весь он помятый, мантия с одного плеча неряшливо сползает, а глаза завязаны чёрным шёлком.       Лерайе взволнованно поджимает губы, перестав раскачивать ногами в воздухе, и не моргая следит за студентами. Они проходят в комнату глубже. Рыжий фелине идёт сразу к книжным шкафам, попадает на полосу солнца, вытянувшегося с высокого окна, и болезненно щурится. Слепой либери бесшумно проплывает мимо и останавливается у стола. Лерайе не видит его глаз, но чувствует, что он смотрит на неё.       — Да где этот справочник… Сейчас. Я найду и докажу, что ты неправ, — шепчет под нос фелине на лейтанийском.       — Ты пытаешься доказать, что Терра плоская. Примерно так это выглядит, — у слепого либери голос чистый и холодный.       — Ты совсем что ли? Это другое!       — Привет, Лерайе, — оставляет спор слепой либери и улыбается. Она сжимает ручку крепче. — Не бойся.       Как он увидел её напряжение, если он слепой?.. Лерайе гулко сглатывает.       — Я Фалко, а это Вилфрит.       — Ага… Привет, Лерайе, — кивает Вилфрит, всё ещё ища что-то на полках.       — Откуда вы меня знаете?       — Фримонт сказал, что привёл тебя в академию. Привёл «мышонка», как он выразился, — отвечает Фалко и, спрятав птичьи перья за уши вместе с прядями, медленно обходит стол. — Я сразу отправился тебя искать.       — Зачем… зачем меня искать? — С каждым аккуратным шагом Фалко напряжение Лерайе только растёт. Как чёрный сокол, медленно наступающий на грызуна — примерно так Лерайе видит его и потому отползает, вжимаясь в мягкое кресло и теперь желая в нём утонуть.       — Интересно посмотреть, что за мышонок. Фримонт никогда с детьми не контактировал. Не бойся, мы личи. Ты что-то рисуешь?       Нет, правда… Как он видит, если его глаза завязаны? Лерайе изумлённо моргает, кивает и, прежде чем понимает, что Фалко этого не может увидеть, открывает рот, но тот её опережает:       — Я могу посмотреть?       Да как он… как он видит?! Лерайе вздрагивает и, вновь кивнув, аккуратно пододвигает листок в сторону Фалко.       — Не бойся, не бойся… — шепчет он, подходя ближе, и останавливается рядом, оборачиваясь к рисунку. — Я пугаю тебя?       — Нет, просто…       — Её, наверное, твоя повязка смутила.       Вилфрит кладёт книгу на стол с грохотом. Лерайе опять вздрагивает. Фалко тихо смеётся. Они такие расслабленные и спокойные…       — Сразу после того, как Фримонт создал меня, я применил артс. Что-то пошло не так, и у меня сгорели глаза.       — Ох… — растерянно выдыхает Лерайе, с сочувствием глядя на Фалко. Тот улыбается. Губы у него тонкие, улыбка красивая, словно кто-то порезал мраморное лицо по аккуратной дуге. — Это… мне жаль.       — Ничего страшного. Теперь каждый раз, когда я использую артс, у меня колет пустые глазницы. Только с колдовством такого нет.       — А можно ли как-то вылечить ваши глаза?       — Можно, но тогда они снова вытекут, а это больно и очень неприятно. Но я не жалею. Я вижу мир иначе.       — Он у нас не как все, — усмехается Вилфрит. — Видит мир в сплетении сарказского колдовства и артса. Соколёнок однажды показал, как это. Очень красиво, но в то же время страшно видеть то, что ты обычными глазами не видишь.       — Нет ничего страшного. То, чего ты не видишь в этом мире, не причинит тебе вреда. Лерайе, у тебя красивый рисунок.       Должно быть, Фалко способен нормально видеть… Неужели он применяет артс, чтобы рассмотреть рисунок? Или это сарказское колдовство? В любом случае, рисунок вовсе не красивый. Лерайе брезгливо морщится и отворачивается, когда Фалко берёт листок.       — Это… кот?       — Кот, — кивает Лерайе. Фалко кладёт лист перед ней, и Вилфрит, потеряв всякий интерес к научной дискуссии, с интересом опускает взгляд. Там кот, узоры, закорючки, появившиеся со скуки, и цветы. Лерайе стыдно это показывать, но не может же она отказать, если Фалко так вежливо попросил?       — Хорошенький такой, милый. Давай вместе порисуем и подарим Фримонту?       — А он его не сожжёт?       — Ты чего… — ахает Вилфрит и смотрит на Лерайе с испугом. Его яркие глаза обрамляют рыже-огненные ресницы. Он как огонёк. — Фримонт очень любит подарки!       — Хоть этого и не показывает. — А Фалко, его противоположность, холодный и спокойный, белолицый и в тёмных оттенках.       — А от тебя он и вовсе будет счастлив получить подарок. Ты же такая милая-милая мышка, ну посмотри на себя.       Вилфрит, наклонившись через стол, берётся ладонями за щёки Лерайе и игриво сжимает их, оттягивая. Она недовольно мычит и хватается за костлявые запястья под свободными рукавами, Фалко смеётся. Вилфрит как Эрменгард, она тоже трогала её щёки!       Лерайе ненавидит себя. И особенно презирает уродские уши, которые Вилфрит трогает, раздвинув укрытие из волос, которыми она изо всех сил пыталась прикрыться.       — И ушки прелестные…       Уродские. Лерайе станет постарше и подрежет их. И грудь как-нибудь нарастит, чтобы Дюк’аралим перестал считать её доской. Будет красивой, и он никогда больше не будет над ней смеяться, а будет смотреть с тем же обожанием, с которым Сангвинарх когда-то смотрел на маму.       — Давайте рисовать, — предлагает Фалко и пододвигает стул. Вилфрит перестаёт её мучить и, оглядевшись, находит ещё один стул, и щёлкает пальцами. С помощью артса тот просто подплывает к нему.       Лерайе тоже хочет так уметь. Это же здорово, когда можно с помощью артса — или колдовства? Она так и не поняла, в чём разница, — придвинуть к себе вещь.       — Если тебе что-то интересно, можешь спрашивать, — добавляет Вилфрит и садится с другой стороны. Фалко роется в ящиках стола и достаёт ещё две чёрных ручки. Он чувствует себя как дома.       — А вас обоих, получается, создал Фримонт?       — Только Фалко. Белорогий Король помог Фримонту, поделившись исследованиями, и потому у соколёнка два отца.       — Как здорово… — под хитрую улыбку Фалко Лерайе пропускает шутку про отцов, не поняв её. — Белорогий Король такой сильный.       — Очень. Я думаю, тот сарказ, который с тобой прибыл, его потомок, — соглашается Фалко. Лерайе улыбается и одобрительно кивает. Конфессариус… Он хороший, и его совсем не надо бояться. — У него тоже белые рога и вид королевский.       У Конфессариуса глубокий грустный взгляд, он очень осторожный с ней и… вызывающий теперь доверие. Может, его улыбка и приклеенная, но Лерайе спала с ним как убитая и ничего, что за ночь случилось, не помнит. Он высокий, удобный, его приятно обнимать как большую ростовую подушку руками-ногами, а к запаху священной смерти она начинает потихоньку привыкать. Аромат мягок и приятен, если не думать о том, что напоминает сарказские кровавые алтари.       А ещё Конфессариус поцеловал её в лоб, как когда-то делала Сиире, чтобы проверить температуру. А ещё, а ещё, а ещё… ласково разбудил рано утром, позавтракал с ней и нежно причесал — Лерайе совсем не было больно, пальцы у него чуткие и аккуратные. Почему его никто не любит, если он такой хороший? Дюк’аралиму срочно надо рассказать, какой Конфессариус на самом деле и что спиливать его рога нельзя. И что с того, что он насильно рылся в воспоминаниях Лерайе и Дюк’аралима, когда они пришли к Терезе и Терезису после смерти мамы? И ничего страшного, что он заставлял их резать кастера-убийцу той ночью.       Сарказам тяжело, в Казделе ежедневно идёт игра на выживание. История показывает, что они всё время жили в войнах, и поэтому совсем неудивительно, что мамины постулаты о доброте и любви перестают работать. Но Лерайе о них не забудет и продолжит дарить любовь Конфессариусу, чтобы тот был счастлив. И Фримонт тоже перестанет быть таким резким и подобреет!       Фалко рисует птиц-галочек с длинными крыльями и облака, а Вилфрит — лужайку, штрихами обозначает траву и вырисовывает деревья. Лерайе рисует коту прилизанную шерсть и делает его уши длиннее.       Такой глупый рисунок…       — На Фримонта похож, — мягко улыбается Фалко.       — Да-а… Фримонт как вытянутый прилизанный кот, очень недовольный и не дающийся в руки, — кивает Вилфрит, дорисовывая дереву густую крону.       — Фримонт злой? — спрашивает Лерайе.       — А что для тебя значит «злой»? — спрашивает Фалко. Наблюдая, какими гибкими и красивыми у него получаются птички-галочки и мягкими облака, Лерайе понимает, что у того со зрением проблем вообще нет.       — Наверное… когда кто-то кого-то постоянно обижает.       — Обижают обычно не просто так, — тихо замечает Фалко. Вилфрит закатывает глаза, усмехается и шепчет «философ, ну философ». — Причина может быть в том, что на собеседника смотреть неприятно и ты неосознанно начинаешь относиться к нему с раздражением, но почему тебе неприятно? Из-за неразрешённых конфликтов в прошлом… или, быть может, из-за того, что в данный момент что-то не так? Всё, в любом случае, разрешимо простым обсуждением. Спроси злого человека, который покрывает тебя ругательствами и желает тебе плохого, почему он говорит такие вещи и злится на тебя, и ты увидишь, как стремительно меняется его лицо, голос, как он смотрит на тебя иначе, и вот он уже не злится, а задумывается над природой своей злобы… Я так с Вилфритом подружился.       — Да, хотя соколёнок меня жутко бесил сначала из-за своего вида безмятежного мудреца и того, что он постоянно умничает.       — Спасибо, Вил…       — Но как ты объяснишь то, что у Фримонта редко бывает хорошее настроение? — спрашивает Вилфрит с прозорливой улыбкой. — Тоже найдёшь оправдание?       — Конечно. Любому плохому событию можно найти не просто оправдание, а причину. Почему Фримонт злой с утра? Потому что с прошлого дня у него накопились стресс и раздражение, которые за ночь никуда не исчезли и вытекли на следующий день. А это значит, что что-то его раздражает и тяготит. Ему нужно отдохнуть и расслабиться.       — Ну-у, ладно… То, что ему надо отдохнуть, — это правда… — задумчиво отвечает Вилфрит и чешет макушку. — Мышка, нарисуй коту на хвост бантик. Сможешь?       — Смогу.       — А хочешь конфеты? Урсусские помадки, — предлагает Фалко, и Лерайе мигом оборачивается, переключившись мыслями с рисунка на сладости. — Один из наших в Урсусе недавно побывал. Помадки там очень вкусные.       — Хочу.       — Бери.       И Фалко, выудив из глубокого кармана горсть конфет, кладёт всё на стол. У Лерайе глаза вспыхивают, Вилфрит присвистывает:       — Ничего себе… Как ты затарился.       — Мартин принёс целую коробку.       — Одержимый!       — Я могу взять ещё? Я бы хотела… угостить… других, — смущённо спрашивает Лерайе. Фалко гладит её по макушке и легонько целует в висок. Она краснеет гуще. Как Фалко аккуратен с ней.       — Конечно, бери и делись. Сарказу своему обязательно дай, вы обычно любите сладкое. И Херкунфтсхорну тоже.       — О чёрт, я забыл! — ахает Вилфрит и хватает Лерайе за плечи, резко разворачивая. Она, аккуратно выводившая до этого ленту, чуть ли не портит коту бант.       — Вил, осторожнее. Ты ей так шею свернёшь.       — Ты же с Херкунфтсхорном живёшь в шпиле, да? — заливается восхищением Вилфрит. — А расскажешь, как там? А какой он, Херкунфтсхорн?       Лерайе улыбается и не знает, куда деть ладони, которые и чешутся, и горят. Сколько внимания, и им же правда интересно! Мир не так жесток и плох, в нём есть много хорошего.       — Расскажу… Если вы вдвоём расскажете мне принципы работы артса и колдовства. И ориджиниума.       — Ох, это будет сложно… — вздыхает Фалко. — Я и сам-то иногда не понимаю, а ты ещё маленькая, и как тебе объяснить попроще…       — Ничего, расскажем. Только ты первая!       И так Лерайе, полакомившись помадками и спрятав их в карманы мантии, рисует с личами простенькую чёрно-белую картинку, слушает их и рассказывает, что Отто — с этим непроизносимым титулом, ломающим язык, — очень хороший и гостеприимный правитель. А Фримонта бояться и правда не надо, даже если кровь в жилах стынет. Ну не убьёт же он её.       Надо поднять ему настроение и чем-нибудь порадовать.       За разговорами, рисованием и поеданием помадок они коротают время и не замечают, как дверь кабинета опять открывается. Вилфрит с Фалко замолкают, Лерайе теряет дар речи, увидев раздражённого Фримонта, оживлённо спорящего с Эременгард:       — А я тебе говорю, что проблема в том, что у тебя кубик стёрся.       — Да нет! Вот, смотри! — Эрменгард ловко просовывает пальцы в отверстие на груди, вытягивает шёлковую нить, злобно насупившись, и показывает её Фримонту, обмотав ею два пальца. — Проблема в нити. Нужно её укрепить. Она блёклая и секущаяся.       — Тогда тем более иди и укрепляй, что ты на меня кричишь и себя наизнанку выворачиваешь?       — Я не кричала, — хмуро отвечает Эрменгард, ловко пряча нить обратно. Эрменгард шумно выдыхает, тут же перестаёт злиться, чуть приподнимает широкую шляпу и с мольбой смотрит на Фримонта. — Я не хочу идти одна. Почему ты не можешь сходить со мной? Пожалуйста, Фримонт, я без тебя не справлюсь…       Фримонт со вздохом закатывает глаза. Фалко низко-низко шепчет:       — Он страшно зол.       — Пожалуйста. Ты ведь знаешь, что я потеряюсь и влезу куда не надо, тебе потом мучиться и доставать… А можно просто сходить со мной, всё быстренько сделать и вернуться, приключение на двадцать минут.       — Наверное, встал не с той ноги. Да, Фалко? — тихо отвечает Вилфрит с усмешкой. Фалко цокает и отмахивается.       — Ладно. Сходим. Уговорила, — разбивая слова, тяжело произносит Фримонт. Эрменгард в восторге хлопает в ладоши, подносит их, сложенные, к губам, и лучисто улыбается. Настроение у неё меняется мгновенно. — Сегодня ночью чтоб была готова.       — Ура!       — Здравствуйте, профессор! — в унисон кричат Фалко и Вилфрит, и Фримонт болезненно морщится, подходя к столу.       — Что вы тут делаете? Почему не на занятиях?       — У нас окно. Профессор Франц ушёл на совещание кафедры.       — И просто отпустил вас? — с недоверием спрашивает Фримонт. Эрменгард перед тем, как тихонько сбежать из кабинета, ловит взгляд Лерайе, мило улыбается ей и машет ладонью.       — Ну… — мнётся Вилфрит.       — Он поставил замену.       — Так идите на замену, — голос Фримонта холодеет. Лерайе аккуратно прячет рисунок под стол, положив себе на колени. — Другой профессор ничем не хуже, а на ребёнка насмотреться ещё успеете. У вас лекция по призывам, такие вещи нельзя пропускать. Как будете сдавать зачёт? Я в этом году призывы не принимаю.       — Какая же нудятина… — жалуется Вилфрит.       — Вы говорили, Лерайе здесь всего лишь на неделю.       — А кто вам запрещал возвращаться в Каздель на каникулы? Обремените её своим крикливым и неугомонным обществом, порадуйте лично.       — Хорошая идея, — кивает Фалко и обращается к Лерайе, у которой от напряжения трясутся ладони: — Ты будешь ждать нас в гости?       — Буду.       — Тогда на зимних каникулах мы приедем. Напишем заранее и приедем.       — Идите отсюда уже, — раздражается Фримонт и указывает пальцем на дверь. — Живо. До пары минута.       — Уже бежим! Пока, Лерайе.       — Хорошего дня, — вежливо улыбается Фалко.       — До свидания…       И Лерайе остаётся с Фримонтом наедине. С щелчком закрывшейся двери он расслабляется, тяжело выдыхает и артсом располагает стулья по местам. Она молчит, поджав губы и нервно вжимаясь кресло. Фримонт методично наводит порядок: раскладывает книги на полки, прячет ручки в ящики и оставляет на столе только научную работу по теме артса и колдовства. Лерайе смотрит с напряжением. Сейчас он будет спрашивать её о том, что она прочла, а она… читала, но мало что поняла. Куда больше она поняла то, что рассказывали Фалко и Вилфрит, однако разве это понравится Фримонту?       Вот бы все эти научные книжки, томики по истории и прочую «нудятину», как выразился Вилфрит, писали в стиле сказок: лёгким, понятным, простым языком без заумных выражений. И с картинками.       Но Фримонт о книгах не спрашивает. Он поднимает взгляд на сжимающуюся Лерайе, улыбается — беззлобно и без насмешки — и кивает:       — Скучала?       — Не очень… Мы рисовали и читали.       — Хорошо. Хочешь сюда вернуться?       — Хочу.       — Эти личи с шилом в одном месте тебя не утомили? Не напугали напористым вниманием?       — Они хорошие, — слабо улыбается Лерайе. Фримонту её ответ нравится, и его внимательный взгляд, не раздражённый и нисколечко не злой на этот раз, поселяет в груди тепло. — Весёлые, добрые и чуткие.       Он, наверное, был раздражён утром не потому, что «встал не с той ноги», а потому что беспокоился, что Лерайе что-то не понравится. Взяв это предположение за истину, она улыбается Фримонту шире. Он милый. Прячет неуверенность и страх за показной злобой и тем самым напоминает Дюк’аралима.       — Тогда я выберу время, когда можно тебя ещё раз отвести, раз тебе понравилось. Пойдём домой, я больше не хочу здесь задерживаться.       Фримонт такой занятой: и научную работу пишет, и Эрменгард с чем-то помогает, и преподаёт… Хотела бы Лерайе тоже быть какой-нибудь каприной или фелине и учиться у Фримонта. Она была бы прилежной ученицей.       — Проголодалась? — спрашивает он. Лерайе, сползая с кресла, мотает головой.       — Меня Фалко конфетами накормил.       — Конфеты не еда…       — Они очень вкусные. Хотите? Это урсусская помадка.       — Давай.       И вместе с конфетой Лерайе отдаёт рисунок. Фримонт раскрывает шуршащую глянцевую обёртку, закидывает в рот помадку, оценивающе рассматривая подарок, и она застывает как изваяние. Сердце перестаёт стучать, кровь застывает… Он этот рисунок сожжёт. Фримонт ведь такой умный, важный лич, у него так много дел, он у всех нарасхват, а она накалякала ему какую-то ерунду.       Лерайе даже маме боялась показывать свои рисунки и прятала их от Дюк’аралима. А тут Фримонт. И зачем она повелась на уговоры Фалко и поверила весёлому Вилфриту, зачем, ну зачем…       Фримонт ухмыляется. Прожевав помадку, он проводит ладонью по рисунку, разглядывая его.       — Хочешь, попробуем его оживить? — спрашивает он. Лерайе изумлённо моргает.       — Как это? Как… картины в шпиле?       — Именно. Мы с Отто покажем, как можно твоей картинке придать движение.       Фримонт не так уж и плох. Лерайе скромно улыбается, сжав ладони в замок перед собой, и перекатывается с пятки на носок.       — Хороший кот. И цветы красивые.       — Это Вилфрит рисовал, он добавил больше цветов и траву. А я — кота. Фалко — небо и птиц.       Лерайе оживит эту картинку и подарит её Фримонту, чтобы сделать его жизнь хоть чуточку лучше.       — У вас получилась настоящая проектная деятельность.       — А что это такое? — спрашивает Лерайе. Фримонт придерживает дверь, пропуская её вперёд, и аккуратно сворачивает рисунок в трубочку.       — Это что-то вроде совместной работы. Как действия королевского двора Казделя.       — Неззсалем, Кластер, Терезис и остальные… занимаются проектной деятельностью?       — Именно так.       Почему-то это звучит забавно. Чтобы такие серьёзные личности в королевском совете и занимались проектной деятельностью? Да они друг друга ненавидят, Лерайе это почувствовала ещё в первый день своего пребывания у Терезы и Терезиса…

/ / /

      В шпиль они возвращаются к вечеру: Фримонт уводит Лерайе в укромное кафе вдали от людных улиц и под мелодию уличного скрипача, наслаждающегося холодной лейтанийской осенью, она обедает и ужинает одновременно. Фримонт денег не жалеет, кормит, а Лерайе всё-всё съедает. Лейтанийские блюда сытные, супы вкусные, только десерта почти нет, и Лерайе уверена, что это потому, что она уже наелась конфет. Съела не все, оставила для Конфессариуса и Отто, хотя очень хотела доесть. Вот поэтому Фримонт её без десерта и оставил.       Урсусские помадки вкусные. Твёрдые, но на языке тают. А какие же они сладкие-пресладкие… Запивать их крепким чаем без сахара в самый раз.       По возвращению в шпиль Фримонт сразу уходит работать к Отто, оставив рисунок у себя, а Лерайе, сняв верхнюю одежду в своей комнате и переодевшись, долго ищет Конфессариуса, чтобы поделиться конфетами. Кастеры шпиля молчат немыми статуями, и Лерайе даже не обращается к ним с вопросами, зная, что те не ответят. Слуги торопятся и проходят мимо, не замечая её.       Она ищет его долго, но не отступает от цели. Поднимается на самый вверх шпиля, обходит каждую комнату, пока не добирается до библиотеки, где и находит Конфессариуса, сидящего за круглым столом с разложенными книгами и свитками с парящими начертаниями личей. Он сразу же встречает Лерайе таким раздражённым взглядом, что чуть ли не выталкивает её из библиотеки своей злобой.       Он впервые на её памяти настолько агрессивный, и это пугает. Конфессариус переводит взгляд на книги, прижимает ладонь к лицу и, нахмурившись, трёт лоб костяшками. С ним что-то не так, что-то страшно его разозлило и продолжает злить. Неужели встреча с Отто, о которой он говорил утром, расчёсывая Лерайе, прошла так ужасно?       — Ориджиниум… как же это омерзительно, — цедит Конфессариус, и Лерайе застывает на пороге. — Он не наше спасение. Открывая новую дверь, ты открываешь новые проблемы, в мире никогда не даётся ничего просто так. Новые лекарства вызывают новые штаммы вирусов. Технологии порождают войны. Фримонт правильно говорит, что некоторые знания запретные не просто так…       — Вы… ты поругался с Отто?       Конфессариус обращает на неё внимание, но взгляд его до сих пор настолько мрачен и холоден, что Лерайе сразу об этом жалеет и хочет сбежать из библиотеки и вернуться через пару часов. Однако проходит секунда, ещё одна — и вот он расслабляется и надевает привычную улыбку, а Лерайе начинает чувствовать себя куда спокойнее.       Пожалуй, лучше бы Конфессариус не улыбался. Улыбка у него лживая. Пусть показывает настоящие эмоции, что в них такого? Он тоже может доверять Лерайе, как и она ему. Может снова позлиться, Лерайе потерпит.       — Просто не сошлись во мнениях, — Конфессариус усмехается, отодвигая книги, и плавно поднимается из-за стола. — Обсуждали артс, колдовство и ориджиниум.       — Артс сильнее колдовства?       — Ни в коем случае. Артс — это артс, колдовство — это колдовство, — поясняет Конфессариус. Он такой высокий, что приходится поднимать голову. — Артса когда-то вообще не существовало. Иди сюда…       Конфессариус легко поднимает подошедшую Лерайе под мышки, перехватывает её поудобнее, придерживая ладонью снизу, аккуратно подмяв юбку, и прижимает к груди. Лерайе внимательно его слушает и касается края гладкой накидки.       — Энергия не берётся из ниоткуда. Артс — это… чтобы что-то получить, надо что-то отдать. То, чего не было в нашем мире изначально и без чего нам всем замечательно жилось.       — Но ведь благодаря артсу и ориджиниуму всё такое развитое…       — И благодаря ориджиниуму у нас сплошные проблемы. Технологии вызывают у тебя, маленькой мышки, восторг, — шепчет Конфессариус, прижимая Лерайе крепче, и она, обняв его за шею, морщится. Он гладит её по спине с нажимом. Какой-то Конфессариус сегодня нервный. Сейчас раздавит её в объятиях. — Но на деле технологии несут бедствия. Терра не готова к ним. Войны перекрывают войны, нации сражаются друг с другом, меряются властью, у кого она больше и длиннее, Каздель спешит нарастить военную мощь, успеть за Галлией, Урсусом… С бόльшей силой приходят бόльшие проблемы. Открыв что-то новое, мы сталкиваемся с новыми серьёзными проблемами, которые пока что не готовы решить. Некоторые вещи должны оставаться закрытыми до поры до времени.       Сколько боли и злобы в голосе Конфессариуса. А Лерайе считает, что вещи закрытыми быть не должны. Просто мир должен объединиться и сосредоточиться на противостоянии общим угрозам и исследованиях, а не распыляться на вражду, поэтому у них и такая тяжёлая история.       — Не злись, пожалуйста, — мягко просит Лерайе и чуть отстраняется. А у Конфессариуса тоже длинные острые уши, на которые она раньше не обращала внимание. Лерайе касается кончика пальцем, и Конфессариус вздрагивает, но не одёргивает её. — Может… в будущем… войны закончатся?       — Они никогда не закончатся, — усмехается он и наклоняет голову набок, чтобы Лерайе рассмотрела всё, что ей так интересно. Она поднимает взгляд к изящному белому рогу и касается основания.       Он такой гладкий…       — Когда я вырасту, я буду помогать Терезе и попытаюсь объединить сарказов. Каздель будет единой страной.       Конфессариус вздыхает тяжелее, чем раньше. Он гладит Лерайе по спине и мягко покачивает её, прижимаясь щекой к макушке. Она трогает белый изогнутый рог, оказавшийся так близко. Рога настолько гладкие, что скользкие. Конфессариус тщательно заботится за ними, они нисколечко не шершавые. Если бы у Лерайе были рога, она бы тоже о них заботилась, но она всего лишь вампир с глупыми ушами.       — Так или иначе… — спокойнее говорит Конфессариус; должно быть, то, что Лерайе гладит его рога, на него повлияло. Получается, рога сарказов как уши у фелине? Если их гладить, то будет приятно? Конфессариус проходит к мягкому креслу и садится. Лерайе, расположившейся на его коленях, хорошо-хорошо, уютно и ласково на сердце. И не страшно, что когда-то он заставил её и зарезать охотившуюся на них кастера. Лерайе считает это бесценным уроком. Добро существует, ей необходимо помнить о любви, но если кто-то оскорбляет маму и желает её убить… Не терпеть же это? — Сарказы всегда будут на шаг впереди. Сарказы всегда будут сильнее, потому что никто, кроме нас, не умеет воспроизводить чистое, не приносящее никаких проблем колдовство. И никто, кроме нас, не знает ориджиниум и орипатию так хорошо, как мы сами.       — Я хочу научиться колдовству.       — В нём нет ничего сложного, обучишься однажды, — с улыбкой Конфессариус отстраняется. — Как прошёл день в университете?       Университет! Точно. Взгляд Лерайе вспыхивает, и Конфессариус, заметив, как она внезапно активизируется, хмурится.       — Я познакомилась с двумя личами и нарисовала с ними рисунок для Фримонта, который он забрал и предложил «оживить». Все очень хорошие, никто никого не обижал. А ещё меня угостили конфетами.       Лерайе лезет в карман белого платья; что Тереза ей сшила, с тем она не расстаётся. Она не просто так оставила несколько помадок, хотя они очень-очень вкусные…       — Как здорово. Хотела бы ещё раз сходить в университет? — с мягкой улыбкой спрашивает Конфессариус и гладит её по боку.       — Хочу. Фримонт уже согласился. Вот. Будешь? Я оставила специально для тебя.       Конфессариуса это изумляет до глубины души, даже его ладонь, гладящая её бок, останавливается. Лерайе весело улыбается, вкладывая конфетку в чёрной обёртке в его ладонь.       — Что это? Что за конфетка конкретно?       — Помадка. Урсусская помадка. Она правда очень вкусная, попробуй.       Конфессариус аккуратными длинными пальцами с шуршанием раскрывает глянцевую обёртку и кладет сладость в рот. Лерайе облизывается. Хочется помадки. Но можно потерпеть. Конфессариусу нужнее.       — Правда очень вкусно. Спасибо.       И Лерайе аж расцветает изнутри. Конфессариус расслабился. Незачем ему ходить таким злым и говорить какие-то страшные вещи про колдовство, артс, ориджиниум и орипатию. Не нужно! Пусть лучше ест конфету и выглядит довольным, как Лерайе, которая провела такой замечательный и мирный день.       И которая совершенно не помнит, какой бред ей приснился.