Отродья

      Когда Конфессариус прибывает в Лейтанию, ночное небо застелено тучами, а ветер гуляет неприятный, гоняющий по земле мокрые листья. Лерайе, закутанная в накидку, дрожит, и он крепко сжимает её ладонь, пытаясь успокоить. Непонятно, чего она боится и почему дрожит, как листик на кровавом клёне, раскинувшем блестящую от мелкого дождя крону: из-за холода или короля личей перед ней?       Фримонт смотрит на Лерайе сверху вниз и откровенного пренебрежения не скрывает. Идея с её приездом ему не понравилась с самого начала. Несколько раз во время обсуждения он выражал недовольство, говоря, что не является «сиделкой» для детей и вообще у него дел полным-полно. Пусть Конфессариус приезжает один, делает что хочет и уезжает. Не нужны Фримонту никакие дети.       Но всё же Конфессариус стоит у шпиля Херкунфтсхорна, невинно улыбается, а Лерайе трясётся.       — Она что, замёрзла? — спрашивает Фримонт вместо всякого приветствия.       — Ты её напугал.       — И чего бояться непонятно… — вздыхает Фримонт. Он упирается ладонями в колени и наклоняется к Лерайе. Дрожь становится сильнее, она прижимается к бедру Конфессариуса, ища поддержки. В ответ он гладит большим пальцем нежную ладонь. — Не трясись, мышка. Можно подумать, я тебя съем.       Лерайе молчит. Напуганная и нервная, она не может и слова выдавить.       — Она замёрзла, — отвечает Конфессариус, когда Фримонт выпрямляется. По тёмно-фиолетовой накидке сбегают дождевые капли. — Дорога была не самой приятной.       — Ты её хотя бы покормил?       — Разумеется. Ей очень понравились местные вафли.       — Нужно было дать ей нормальную еду, а не сладкое… Ладно, — недовольно отвечает Фримонт и оборачивается через плечо. Эрменгард, всё это время изучающая Лерайе со стороны, подходит ближе, внимательная и любопытная. — Отведи её в шпиль, покажи, где она будет жить и как тут вообще всё устроено. Накорми и согрей, мне не нужны болеющие дети.       — Не нужно так злиться, — с холодной нежностью просит Конфессариус. — Она не создаст проблем. Девочка хорошая и тихая.       — Запуганная.       — Не без этого.       — Эрменгард.       — Да… хорошо, — кивает та, возвращаясь в реальность. Она подходит к Лерайе, улыбается теплее и протягивает ладонь. — Пойдёшь со мной? Не бойся, кроха…       Лерайе смотрит на тонкую руку какое-то время, прежде чем отпустить Конфессариуса. Он искренне надеется, что общество Эрменгард ей не повредит.       — Пойду.       — Умница. Идём.       — А почему… почему у вас нить из груди?       Конфессариус провожает их взглядом. Фримонт, дождавшись, когда те скроются в шпиле, больше не скрывает недовольства.       — Ты действительно привёл мне ребенка.       — Настоящего вампирского ребенка. Тиказа. Её кровь чище моей, — смеётся Конфессариус.       — Это не имеет значения. Это ребёнок, — сухо замечает Фримонт. — Теперь я должен взять за неё ответственность.       — С чего это вдруг? Не нужно, если не хочешь.       — Замечательный подход. Ты отец года, тебе никто не говорил?       — Не беспокойся, пожалуйста, — просит Конфессариус, пропуская едкую колкость. Фримонт такой Фримонт. Его манера общения никогда не изменится. — Тебя весь каздельский совет хочет видеть.       — Ужасные новости.       — Придётся уделить им хотя бы пару дней. А Лакерамелин истосковалась.       — Банши умеют не тосковать? Я и без Рамаль отлично справляюсь: что ни утро, то обязательно испорченное, — усмехается Фримонт и кивает в сторону лестницы, ведущей к шпилю. — Откуда уверенность, что именно у меня ты найдёшь нужную информацию?       — Я приехал в Храм Знаний. Даже не пытайся от меня отделаться, имей хотя бы каплю чувства долга перед Казделем. Разве не твои слова, что знания не должны быть под запретом?       — Я никогда не запрещал изучение чего-либо, — хмурится Фримонт, поднимаясь по высокой лестнице. — Но я против, когда эти знания применяются в политике и в военных целях.       — А я когда-нибудь использовал знания во вред?       Фримонт останавливается у высоких дверей и смотрит так давяще, что сразу понятно: у него просто ужаснейшее настроение. Как давно Конфессариус не общался с этим личом, даже позабыл, каким на вкус бывает отвращение, кислое и горькое…       — Не использовал. Но я прекрасно знаю, что именно ты вытворяешь. Это слишком тонкая грань, и я буду пристально следить за тем, куда ты по итогу зайдёшь.       — Сам король личей будет меня преследовать… — ухмыляется Конфессариус, до глубины души польщённый его вниманием.       — Буду преследовать и смотреть за каждым твоим шагом, чтобы потом, когда ты споткнёшься — а это обязательно случится, — прихлопнуть тебя точным ударом.       — Попробуй, Фримонт.       — С удовольствием, Куи’сартуштай.       И Фримонт, выдержав его взгляд, наконец-то улыбается. Морщины разглаживаются — он слишком быстро состарился, бедный лич, — взгляд немного теплеет, и он выглядит наконец-то успокоившимся.       — Ты как Сиире. Те же дерзость, самоуверенность и высокомерие изо всех щелей.       — Скорее Сиире как я, — не соглашается Конфессариус, проходя через двери.       Ведуниен полон колдовства и мистики. В воздухе висит тонкий мелодичный звон, раздающийся вдалеке. Всё в Лейтании дышит музыкой, и для Конфессариуса, привыкшего или к мёртвой тишине лабораторий, или к грохоту и воплям Казделя, Лейтания всегда была чужой. Особенно столица. Слишком много звуков, мелодий и звона. Слишком много гармонии. Непривычно и неуютно.       — Лерайе что, твоя дочь?       — С чего это? — удивляется Конфессариус. Фримонт щурится, стягивая накидку, и аккуратно складывает её, передавая слуге. — Она дочь Принца Крови. Я же говорил, что её кровь чище моей.       — Ваши любовные интриги такие запутанные, серьёзно, не поймёшь, кто с кем и как. Развели в Казделе вторую Сиракузу… — негодующе кривится Фримонт, обняв себя за локти. Конфессариус, улыбаясь, удерживается изо всех сил от острой шутки, что тот просто ревнует и завидует. У него-то жизнь не такая насыщенная.       Какой же Фримонт трудный. Худой, ниже Конфессариуса на поголовы, вечно недовольный и едкий, аж живот крутит. Почему Лакерамелин, эта прекрасная, высокая, пышная и даже миролюбивая банши в нём вообще заинтересована? Они же совершенно… разные.       Хотя что Лакерамелин, что Фримонт в ту самую кровавую бойню за Каздель, в истории ознаменованную как крестовой поход, были совершенно другими. Лакерамелин умеет быть безжалостной, холодной и мрачной. Элегии способны быть предвестниками несчастий и трагедий, а не вечного покоя и блаженства. В былое время едва услышишь хоть тень голоса банши — уже холодная дрожь проносится по телу. Фримонт способен на ещё большую агрессию, ничем не уступая вампирам, бывшим друзьям банши, и то, что он способен сделать пространственным артсом и нитями, какие проклятия наложить и насколько голодными могут быть его тени, пожирающие всё подряд, восхищает.       Они все были чудовищами. Неззсалем покрывал гнилью огромные участки земли, перед его нахцерерами гнили заживо, разлагаясь на вязкую плоть. Дюк’араэль разрывал легионы на куски и питался падальщиком прямо с поля битвы, наслаждаясь кровавой резнёй. Лакерамелин непрерывно пела затяжную элегию, и враги сходили с ума от её голоса и плотоядных банши. Кластер и Демацти разлагали тыл противника и уничтожали его изнутри. Голиафы размазывали врагов в кровь и кости. А на что был способен Фримонт со своими личами, пространственным артсом, тесно переплетённым с классической мелодией Лейтании? Это ведь была его сумасшедшая идея — заманить врага в ловушку, что привело к сокрушительным последствиям для сарказов. Как же тогда резвилась Сиире, проливая кровь, как же тогда было хо-ро-шо Белорогому Королю, не жалеющему отступающих и добивающему всех до последнего. Наверное, именно поэтому Конфессариус и не переносит классическую музыку и воротит нос от Лейтании.       Едва заслышав гармоничное пианино или тоскливую скрипку, нежную флейту или сказочную арфу, Конфессариус вспоминает залитый кровью шлем Сиире, обагренное белое платье и когтистую ладонь, сжимающую чью-то голову с изогнутым бело-розовым позвоночником. В другой руке у неё меч, и она жаждет вырвать голову Кальцит. К сожалению, она не успела. Терезис её опередил, и Сиире, как ребёнок, у которого забрали любимую игрушку, громко плакала. Конфессариус искренне жалеет, что эту мерзость, Кальцит, тощего генерала, Терезис не убил окончательно. Он бы многое отдал, чтобы стереть её в порошок раз и навсегда, а заодно и всё, что ей дорого, как поступили все они много лет назад, добровольно пожертвовав своим народом.       Конфессариус помнит последствия крестового похода как густой пепел и обжигающую кровь.       Как же они все так сильно изменились? Как же их дружно переклинило? Банши ударилась в нейтралитет и спряталась в долину, созданную личами, а Фримонт закрылся в Лейтании. Неззсалем расслабился, Дюк’араэль размяк. Кластера похоронила депрессия…       — Не могу поверить, что Сиире так резко изменилась. Из сумасшедшей дикой женщины, ведомой эгоизмом, стала… хранительницей очага. С кем она сцеплялась за свою жизнь? — с интересом вспоминает Фримонт, проходя по коридору. Конфессариус поглядывает на картины на бархатных стенах. Херкунфтсхорн в самом расцвете сил. На позолоченных полотнах, кажущихся живыми, изображены великолепные подвиги, которые он совершал ради Лейтании. — Я помню, как она разрывала твоих врагов на части и пила у тебя из рук кровь Пегаси…       Она, стоя на коленях и целуя его ладони, просила ещё и ещё, и Белорогий Король улыбался, мурлыкал, что не понимает, куда в неё столько лезет, послушно вливал кровь врагов ей же в глотку и придерживал за волосы, чтобы не заляпалась, хотя алый уже бежал рекой по подбородку и впитывался в белое платье. Сиире многого не нужно было. Всё, что она хотела, — только убивать и быть рядом с теми, кто ей эту возможность давал.       — Она убила Дан’шоэля. Бросила вызов на королевскую дуэль Куи’лону и проиграла. Сиире жила войнами и наслаждалась битвами, её не беспокоило, победа или поражение. Главное — то возбуждение, которое она получит.       Возможно, именно поэтому она и смогла убить Дан’шоэля, а всем остальным политическим деятелям, которым смело швыряла в лицо перчатку, проигрывала. Сиире никогда не была настроена всерьёз, Дан’шоэль — совсем другой случай.       — Проще сказать, с кем Сиире не дралась, чем перечислять её достижения. Безумная, просто безумная женщина вдруг родила и резко стала семейной. Звучит как ужасный анекдот, — сыто улыбается Фримонт. Конфессариусу приятно вспоминать прошлое. Было время, великое, легендарное время подвигов, войны и кровавых походов. Было время, когда Белорогий Король, его верная тень Сиире и Принц Крови разливали алый по репутации Казделя, показывая, что сарказы способны и готовы к жестокости. Совсем не та догматика, которую преследует миролюбивая Тереза.       — Проклятие материнства.       — Твоя сестра, мать Куи’саршиннаг, — напоминает Фримонт, — тоже ведь изначально была похожего склада ума. А после рождения Куи’саршиннаг выступила против тебя.       — Я же говорю, это проклятие.       — Или им удалось раскрыть глаза и взглянуть на тебя без очарования и слепого обожания.       Ох, Фримонт. Конфессариус улыбается. Эта командировка будет тяжёлой.       — У Лерайе есть брат. Дюк’аралим.       — Слышал о нём, но он меня совсем не интересует. Озабоченный фанат Терезиса, не более того.       — Откуда узнал?       — Рамаль рассказала. Лерайе очень похожа на Сиире, — отмечает Фримонт, заходя в просторный обеденный зал. Слуги добавляют последние детали, ставят горячие блюда, разглаживают скатерть и салфетки. У дверей стоят закрытые масками кастеры шпиля, поддерживающие порядок. — Внешне.       — Было бы неплохо, будь она похожа на неё и характером.       — Избавь этот мир от второй сумасшедшей женщины… Когда я в шутку сказал, что Сиире — твоя подстилка, она чуть не оторвала мне голову.       — Это было оскорбление леди Багрового Двора, мой дорогой король личей, — довольно смеётся Конфессариус, проходя к столу. Фримонт коротким взмахом прогоняет слуг и кастеров шпиля, и Конфессариус снимает маску. — У Принца Крови она требовала, чтобы он отправил вызов на королевскую дуэль лично тебе. Потом прибежала жаловаться мне. «Подстилка Белорогого Короля» не равно шутка.       — Это именно что безобидная шутка.       — Твои шутки жестоки.       — Нет, просто у Сиире не было чувства юмора. И на правду не обижаются. В любом случае, — Фримонт кивает, приглашая занять место за столом, — что от меня требуется?       — Многое. Я хочу узнать, какие политические враги есть у Принца Крови, потому что преследователей его детей я так и не отловил до конца. Кроме того, я бы очень хотел освежить в памяти знания об орипатии, колдовстве, артсе и душах. Всё, что у тебя есть, — перечисляет Конфессариус, а Фримонт всё уже записывает, призвав прямо из воздуха открытую записную книжку. Пространственный артс вызывает почти детский восторг. Интересно, сможет ли он спрятать весь шпиль в маленькую коробочку? — Тереза хочет знать генеалогию предшествующих ей Королей Сарказов.       — Это уже твоя работа, — кивает Фримонт и чешет висок, отрываясь от записей. — Шампанское перед тобой. Можешь налить.       — Тебе не нужно?       — Нужно, конечно.       Конфессариус ухмыляется. Хорошо Фримонт устроился, ничего не скажешь. Конфессариус сегодня его официант. Он снимает капюшон, расстегнув молнии у рогов, и следом накидку, аккуратно вешает на спинку стула и под насмешливым взглядом берёт шампанское.       — Что-то не так?       — Можно было отдать верхнюю одежду слуге на входе.       — Я не заметил.       — Зрение уже подводит?       — Я очень люблю тебя за острое чувство юмора, — терпеливо вздыхает Конфессариус, наполняя бокал. — Но нет, твои слуги — серые мышки, неприметные и такие ничтожные, что их и не заметишь.       — Да-да, — кивает Фримонт, имея в виду многозначительное «ага, отвали». — Что там по списку дальше?       — Обучи Лерайе артсу и колдовству. Побудь её наставником на этой неделе.       — Побыть нянькой. Я тебя понял. Прекрасный выбор, Куи’сартуштай, — с сарказмом говорит Фримонт, захлопывая книжку.       — Я уже говорил, Лерайе хорошая. Она не кричит, не бесится просто так и очень тихая.       — Неважно, какая она. Важно то, что она ребёнок, а маяться с детьми я не собираюсь. Это всё?       — Всё.       — За неделю даже ничего толком не успеешь. В Лерайе нет великого наследия, она не имеет предрасположенности, то есть… тут нужна долгая работа, — задумчиво отвечает Фримонт, прикрыв глаза и постукивая уголком записной книжки по виску. — И обязательно пробудить в ней кровь тиказов в дальнейшем, да… Но это уже ваша с вампиром работа.       Конфессариус уважает Фримонта. Не только потому, что тот когда-то давным-давно помог Белорогому Королю в изучении душ, научил сплетать их, подсказал, как «перерождаться» в телах своих детей, а ещё сражался с ним плечом к плечу во время крестового похода против Казделя. Да, Фримонт бывает невыносимым. Иногда таким, что зубы скрипят. Но ему достаточно лишь взглянуть на Лерайе, чтобы угомонить надежды Конфессариуса.       Лерайе не избранная, Конфессариус терпеть не может это слово. Но и предрасположенностей и талантов у неё особых нет.       Ну и ничего страшного.       Важнее то, каким получится наследник, а он получится замечательным. Лерайе родит Конфессариусу в будущем, это уже предрешено.       — Я поищу книги на нужные темы и принесу тебе. Если не хватит, поищем вдвоём. Насчёт Лерайе… я сделаю всё, что в моих силах, всё же мне самому интересно, что Сиире оставила после себя и как может раскрыться кровь тиказов, но ждать каких-то выдающихся результатов не стоит.       — Про Дюк’аралима можно забыть?       — Конечно. Оставь его у Терезиса, не мешай ему фанатеть по этому плечистому генералу. Если бы в нём что-то интересное было, оно бы уже проявилось.       Конфессариус, отпив шампанское — на пустой желудок опасно, но ничего страшного, переживёт, — и смочив наконец-то горло, переводит взгляд на Фримонта. Записная книжка исчезает вместе с ручкой, и Фримонт, окинув богатый на блюда лейтанийский стол, приглушённо произносит:       — Я не хочу, чтобы Лерайе тут задерживалась.       — Она не создаст никаких проблем, я лично ручаюсь за неё. Тихая, неуверенная, слабая…       — Дело не в этом. То, что она тихая, неуверенная и слабая, вообще не хорошо, потому что это самый яркий показатель того, что случившееся с Сиире оставило на ней отпечаток.       Конфессариус не эмоциональный инвалид. И дураку понятно, что дикость Дюк’араэля далеко не хороша и даже не плоха, а отвратительна. Ужасна. Пробивание любого дна. Заставлять детей, безумно любящих мать и привязанных к ней пуповиной намертво, пить её же кровь — сумасшествие. Дюк’аралим, на первый взгляд, справился, хотя его показная самоуверенность и желание быть сильным наверняка не просто так. Зато Лерайе переломало, пускай и родилась она и без того довольно меланхоличным и слабым созданием, дрожащим от малейшего чиха.       Возможно, Конфессариус действительно перебарщивает с давлением. Он прикрывает глаза и касается согнутым указательным пальцем подбородка, а мысли ворочаются и ворочаются. Нужно дать Лерайе немного больше ласки и тепла. Не все же одинаковые. У каждого своя психика. Дети хоть и пластилин, но довольно хрупкие создания, и одно неверное движение может серьёзно их повредить.       Действовать нужно максимально аккуратно. Стоит быть к Лерайе немного… добрее.       Второй ошибки — второй Куи’саршиннаг, раздражающей непослушанием, — допускать нельзя.       — Дело в том, что я не наставник для детей.       — Просто обучи её артсу, что сложного? — спрашивает Конфессариус, подперев подбородок ладонью. Фримонт усмехается и закатывает глаза в очередной раз.       — Ты отвратительный отец. У меня никогда не было детей, но даже я понимаю, что прикладывать к ним руку себе дороже.       — Будет для тебя, мой любимый лич, мотивация работать над своим характером и становиться лучше. Ты же не хочешь стать травмой детства этого чудесного ребёнка и через лет десять или чуть больше получить вторую безумную Сиире?       — Ещё чего, — фыркает Фримонт и хватается за бокал. — Ради какого-то нетопырёнка с глупыми ушками менять себя? Даже Рамаль не дождётся.       — Ушки у неё вовсе не глупые, — не соглашается Конфессариус, мягко улыбнувшись.       — Глупые. Большие и нелепые.       — Очень милые и забавно краснеют, когда она берёт меня за ладонь. Попробуй тоже взять её за руку, ушки её выдают.       — Глупые у неё ушки, я сказал. Ты бы вообще молчал, у тебя вкуса нет.       — А у тебя что, есть?       Фримонт смеётся и, откинувшись на спинку мягкого стула, разводит руками. Конфессариус окидывает зал скучающим взглядом и подводит итог:       — Не особо впечатляет.       — Потому что у тебя чувство прекрасного атрофировалось. Ты социальный импотент и всё, что имеет для тебя значение, — только твоя драгоценная Чёрная Корона и власть, одержимый ты алчный маньяк.       — Здесь ты перебарщиваешь, — качает головой Конфессариус, не соглашаясь. — Лерайе теперь имеет значение.       — Вырастишь из неё вторую Сиире — прибью.       В своём высокомерии Фримонт очарователен.       Только он даже не подозревает, что Лерайе сможет проесть удобное гнёздышко и закрепиться в его сердце, хотя у личей, как говорят, ни сердца, ни души нет, как и у любого творения из артса. Конфессариус убьёт двух каутусов одним точным выстрелом: и соберёт всё нужное из Храма Знаний, в том числе и для того, чтобы переплавить душу Сиире в оружие, о чём Фримонт не должен узнать, и сможет подцепить его на крючок, используя привязанность к Лерайе.       Привязанность, любовь, забота и доброта — всё это не более чем слабость, которую удобно использовать. Для Конфессариуса так было и будет всегда.

/ / /

      Шпиль, в который Эрменгард увела Лерайе, тёмный и кажущийся бесконечным. Постоянно нужно куда-то подниматься, переходить из одной комнаты в другую. Помещения в основном полукруглые, лишь иногда Лерайе попадает в привычные комнаты с четырьмя углами. И чем выше она поднимается, тем роскошнее становится убранство.       До тех пор, пока Эрменгард не останавливается у высокой лестницы, ведущей на самый верх. Везде приятная и слишком правильная музыка, очень отличающаяся от хаотичных, но чувственных песнопений в Казделе. И картины… кажутся живыми, хотя не двигаются.       — Там начинается зал Херкунфтсхорна. А вот в этой гостевой комнате будешь спать ты.       Главное отличие от роскошных покоев дома в том, что здесь нет огромной кровати, на которой Лерайе в обнимку спала с Дюк’аралимом. Кровать небольшая, везде книжные полки, у окна в чёрной элегантной раме письменный стол, всё такое… кучное. Всё под рукой, свободного места особо нет, и Лерайе кажется, что это не комната, а маленькое уютное гнёздышко.       — Мне нравится, — признаётся она, переступая высокий порог. Эрменгард улыбается и мягко треплет её по макушке. — А у вас нет лифтов?       — Почему нет? — удивляется та. — Есть, конечно же.       — А почему мы тогда поднимались по лестнице?       — Чтобы ты на всё посмотрела. Или устала ходить? — угадывает сходу Эрменгард. Лерайе кивает. Ноги и вправду болят. — Ну-у, мы уже почти всё обошли. Осталось только показать, где обычно работают Херкунфтсхорн и Фримонт.       — Я думала… Фримонт не покидает университет. Конфессариус рассказывал, что он только там и сидит.       — Это так. Фримонт живёт либо в университете Людвига, либо у Херкунфтсхорна. Идём, потом сможешь спокойно принять ванну, поужинать… И сразу ляжешь отдыхать.       И только Лерайе выходит с Эрменгард из комнаты, как тут же сталкивается с новым жителем большого сказочного шпиля.       Это высокий-высокий и широкий каприн. Накидка на его плечах громадная, такие одежды носят короли. Голова с густой чёрной гривой украшена изогнутыми крупными рогами, а взгляд, опущенный на Лерайе и тяжело выдохнувшую Эрменгард, мрачен. Как она может так вздыхать перед этим большущим каприном?       — Ага… — шепчет Эрменгард. — Я думала, что вы покинули шпиль.       — Покидать шпиль, когда в него прибывают гости из другого государства, неприлично.       Голос у высокого каприна холодный и тяжёлый. Как и весь его образ. Лерайе страшно, и она пятится к Эрменгард, прижимаясь к ней. Какой ужас. Кто это? Почему он так сурово выглядит? Ему не нравится Лерайе? Он сейчас её убьёт? Его портреты висели в коридорах, он кто-то важный?..       Похожий страх Лерайе ощущала перед Сангвинархом в вечер смерти матери: цепенеющий, глубокий, острый ужас.       — Оставь нас, — приказывает каприн тоном, не терпящим возражений.       — Я хотела сама показать маленькой, как тут всё устроено, — отвечает та задетым голосом. Лерайе расставаться с Эрменгард, так смело конфликтующей с большим каприном, не хочется, и она хватается за узкую ладонь, крепко сжимая.       — Я сам ей все покажу. Лучше возвращайся к Фримонту, а девочку оставь в покое.       Эрменгард недовольно цокает. Лерайе жмурится. С тихим шорохом Эрменгард опускается на корточки рядом и, улыбнувшись, убрав с лица всё негодование, касается ладонью щеки. Она слегка сжимает пальцы, нежно и осторожно оттягивает кожу, и Лерайе смущённо морщится.       — Хорошенькая такая… Мы ещё встретимся.       Большущий каприн провожает Эрменгард взглядом исподлобья. Звонкий цокот каблуков стихает по мере спуска по лестнице, и Лерайе, подняв голову на каприна с красивыми рогами, нервно сглатывает.       И вдруг он улыбается. Его лицо светлеет, взгляд, прежде хмурый и мрачный, теплеет, и он наклоняется. Сердце замирает, Лерайе снова зажмуривается, боясь, что каприн её схватит, сомнёт в комок и выбросит из окна, а она упадёт с этого высоченного шпиля и…       Он берёт её под мышки и поднимает. Лерайе резко открывает глаза. Каприн с интересом рассматривает её, легко держа на вытянутых руках, как подобранного котёнка. Лерайе нервно кусает щёку изнутри и округляет глаза. Каприн улыбается.       — Такая маленькая-маленькая и лёгкая, тоненькая… Ты вообще ешь? Как тополиная пушинка.       — Я… я ем… — бормочет Лерайе.       — Тогда почему такая маленькая? — по-доброму улыбается каприн, и от его улыбки сердце начинает стучать быстро-быстро-быстро. Он её не выбросит из окна? — Детёныш… Нет, мышка. Мышонок. Летучий мышонок. Ты ведь Лерайе, да?       — Да…       — Впервые вижу вампирского ребёнка. Очаровательное создание. Ушки у тебя забавные.       У Лерайе начинают краснеть щёки. Каприн совсем по-отечески берёт её на руки, крепко обнимая, и она сжимается в комок от неловкости. Ушки у неё забавные… Они странные. Дюк’аралим всегда хохочет и говорит, что они тупые, а Лерайе мечтает однажды их подрезать, чтобы они стали меньше и аккуратнее.       — Я… я хочу их отрезать…       — Ушки? Ты чего? — ахает каприн, покачивая Лерайе на руках. — Зачем?       — Они дурацкие. Все над ними смеются, — смущённо шепчет она, вжимая голову в плечи. Незачем этому большому каприну такие вещи слушать, они детские и глупые.       — Даже не думай. Они забавные, но это неплохо. Хорошие ушки.       — А кто вы? Я видела ваши портреты в коридорах.       — Эрменгард не рассказала, кто я? — удивляется каприн. Лерайе, быстро облизнувшись, мотает головой. Каприн секунду изумлённо молчит, а затем его лицо снова добреет улыбкой. Лерайе становится тепло, и она невольно расслабляется. — Ладно, допустим… Зови меня Отто.       — Хорошо… Отто.       — А ушки даже не думай резать. Они у тебя красивые.       Лерайе смущается до кончиков своих странных ушей, чувствуя, как те начинают гореть. Впервые кто-то делает комплимент её ненавистным ушам. Дюк’аралим дурак. Лерайе же не смеётся, что он худощавый и никогда вторым Терезисом не станет, что он тупой, как стол, и постоянно вонючий. А он смеётся… Нечестно.       — Ты умеешь читать? — спрашивает Отто, направившись по коридору. Лерайе кивает. — А что любишь?       — Сказки, — признается она. — О волшебстве и любви. У меня есть несколько любимых книг, которые мама читала мне с братом.       Лерайе захлёбывается, глотая кровь мамы под давящим взглядом Сангвинарха. Досуха. Д о с у х а. Она пытается не плакать, внушая себе, что если прольёт хоть одну слезинку, Сангвинарх их убьёт.       Мама смотрит диким, напуганным взглядом мёртвой кошки, когда Лерайе отстраняется.       — Расскажешь о них?       Отто и правда интересно. Взгляд у него добрый, улыбка приятная. Лерайе улыбается и, кивнув, старается меньше думать о том, что сделала с мамой. Такое часто бывает. На неё накатывает какой-то ужас, тело цепенеет, и она хочет заплакать, вспоминая вкус крови. Лерайе отдала бы многое, чтобы это воспоминание вырезали.       Но Конфессариус говорит терпеть. Нельзя быть слабой.       — Одна книга… одна сказка о том, как королева хотела спасти мир от злого тирана, правителя другой страны, который воевал со всеми и всех захватывал. Вместо того чтобы пойти на него войной, королева решила с ним договориться. Она сложила оружие и корону и пошла к тирану одна. Она была очень доброй и надеялась, что сможет подействовать на него добротой и любовью. Её королевство оплакивало и молилось за неё, тая неугасаемую надежду, что у неё всё получится. Королева долго разговаривала с тираном, который сначала насмехался над ней и ни во что её не ставил, думая, что она его пришла веселить глупой наивностью. Однако тёплые речи согрели его сердце. Тиран захватил королеву. Он держал её три дня и три ночи в темнице, раздираемый противоречиями, а потом молча отпустил. Королева вернулась героиней, а тиран оставил страны поверженным королям и отступил к своим землям.       — Какая хорошая сказка… — искренне отвечает Отто. Лерайе, улыбаясь, касается чёрного локона, спадающего прямо на неё. Красивые у него волосы.       — Да.       — А тиран и королева в итоге заключили брак? Или это была концовка?       — Концовка. Я мечтала, что через какое-то время, когда тиран успокоится и поймёт ещё лучше, что делал не так, он признается королеве в чувствах. Или она ему.       — Очень здорово. Ты не хочешь написать продолжение сказки?       — Хочу, но я не умею.       — Однако ты можешь научиться, — намекает Отто и плечом толкает дверь. — А какая вторая сказка?       Кабинет, в котором работают Фримонт и Херкунфтсхорн, попросторнее. И в ужасном беспорядке… Отто перешагивает разложенный на полу свиток с непонятными символами и надписями и, остановившись в центре, осматривается. Как много всего. Лерайе видит даже проекцию Терры с обозначением всех-всех стран. Урсус такой большой.       Однажды она там побывает. Мама говорила, что однажды ей довелось его посетить, и не просто так, а погостить у какого-то змеиного герцога. Лерайе забыла его имя, а мама ничего больше о нём не рассказывала. Как это всегда и бывает, мама ловко переводит тему, и Лерайе моментально теряет к умалчиваемым деталям интерес.       — Вторая о том, как принцесса путешествует по миру. Это очень большая сказка с кучей картинок. Там много приключений… Принцесса попадает в земли мёртвых, где ничего не растёт и всё гниёт. А ещё она оказывается в утопичном королевстве, где водопады и красивые дома, где все живут в гармонии, и принцесса пьёт священную воду и становится вечно молодой. Помню ещё, как она попала в бесконечную библиотеку, — продолжает Лерайе, даже когда Отто усаживает её за стол и садится напротив, глядя с неподдельным интересом, — где начиталась книжек и стала очень умной. Там очень много событий, я даже не вспомню все…       — А чем закончилось?       — Она вернулась домой к маме и папе и рассказала о своих приключениях. Родители были рады за неё.       — Твоя мама рассказывала тебе очень добрые сказки.       Лерайе, улыбнувшись, опускает взгляд на свои ладони. Мама… она была очень доброй и нежной. И сказки у неё были добрые и нежные. Нет никого лучше ласковой и миролюбивой мамы.       — Я очень люблю её.       — Когда Фримонт вернётся, я попрошу его, чтобы он сделал что-нибудь.       — Например?       — Ты знаешь, кто такой Фримонт? — спрашивает Отто и берёт с подоконника развёрнутый пергамент и перо.       — Лич.       — Король личей. Если очень коротко и опустив множество подробностей о том, что Лейтания, можно сказать, существует в нынешнем виде благодаря ему и его личам, а ещё о том, что он был моим наставником и близкий мне друг сейчас, и что он когда-то предложил идею, спасшую Каздель во время крестового похода… — улыбается Отто, и Лерайе изумлённо моргает. Ого! Фримонт такой могущественный. Почему же мама не говорила, что сарказ смог помочь другому государству? И что Фримонт спас их после той ужасной и страшной войны, закончившую старую эпоху и начавшую новую? Лерайе всегда думала, что сарказы приносят только горе. — Личи работают с мёртвыми и душами. Я многого о сарказах не знаю, но слышал, что, умирая, вы попадаете… в мир душ?       — В мириаду душ.       — Да, в мириаду душ, — кивает Отто. Лерайе улыбается. Взгляд у него приятный, блестящий и тёплый. Умный такой, добрый. — Фримонт мог бы сделать так, чтобы ты встретилась с мамой. Если её душа осталась, то почему бы и не попробовать?       Было бы хорошо. Лерайе бы столько всего спросила и сказала маме… Обязательно бы то, что любит её сильнее всех на свете, а потом крепко-крепко обняла бы, прощая всё на свете.       Перед смертью мама впервые в жизни повысила голос, когда услышала, что Лерайе мечтает быть похожей на неё. Мама страшно ругалась, внушая, чтобы она никогда такого не желала и не говорила таких глупостей. Лерайе искренне не понимала и не понимает до сих пор, почему это плохо. Мама была добрейшим души вампиром, нежной и мягкой, почему нельзя желать быть похожей на неё? Лишь когда Лерайе заплакала, мама обняла её, но она стыдливо отбилась от рук и сбежала.       А потом маму убили, и Лерайе встретилась с ней уже у Сангвинарха.       — Я боюсь, что Фримонт меня убьёт.       — Он не садист, — смеётся Отто, расписывая пергамент, и смех у него тёплый и бархатный, как и взгляд. Он весь тёплый и бархатный. — Вернее, может, немного, но тебе он никогда не причинит зла. Ты же такая милая с этими чудесными ушками, как тебя можно ударить?       Можно! Дюк’аралим ей однажды пальцы вывихнул. Случайно, конечно, но…       Дверь резко раскрывается, и на пороге возникает Фримонт. Он тяжело выдыхает, крепко сжав дверную ручку, и окидывает Отто с Лерайе взглядом. Лерайе напрягается. Лич её пугает больше всех. Даже больше Сангвинарха.       — Вспомни солнце, вот и лучик… — шепчет Отто.       — Что?.. — недовольно отзывается Фримонт и хмурится. Он замечает Лерайе и цокает. — Ты уже здесь. А зачем привёл её?       — Чтобы вы нормально познакомились.       Фримонт закатывает глаза и заглаживает серебряные волосы. Они у него гладкие и такие красивые… Как у Конфессариуса. Как у Отто. Лерайе неловко за то, что она, грязная и с дороги, вообще сидит рядом. Она искренне надеется, что от неё не воняет, как от Дюк’аралима.       Почему её первые встречи с важными личностями всегда такие позорные? Что с Терезой, когда Лерайе выдала, что хочет в туалет, что с Фримонтом, вся грязная, с птичьим гнездом на голове…       — Уже познакомились.       — Я знаю, как вы познакомились. Она считает, что ты её убьёшь.       — Делать мне больше нечего, как марать руки, — ворчит Фримонт и закрывает дверь. — Да и что вообще за глупости, убивать детей…       — Она боится тебя. Погляди.       Лерайе дрожит и жмурится, когда широкая ладонь Отто касается макушки. Пробирающий взгляд Фримонта чувствуется мурашками.       — М-да. Сейчас бы бояться бедного старого дедушку.       — Не прибедняйся. Ты не старый, — замечает Отто.       — Сойдёт за комплимент, — коротко смеётся Фримонт, проходя в комнату. Лерайе, неуверенно открыв глаза, видит, что он останавливается рядом и задумчиво смотрит на неё, сложив руки на груди. — И что же с тобой, мышонок, делать…       — Просто поговори с ней. Она устала, ей нужно отдохнуть после дороги, — предлагает Отто. Лерайе, кусая губы, роняет взгляд к ногам Фримонта. Какие они у него стройные и длинные. Как у Конфессариуса… Всех она уже сравнивает с ним. Ничем не лучше Дюк’аралима: если тот бешено любит Терезиса, то Лерайе привязана к Конфессариусу. — У неё есть две любимых сказки, которые ей читала мама.       — Вау. Дикарка Сиире умела читать? — усмехается Фримонт. Лерайе вскидывает взгляд. Он, кажется, шутит… или насмехается? — Твоя мама мне не нравится, не принимай близко к сердцу. Личное.       — Хорошо…       — Фримонт, — сдержанно одёргивает Отто.       — Всё хорошо, — спешит вмешаться Лерайе. — Правда хорошо.       Конфессариус учил, что она должна терпеть. Её жизнь, жизнь сарказа, отныне будет тяжёлой. Если она льёт слёзы из-за мамы и зарезанного кастера, то что дальше? Лерайе должна быть сильной и стойкой. Она должна быть лучше Сангвинарха, если жаждет превзойти его.       — Но я думал, что Херкунфтсхорна ты испугаешься сильнее, чем меня.       — Вообще-то она сначала и была напуганной. Когда я её взял на руки, она сжималась как котёнок в комок, — вспоминает Отто, а до Лерайе доходит, что он на самом деле…       Тот самый Херкунфтсхорн. Она резко оборачивается, широко раскрыв глаза. Фримонт смеётся, а Отто невинно улыбается и заправляет пряди за уши. Лерайе кажется, что от стыда она провалится сквозь землю.       Выходит, в коридоре портреты Херкунфтсхорна.       Выходит, на руках её держал Херкунфтсхорн.       Выходит, что о сказках она говорила Херкунфтсхорну.       — Ты всё испортил, — с лёгким недовольством замечает Херкунфтсхорн, повернувшись к Фримонту. Он откладывает перо на гибкий бежево-желтый пергамент. — Она была такой милой, пока не знала, кто я.       — Это смешно! У неё вид такой, будто она сейчас лопнет от ужаса.       — Фримонт, ты…       — Да, мой Отто?       Лерайе от стыда закрывает ладонями. Конфессариус всю дорогу рассказывал ей о Лейтании, о Фримонте, о Херкунфтсхорне — и ни разу не показал его портрет! — говорил, что в данный момент на Терре нет никого могущественнее Херкунфтсхорна и что он герой, символ целого государства, лучше Терезы и Терезиса вместе взятых, что он легенда и живой миф.       А Лерайе, а Лерайе…       — Не бойся меня, пожалуйста, — просит Херкунфтсхорн. — Лерайе… Я же не обижу тебя.       — Но… вы…       — Ну Херкунфтсхорн он, подумаешь, — усмехается Фримонт и, судя по шороху, отходит. — Так, мелочь. Каждый день тебя на руках таскает Херкунфтсхорн.       — Фримонт, я тебя сейчас заткну. Серьёзно. Трещишь и трещишь и с каждым разом всё хуже и хуже.       — Попробуй.       — Попробую.       — Пробуй, ну.       Отто тяжело вздыхает. Он, поднявшись, подходит к Лерайе и осторожно отцепляет ладони от горящего лица. Она обиженно шмыгает носом. Отто смотрит с тёплой-тёплой улыбкой, снова обезоруживающей. Лерайе смаргивает слёзы. Что-то на неё нашло сегодня.       — Бедная… Ты довёл её до слёз.       Отто обнимает Лерайе, пряча в себе, а Фримонт со вздохом отвечает:       — Какой я ужасный.       — У меня слов нет, она же ребёнок, — хоть Отто и задевает Фримонта, но в его голосе слышатся ирония и шутка. Лерайе от этого легче. Она бы очень не хотела стать причиной разлада между ними.       Учитывая, что они очень близкие друзья, как сам Отто рассказывал, видно, что пререкания между ними просто шутливые.       — Я предупреждал белорогого красавца, что с детьми общаться не умею.       — Ну, мышонок, не надо плакать. Всё же хорошо. Завтра Фримонт тебя отведёт в университет…       — Чего?..       — А потом ещё сводит в театр… тебе понравится. Не плачь.       — Не свожу я её никуда. У меня есть дела.       — Сводишь. Я не принимаю возражения.       А не плакать Лерайе, теперь пропадающая в объятиях Отто и дышащая островато-древесным запахом, не может. Письмо… Надо как-нибудь передать Фримонту письмо Рамаль.       Лерайе скучает по маме. Скучает по Дюк’аралиму и по тому, как собирала с ним розы. Горюет, что последнее, что сделала, когда мама была ещё жива, — это сбежала после ссоры. Зная, что это их последняя встреча, Лерайе бы попросила не извиняться и обняла бы её крепче, чем мама её. Ей нравится Отто, но всё вокруг для неё чужое, как бы он ни старался воссоздать атмосферу уюта.       Мир всегда будет ощущаться иррациональным. Всегда будет вязкое чувство, что всё не то. Счастливые времена детства будут быстро забыты и стёрты. Будущее стянется узлом на шее. Ничего как раньше уже не будет.