Отродья

      Сестра Конфессариуса — у них обоих непроизносимые имена — выглядит как он, но пользуется совсем иным подходом. Взгляд у неё застывший, движения медленные, она не улыбается и лишний раз не разговаривает. Лерайе забыла, как Тереза обращалась к ней и какое у неё имя. Что-то на «Куи», как у Конфессариуса. Что-то странное и ломающее язык. Она никогда не слышала таких имён.       — Ты помнишь, как её зовут? — шепчет Дюк’аралим, сидя на диване рядом. Сестра Конфессариуса в трансе: она сложила ладони, и слабое сияние окружает Лерайе с Дюк’аралимом. Оно жжётся на ранах, но жжётся приятно, как припекающее в редкие ясные деньки солнце. Тепло успокаивает раздражённую кожу и боль.       Хочется помыться и соскрести с себя грязь и пыль. Сидя в гостевой комнате на широком диване, Лерайе чувствует себя вонючим пятном, и от этого ей становится ещё дискомфортнее.       — А как вас… — тихо начинает она и тут же запинается, прикусывая язык. Сестра Конфессариуса отмирает, открывает стеклянные глаза и смотрит на неё. Тихая мелодия с неразличимыми словами, плетущимися в гармоничный шёпот, замолкает. — Зовут?..       — Куи’саршиннаг, — произносит она и прикрывает глаза, возвращаясь к процессу исцеления. — Моего брата — Куи’сартуштай.       Проще не становится. Лерайе поджимает губы и тяжело выдыхает; неловкость ползёт мурашками по спине, прямо по тому месту, где тянется длинная рана от меча. Как это сочетание странных звуков можно вообще запомнить? Куи. Куи. Ку… Кусь.       — Куи’саршиннаг, — повторяет сестра Конфессариуса уже медленнее и отчётливее. — Куи-сар-шин-наг.       Лерайе мысленно проговаривает про себя, сворачивая язык. Куи’саршиннаг — Куи’саршиннаг, Куи’саршиннаг, Куи’саршиннаг… — улыбается, едва ли подняв уголки губ, и эта скромная улыбка разбивает напряжение и расслабляет так, что Лерайе больше не хочет ей мешать и задавать глупые вопросы.       Куи’саршиннаг залечивает их раны быстро. После этого она оповещает слуг, что детей можно забрать, и безмолвные сарказы тщательно их вымывают и меняют одежду. Ютясь бок о бок с Дюк’аралимом в горячей ванне, обнимая себя за колени и подрагивая, Лерайе с ужасом смотрит, как слуга сворачивает её разорванную рубашку.       Она вся залита кровью и почти багрово-чёрная от неё, а уцелевшие белые участки ткани посерели.       Новая одежда ломкая и пахнет чистотой. Рубашка уже не липнет к телу, и Лерайе чувствует себя гораздо приятнее. Ей тепло и хорошо. Её больше не тошнит, нога не тянет, ссадины не жгутся. Тело как новенькое. Как у вампира, у которого отменно работает регенерация.       Лерайе и Дюк’аралим устали настолько, что никто из них не произносит ни слова за всё время, в течение которого их вымывают. Они боятся лишний раз пошевелиться, в хрупкой тишине следуют просьбам слуг и стараются даже не смотреть друг на друга.       Но самое сложное действительно только впереди, и когда они возвращаются в гостевую комнату, Лерайе замирает на пороге и не хочет его переступать.       — …пора навестить нашего вампира. Бегающие по городу дети, тем более тиказы, — серьёзный промах.       — Это только твоё решение.       — Сангвинарху стоит напомнить, что есть мир за границами его эгоистичных желаний. Неужели ты со мной не согласна, сестра?       Ласково-прохладный голос Конфессариуса контрастирует с безликими словами его сестры. Лерайе это уже не нравится. Не нравится и то, что в безопасном — на первый взгляд — месте остались он и его полуживая сестра. Лерайе крепко сжимает тёплую ладонь Дюк’аралима.       Конфессариус, как и Куи’саршиннаг, высокий. Наверное, выше самой Куи’саршиннаг. У него элегантные белые рога и закрытые чёрные одеяния. Он напоминает смерть ещё больше, чем Куи’саршиннаг, и Лерайе застывает на месте под его пристальным взглядом. Мгновением позже Конфессариус улыбается, и эта улыбка пугает ещё сильнее.       У Куи’саршиннаг она немного тёплее. Не слишком добрая, нежная и ласковая, но хоть сколько-то живая. У Конфессариуса она более заметная, но искренности в ней ни на грамм.       — Проходите, — поворачивается он к ним и указывает ладонью на уже вычищенный диван. — Это не займёт много времени.       — Это будет больно? — догадывается Лерайе.       — Достаточно. Но я почти уверен, что мне хватит одного из вас.       Намёк прозрачный и острый. Лерайе проходит в гостевую, останавливается у дивана и в ожидании поднимает голову. Куи’саршиннаг прикрывает глаза и вежливо отступает в сторону, уступая место Конфессариусу.       Дюк’аралим слаб. Весь вечер он только и делал, что защищал её, бегал с ней по Казделю и прятался от убийц. Настала очередь Лерайе сослужить хорошую службу.       — Начните с меня, — старается как можно увереннее сказать она, но неизвестность пугает.       — Лерайе… — шепчет Дюк’аралим, но она не оборачивается и даже высвобождает руку. Конфессариус улыбается и протягивает длинную ладонь, туго затянутую в перчатку.       — Лучше отдохни. Это ведь быстро, — подбадривает его Лерайе и опускает взгляд на протянутую ладонь. С надеждой она спрашивает: — Правда же?..       Конфессариус улыбается шире.       — Что в твоём понимании «быстро»?       — Несколько минут.       — Тогда я постараюсь быть ещё быстрее.       Дюк’аралиму это не нравится, но Лерайе, твердо решившую пожертвовать собой ради брата и окупить его страдания, уже не остановить. Она с сомнением прикусывает нижнюю губу, смотрит на тонкие пальцы, будто это не пальцы Конфессариуса, живого, как и все, сарказа, а костлявая лапа смерти. Воскресший ревенант, пришедший по её душу.       Однако если это поможет решить проблему с убийцами и спасти их жизни, Лерайе должна быть первой желающей. Дюк’аралим слаб. Ему нужно лечь спать, а не смотреть исподлобья на Конфессариуса, будучи готовым и сейчас защитить сестру. Да только что он против него сделает?       И это не будет больно. Правда же?       Лерайе кладёт бледную ладонь на ладонь Конфессариуса. Тот хватает её, ощутимо стискивает, давит большим пальцем на тыльную сторону, и Лерайе, болезненно скривившись и зашипев, пронзает сильное жжение, будто Конфессариус вложил ей в руку каминные угольки.       — Лерайе? — Дюк’аралим взволнован. Слышится шорох: Куи’саршиннаг неспешно обходит Конфессариуса, направляется к Дюк’аралиму, который от неё испуганно отступает, но Лерайе уже ничего не может ни сделать, ни сказать.       Мозг размякает прямо под черепом, стекает по горлу и густой жижей наполняет тело прохладно-свинцовой расслабленностью. Лерайе прикрывает глаза и погружается в мягкую темень.       И, на удивление, происходящее становится ей безразлично. На секунду нечто перерезает оказавшуюся до неожиданного хрупкой связь с реальностью, бросает её тряпичное тело в уютную темноту, где нет никого, и даже жжение на ладони исчезает. Лерайе потерянно оглядывается. Она не дышит, не моргает, а чернота повсюду: густая и непроглядная, через неё ничего не видно. Лерайе видит только собственные руки, тело и ноги, но они кажутся какими-то блёклыми, как если бы она была…       Миражем. Призраком. Будто её не существует вовсе.       — Такая умная, я так тобой горжусь… Станешь как Конфессариус или даже лучше. Займёшь его место.       — Конфессариус страшный.       Сиире была красивой. Тёплой и такой ласковой, что когда у Лерайе происходило что-то тревожное и страшное, она сразу бежала к маме. Порой Дюк’аралим задирал её, и тогда Лерайе, плача, жаловалась, а мама её защищала и ласково укоряла мальчишескую непоседливость. Дюк’аралим даже извинялся, и Лерайе, стирая слёзы, больше не плакала, а только улыбалась любимому, хоть и непослушному брату.       — Как такое создание, как Дюк’араэль, это чудовище с высоким самомнением и скудным мозгом, выжженным традициями, получил в награду такое чудо в лице сестры? — приглушённый голос Конфессариуса мягко продавливает мысли, но Лерайе не может отвлечься и даже подумать об ответе, одержимо разглядывая мутную картинку перед глазами.       А когда та становится ясной, у неё перехватывает дыхание и сердце замирает в опасном ожидании.       — Плакса. Все для тебя страшные.       — Конфессариус действительно страшный. — В золотых лучах солнца, расположившись с детьми на кровати и отвлёкшись от чтения сказки, мама гладит Дюк’аралима по макушке. Лерайе на кровати, насупившись, отворачивается.       — Даже для тебя?       — Даже для меня.       — Ну, а Лерайе всё равно плакса… Ей повод только дай, сразу сопли пустит.       — Замолчи! — не выдерживает насмешек Лерайе и резко оборачивается, занося ладонь для удара.       — Плакса-вакса! — хохочет Дюк’аралим, защищаясь. — Давай, заплачь, у-у-у, какой Конфессариус страшный, какой генерал страшный, какой Сангвинарх страшный, какие все эти гады страшные!..       — Перестаньте, — ласково зовёт мама, но Лерайе и Дюк’аралим уже сцепились друг с другом и не реагируют на её просьбы.       — Ты не должна плакать. Ты должна хотеть их всех убить! Отпилить Конфессариусу его рога, генералу голову, а Сангвинарху…       — Дюк’аралим! — повышает певучий голос мама, а Лерайе вздрагивает. Вздрагивает и та, что на кровати.       Лерайе пытается обернуться, но голова каменеет, а картинка снова смазывается. Она видит подол чёрных одеяний. Конфессариус заставляет её смотреть дальше.       — Как это мило, — вздыхает он с мечтательной улыбкой, а Лерайе чувствует приливающий к щекам жар. — Отпилить мне рога.       Лерайе от страшной неловкости густо краснеет. Конфессариус заглянул слишком глубоко.       Лерайе тянут за шиворот в сторону. Она жмурит глаза от зарябившей картинки, будто кто-то разбил складную мозаику добрых воспоминаний, и задерживает дыхание. Неприятно. Уши закладывает.       Она оказывается в холодном коридоре. Её двойник стоит напротив Сангвинарха. Сангвинарх молчит и смотрит на неё с интересом, словно перед ним не собственный отпрыск, носитель чистой тиказской крови, о чём он постоянно грезит, а какая-то мышка для опытов. Серебряная и красноглазая, как он сам, только напуганная и без капли утончённости: растрёпанная и неприлично долго глядящая на Сангвинарха.       Конфессариус стоит рядом. Порыв ветра поднимает подол, бросает в глаза ощущение сухости, и Лерайе, закрывшись ладонью, морщится и отворачивается.       Руки нащупывают холодное тело. В горле встаёт ком, во рту — вонючая кровь. Сангвинарх взглядом прикован к ней, а из глаз лезут болезненные слёзы. Лерайе больше не может плакать.       Она отшатывается и хватается окровавленными ладонями за виски. В ушах пульсирует, тело надламывает. Что-то невидимое принимается резать ей голову и вскрывать череп, копается внутри, и боль закручивается страшной спиралью, от которой хочется кричать. Она начинает тянуть, проскальзывать вглубь, и Лерайе впивается ногтями в кожу, жмурясь до пятен перед глазами.       Шорох. Конфессариус куда-то идёт. Лерайе сдавленно хнычет, и никому вокруг нет неё дела: страх окатывает ледяной волной и бьёт по затылку тупой болью.       Лерайе глотает кровь матери, и слёзы лезут без её воли. Отчаяние звенит в голове: она виновата, она виновата, она ошиблась, она поступила неправильно.       Лерайе, смаргивая слёзы, видит в дверях кастера с копьём, и Конфессиариус долгожданно выдыхает, словно наконец-то увидел то, что так долго искал.       Лерайе бежит загнанным кроликом по скользким улицам, падает, выпустив руку Дюк’аралима, сдирает ладони с коленями до крови и прозябает под холодом, бегущим по скользкой коже. Её бросает из одного воспоминания в другое, мысли сминает в сплошной вопящий панический ком — бежать-бежать-БЕЖАТЬ, — слова рвутся на мокрые лоскутки. Лерайе разлепляет тяжёлые веки, задыхаясь: уши закладывает быстрый-быстрый стук.       Но шорох одеяний слышен отчётливо.       Конфессариус режет её воспоминания, копается в спутанных мыслях и выдирает нужные фрагменты. Всматривается в преследователей, изучает, стоит рядом, и Лерайе видит носки его обуви и блестящий чёрный край верхней одежды.       — Лерайе…       Лерайе хватают. Она проклинает гвардейца, осыпает его ругательствами, пока от бессилия и нескончаемой боли по щекам бегут слёзы. Конфессариус стоит напротив неподвижной тенью и, не улыбаясь, пристально наблюдает. Слепой гнев бьёт в голову теплом.       — Лерайе! — она слышит Дюк’аралима, но он ничем не помогает. Агрессия слепит. Мрачный взгляд Конфессариуса пробирает до рёбер холодом, и жар ненависти перебивает его. Он улыбается, и на его лице Лерайе видит холодное торжество.       Лерайе станет лучше него. Как мама и хвалила её. А потом станет сильнее и Сангвинарха. Ещё великолепнее, аристократичнее, красивее. Она будет вселять те же ужас и ощущение беспомощности, что и он. Одним взглядом она будет указывать на чужое место, ей будут кланяться и… нет-нет-нет… Нет. Ей будут не просто кланяться.       Она вырастет. Станет высокой и элегантной, мрачной, бесчувственной и холодной. Как Сангвинарх. Её ладони будут целовать, умоляя о пощаде и благосклонности, уповая, чтобы она обратила свой взор на их жалкие грязные души. Она будет управлять чужой кровью и рвать органы на части. Она будет лучшей из лучших, она будет, она…       — Эмоции у тебя вяжущие язык, как костная пыль, а горят как сухая древесина, — произносит Конфессариус, вмешиваясь в чехарду беспорядочных мыслей и клятв о том, что Лерайе станет самой-самой-самой лучшей. — Это хорошо.       У Конфессариуса эмоций нет.       Её окружает снег. Бесконечный снег и хвойный лес, растянувшийся на плавных холмах. Земля здесь не тронута войнами и конфликтами, не пропитана кровью тиказов. Здесь не было никого и никогда за последние несколько веков. Тишина радостно звенит и сыпется снежными шапками с пушистых лап елей и сосен.       Конфессариус, выдохнув облако пара, приподнимает ладонь и с удивлением смотрит на опускающийся с тёмного неба снег. Снежинки покрывают его плечи и украшают мелкой сахарной крошкой чёрные одеяния. Лерайе поднимает дрожащий взгляд. Холод колет щёки, сердце от внезапного перепада температуры и местности — и мыслей — начинает болеть.       Воздух. Чистый, режущий, ледяной воздух. Лерайе хрипло и глубоко кашляет, глотая его почти одержимо и надолго задерживая в груди.       — Это твоя вина. Если бы ты не заставила убить маму, ничего бы не случилось! Мы были бы нормальными!       — Он бы убил нас… Он бы убил нас!       — Никто бы нас не убил. Каннибалка.       — Ты просто… ты… тупой ребёнок! Никакой самостоятельности!       — Я тебя больше видеть не хочу. Иди своей дорогой сама. Я пойду своей.       У Конфессариуса нет эмоций, и потому он выедает Лерайе изнутри. Но сейчас на его лице улыбка и смотрит он на снег с одухотворённостью.       У Лерайе расслаивается память. Она всхлипывает и хватается за голову, вонзая ногти в кожу в очередной раз. Её мозг р а с с л а и в а е т с я, а боль режет кишки тонкой нитью. Ей больно оскорблять Дюк’аралима и обвинять его в слабости, когда она сама такая: слабая, несамостоятельная, ребёнок в душе, жаждущий просто быть любимым.       Ей больно слышать это. Что это? Разве она была когда-нибудь настолько зла на своего брата и так сильно ненавидела его? Неправда! Когда однажды Дюк’аралим вывихнул ей пальцы за неосторожной игрой, она не злилась на него, хоть и много плакала!       Что с ней происходит? Как далеко зашёл Конфессариус? Где они? В Серебряных Горах? Почему здесь нет северного сияния? Что с небом?       Злые, исковерканные болью речи.       — Ненависть на ненависти. О каких мире, дипломатии и терпимости может идти речь? Это не мы, сарказы, должны идти на контакт, а к нам должны идти. Кланяться. Отдавать своих детей на наши ритуалы и быть за это благодарными. Нести вечные страдания за многолетнее истребление. Это мы должны править всеми, а не идти кому-то на уступки! Это перед нами все должны извиняться, а не мы перед кем-то! Мы будем мучить и убивать их детей, как они наших!       Лерайе зажимает ладонями рот. Собственный голос в голове звучит чуждым. Она не помнит, чтобы такое говорила. Речи пылают, сердце стучит, и жар, разгоняемый по телу, вымещает холод. Лерайе словно превратилась в печку, топящую платформу Казделя. А Конфессариус так и смотрит на медленный сонливый снегопад и нежно улыбается.       Он опускает голову и мажет снежинки на ладони, сжимая кулак. Ему, кажется, нравится окружающий их заснеженный лес. А Лерайе страшно, и она поднимает заплаканное лицо к звёздному небу, не понимая, когда это закончится.       — Правильно ли я веду себя, мама?.. Что я вообще делаю?       Она смаргивает слёзы. Дыхание перехватывает, сердце леденеет, и вот снова её окружает тёплый свет гостевой комнаты. По щеке скатывается тёплая слеза, контрастирующая с похолодевшим лицом и выступившим на коже потом.       Конфессариус глядит на неё с прежней улыбкой. Лерайе не двигается и дышит сбивчиво, глотая воздух онемевшими губами. С подбородка гроздьями капают крупные слёзы. Конфессариус наконец-то выпускает её ладонь, небрежно встряхивает свою, будто вляпался во что-то, и разминает запястье. Лерайе ощущает, как пол под ногами тает.       Постепенно она начинает оседать на подогнувшихся коленях и в конце концов падает. Упирается ватными ладонями в холодный мрамор, тяжело дышит и мелко дрожит. Слёзы продолжают идти, а Лерайе не понимает, что с ней такое, и боится этого больше, чем того, что Конфессариус с ней что-то сделал.       В груди пустота. В прямом смысле слова. Не та ноющая и тягостная, как когда Лерайе глотала кровь мамы. Не та скорбная, от которой хотелось забиться в угол, схватиться за голову и громко заплакать. А настоящая пустота. Ни гнева и желания стать Сангвинархом, ни обиды и тревоги, что Лерайе ошиблась и не нужно было маму пить, ни страха перед Конфессариусом, ушедшим куда-то ей за спину. Просто холодная всепожирающая пустота.       Однако Лерайе всё же плачет. Но почему она плачет, если ничего не чувствует?       Конфессариус выел из неё все эмоции. Лерайе медленно оборачивается. К горлу подступает тошнота, а в глазах мягко темнеет. Она видит, как Конфессариус протягивает ладонь к Дюк’аралиму, и он, аккуратно схваченный Куи’саршиннаг, впивающейся пальцами в его плечи, в ужасе мотает головой.       — Нет… нет-нет-нет, я не хочу. Не надо! Нет! Пожалуйста, не надо, прошу! — кричит Дюк’аралим, и Конфессариус поспешно шепчет, пытаясь успокоить всплеск паники:       — Тише. Ты видел, это займёт едва ли минуту.       — Умоляю! — ужас жалко дрожит в его слабом голосе. — Вы же… вы же сделали…       — Сестра.       Страх Дюк’аралима переплавляется в ненависть, но что котёнок, которого забыли — не успели? — утопить, может сделать? На что способен ребёнок, которого всю ночь гоняли по улицам Казделя, угрожая смертью? На что ещё может уповать наследник Сангвинарха с молочными клыками?       Конфессариус хватает Дюк’аралима за ладонь и крепко стискивает её. Раздаётся хриплый мальчишеский вскрик. Минует несколько секунд, и у него закатываются глаза.       Способен только пищать, дёргаться и умолять не трогать. Жалко, падая на колени и прося пощадить, признавая свою слабость. Показывать её.       Лерайе медленно оседает на пол. Она не может держаться сидя и утомлённо клонит голову к дивану. Конфессариус выпускает ладонь Дюк’аралима, Куи’саршиннаг аккуратно подхватывает его обмякшее тело под мышки и усаживает рядом с Лерайе. Лерайе продолжает молча плакать и изо всех сил пытается сохранить ускользающее сознание. Оно стекает, как густая слизь, как расплавленный вмешательством Конфессариуса мозг, и как бы Лерайе за него ни цеплялась — просто мажет пальцами. И с каждым разом всё сложнее и сложнее.       — Девочку мне, мальчика — Терезису, — решает Конфессариус, вытирая ладонь о край одеяния. Дети для него — очередной материал. Как для Сангвинарха. Он переводит взгляд на Лерайе. Теперь Конфессариус не улыбается и выглядит серьёзно. — Она способная, но ей многого не хватает. Дюк’аралим же… излишне прямолинейный. И быстро достигнет предела. Как Терезис. Передай детей слугам и возвращайся домой, а я ещё навещу нашего вампира.       — Ты сегодня особенно жесток.       Куи’саршиннаг плавно опускается к дрожащей Лерайе. Кажется, из носа что-то течёт. Горячее и горькое наползает на губы. Пахнет железом. Черты Куи’саршиннаг расплываются.       — Совсем не как раньше, — шепчет она и аккуратно убирает прилипшую на лоб Лерайе прядь, старательно заглаживая её за острое ушко.       Конфессариус с улыбкой прикрывает глаза. Лерайе проваливается в измождённый сон.       

/ / /

      Лерайе спит крепко, и ей ничего не снится. Это большая редкость: почти всегда во сне она видит свои воспоминания — и кошмары — и только по этой причине отлично помнит свою жизнь. Пустота и глубокая тишина заласкивают раздражённый вмешательством Конфессариуса мозг, и просыпается Лерайе даже немного выспавшейся и довольной.       Солнце забирается в высокое окно и падает на багровый ворс ковра, сверкая. Оно не греет.       Лерайе прикрывает глаза, опускает голову и глубоко вдыхает. Плед пахнет теплом и чистотой. Пахнет Лерайе и Дюк’аралимом, их замерзшими телами, слипшимися друг с другом как одно целое.       Дюк’аралим тесно обнимает её, оплетаясь тонкими руками поперёк тела. Он слегка подрагивает. Лерайе осторожничает, расцепляя его руки и медленно приподнимаясь. Поправляет сползшую за ночь свободную рубашку — как здорово, что их переодели, — пересаживается, подогнув под себя ноги, и оборачивается.       Дюк’аралим уже не спит. Он молча смотрит на неё из-под слипшихся светлых ресниц. Глаза у него красные и уставшие. Должно быть, ночью он плакал.       Лерайе обнимает себя за локти, сжимая ткань свободных рукавов. Дюк’аралим шмыгает носом.       — Что этот рогатый чёрт с тобой делал?       — Не называй Конфессариуса так, — просит Лерайе с опаской. — Узнает ведь.       — Рога ему спилю… правда спилю, — обещает Дюк’аралим, трётся щекой о мягкую подушку и смазывает застывшие за ночь слёзы.       — Я не помню, что он делал. Помню, что взяла его ладонь, а дальше мне будто половину мозга отсекли. — Лерайе дрожит, подтягивает колени к груди и обнимает их.       — Ты ничего не помнишь?       — Ничего. А ты?       — Он копался в моей голове. Я снова пил кровь мамы, потом обзывал тебя, бегал по трущобам… И было что-то ещё. Не помню. Что-то с мамой.       Лерайе жаль.       Она не помнит, что было вчера, но чувствует размякшую, сгнившую до сырого осадка грусть. Мама мертва. Она заставила брата выпить её кровь. Правильно ли она поступила?       — У тебя взгляд как у сестры этого рогатого чёрта.       — Я тебя сейчас стукну.       — Неживой.       Лерайе может быть благодарна Конфессариусу, потому что эту ночь она спала как убитая.