Отродья

      — …а если найти дорогу к Серебряным Горам, на которых лежит вечный снег, где наш славный первый король Фарчейзер много-много лет пробыл в изгнании, вы увидите то, что возможно только в сказках. Бесконечные северные сияния и безмолвное чёрное небо. Вы вдохнете чистый режущий воздух. Вокруг будет так одиноко, что никто никогда не услышит ни вас, ни ваши слёзы.       — Что такое «северные сияния»?       — Это когда по небу расплываются мерцающие кривые полосы, они растягиваются и волнуются, подобно морю.       — А что такое «море»?       — Безграничная тёмно-синяя водная гладь. Как озеро, только представьте, что оно вдруг стало бездонным и тёмным и теперь уходит до самого горизонта.       Женщина — внешне почти копия Сангвинарха Дюк’араэля — больше не рассказывает своим детям сказки. Она лежит на мраморе зала в луже крови, с глубоким надрезом поперёк тонкой шеи, словно куропатка, поданная на ужин. Дети, маленькие близнецы с такими же бело-серебряными волосами, как и у матери, и у вскрывшего ей глотку отца, смотрят на её тело с ужасом.       В зале висит мёртвая тишина. Сангвинарх с тяжёлым вздохом оборачивается, вытирая клинок о рукав. Дети — отродья безнадёжной связи брата и сестры. Они не понимают, что мать сделала такого, раз отец вскрыл ей горло у них на глазах и заставил медленно умирать, захлёбываясь и влажно кашляя. Цвет крови тёмный, как у гранатового сока.       Дети в принципе пока ещё мало что понимают. Как и то, что связь их родителей, пусть и вынужденная, построенная на извращённом стремлении Сангвинарха продолжить «чистый» род тиказов, грязная и порочная, принесёт им много трудностей и лишений.       Дети ещё слишком малы, чтобы понять, зачем это всё и почему единственный человек, который дарил им свет и надежду и учил доброте, так жалко задыхается, кровь пузырится на некогда красивых губах, а белки глаз влажно покраснели. Неужели все добрые люди, способные любить и заботиться, обречены? Тогда получается, что мать неправа. Зачем учить собственных детей добродетели, если она приносят такую позорную смерть?       В чёрном зале их мать, сестра-близнец Сангвинарха, задыхается и хрипит, как вскрытый на скотобойне скот, и не может даже зажать бледными ладонями рану на шее.       Густая лужа крови подступает к их ногам. Они не отходят. Мальчик опускает голову, видит своё растерянное отражение, а девочка смотрит на Сангвинарха в упор, будто бы ожидая объяснений.       — Пейте.       Голос Сангвинарха, тихий и красивый, мелодичный и подчиняющий, опускается неподъёмным грузом на сердце. Девочка роняет взгляд на мать, крепче сжимает ладонь брата и чувствует его дрожь.       — Досуха. Это будет моим прощальным подарком для неё — вечное забвение и желанный покой. И моим даром чистой крови для вас.       Дети не понимают, о каком даре идёт речь — разве они не родились с ним? Мальчика колотит дрожь, а девочка превращается в статую, не способную пошевелиться.       Сангвинарх красивый. У них не поворачиваются языки назвать его отцом. Он — Сангвинарх Дюк’араэль, Принц Крови, король Багрового Двора. Фигура из холода и утончённости, изящества и смерти. То, чем они могут лишь восхищаться и на что смотреть, стыдливо отворачиваясь каждый раз, когда он обращает на них внимание. Они чувствуют своё бесконечное уродство рядом с ним.       — Пейте, — приказывает Сангвинарх более мрачным тоном и опускает клинок.       Мальчик всхлипывает. Девочка сжимает его ладонь и гладит большим пальцем, опуская взгляд на тело. Она чувствует мрак, нависающий над ними, и понимает, что выбора нет.       Девочка раньше брата поняла, что в месте, где они родились, у них часто не будет выбора. А чтобы чего-то добиться, нужно разорвать себя на кусочки и уповать на удачу. Каздель — гиблое королевство.       Хотя они оба родились в один день и час и растут одинаково медленно, девочка слишком рано поняла, что в Казделе ничего, кроме отчаяния, нет.       — Если мы это не сделаем, он убьёт нас, Дюк’аралим, — шепчет она так тихо, чтобы её услышал только брат. По крайней мере, девочка на это надеется; она не видит, как одобрительно приподнимает подбородок Сангвинарх, внимательно наблюдая за её первыми шагами.       — Я-я не буду…       — Мы должны.       — Она наша мама.       — Пей.       — Лерайе?..       Она разжимает ладонь и первая опускается на колени. Мать в предсмертных судорогах, некрасивых, ломающих тело, переводит на них полные ужаса глаза. Лерайе ошпаривает кипятком, когда она встречается с ней взглядом, и резко опускает голову, приподнимая её тонкую руку.       — Представь, что это гранатовый сок, — пытается подбодрить Лерайе напряжённым голосом. Она обнажает стылое запястье одеревеневшими движениями и протягивает руку Дюк’аралиму, отсаживаясь ближе к голове.       — А ты? Ты будешь пить? — спрашивает Дюк’аралим, глотая слёзы. Лерайе поднимает лицо, не понимая, что он говорит.       — Нам нужно потерпеть.       Лерайе давит на щёку матери, отводя от себя её жуткий взгляд, и склоняется к вскрытой глотке. Глубокий надрез густо кровоточит, кровь под ней мочит край юбки и делает ткань неприятно липкой.       Вампиров так просто не убить. Тиказов, чистых, тех, о ком так грезит Сангвинарх, тем более. Осушение — один из способов.       Лерайе не нравится вкус крови. Он вязкий, горький, слишком холодный. От него язык сворачивается узлом, но она покорно прижимается губами к надрезу на шее теснее, впивается ещё молочными клыками в мягкую кожу и заставляет себя сделать первый глоток. Пьёт кровь медленно, дожидаясь, пока она наполнит рот и начнёт давить на щёки изнутри, и только потом сглатывает. Лерайе игнорирует хрипы матери и смотрит то в чёрную плитку, то в сторону, на любимого брата, который послушно пьёт.       Она не видит Сангвинарха, но чувствует, как его давящий взгляд поднимается. Слышит довольную усмешку, шорох одежды, стук каблуков и шелест лезвия о ножны. Он прячет клинок. Смерть отступает.       — М-меня… меня тошнит.       — Пей, — оторвавшись на секунду, приказывает Лерайе. — Терпи.       — Меня сейчас вырвет.       — Не смей. Держи в себе. Потом… вырвешь.       Смерть, отступившая от них, ободряет и хвалит: вот так, Лерайе, молодец, ты спасла целых две жизни. У неё словно растут крылья из спины, как у уродливых санкт, и она начинает пить усиленнее, желая как можно скорее прекратить это.       Выпить маму полностью. Выпить досуха, как приказал Сангвинарх, сжимая чёрный изогнутый клинок. Выпить как можно больше, чтобы её брата не тошнило и не вырвало, потому что его смерть она не переживёт.       Хотя почему не переживёт? Она в Казделе. У неё нет выбора.       — Терпи. Не показывай слабость.       Лерайе не знает, откуда в ней такое чутьё и почему же у брата оно безнадёжно притупилось. Дома их не любят: одни боятся, другие осыпают насмешками и зовут отродьями. Конечно, пока не видит Сангвинарх, потому что он это жёстко пресекает. Лерайе и Дюк’аралим научились скрываться и реже пересекаться со слугами и гостями. Они научились чувствовать опасность, как животные, давать дёру при малейшем признаке опасности и прятаться, потому что пока они слишком малы и слабы, чтобы отвечать.       Но Лерайе уверена: нельзя дать Сангвинарху увидеть их слабость. Нельзя, чтобы тот, кто сжимал клинок, перерезавший шею маме, заметил, как Лерайе плачет и как Дюк’аралима рвёт. У маленьких вампиров господствуют животные повадки и желание просто выжить.       А поплакать, сойти с ума и похолодеть от ужаса можно чуть позже.       Лерайе чувствует, что больше не может. Кровь встаёт комом в горле, и она выпрямляется, отстраняясь от мамы. Вся нижняя часть лица, шея и грудь залиты красным. Лерайе оборачивается к Дюк’аралиму. Он бережно опускает руку мамы и мёртвым взглядом смотрит на неё. Лерайе вытирает рукавом рот, оставляя на ткани кровавые разводы, берёт Дюк’аралима за онемевшую ладонь и поднимается с ним с затёкших колен.       Мама больше не хрипит. Она не дрожит, не вздрагивает в предсмертных судорогах. Её глаза прикрыты, а голова запрокинута набок: как Лерайе её наклонила, так и лежит. Она мертва. Теперь.       Окончательно.       Сангвинарх передаёт изогнутый клинок слуге, почтительно склонившем голову, и выглядит довольным, хотя не улыбается. Лерайе читает его взгляд. Она размазывает кровь по подбородку и, когда рукав начинает липнуть к руке, перестаёт это делать. Выпускать руку Дюк’аралима она не хочет, поэтому решает умыться уже в своих покоях.       — Упокойте Сиире. Ей дарован вечный покой. Моим детям — наследие чистой крови тиказов. Уведите их, я не хочу их видеть ни сейчас, ни потом.       Лерайе отступает, тянет брата за собой и не мешает молчаливым слугам бережно поднимать с пола тело матери. Дюк’аралим больше не плачет и не дрожит, а взгляд у него пустой, как у разбитой куклы. Лерайе вновь гладит его по ладони, облизывает железноватые губы, но он даже не моргает.       — Мы справились.       Дюк’аралим медленно поворачивает голову. Лерайе не знает, что ей сделать, чтобы оживить его жуткий пустой взгляд, так сильно похожий на материнский.

/ / /

      Там, где их никто не видит, можно дать волю чувствам. Можно перестать сдерживаться, терпеть и быть сильной перед Сангвинархом, чтобы он не занёс ритуальный клинок над их испуганными головами и не вскрыл им глотки. Высокий, элегантный, как сама смерть, Сангвинарх — причина, по которой Лерайе начинает задыхаться и испытывать желание закрыть лицо руками и забиться в угол.       Дюк’аралим прячет лицо. Лерайе, сидя на кровати рядом, обнимает его. Она плачет тихо, больше удручённая не тем фактом, что выпила кровь мамы и подарила ей смерть, а тем, что её тошнит. Лерайе кажется, что с ней что-то не так, раз её тошнит. Разве вампира должно тошнить от крови?       Обнимая Дюк’аралима крепче, позволяя слезам впитываться серыми пятнами в белую рубашку, Лерайе чувствует страх из-за того, что она какой-то «неправильный» вампир. Но ей становится немного легче, когда Дюк’аралим, вытирая холодные сопли об её плечо и стискивая ткань рубашки на её дрожащей спине, признаётся:       — Меня сейчас… вырвет. Мне очень, очень-очень плохо.       Лерайе шмыгает носом и отстраняется. Дюк’аралим поднимает лицо. Она гладит его по щекам, вглядываясь в глаза. Два чистых рубина, наполненных застывшими слезами. Дюк’аралима бьёт мелкая дрожь, и на лбу выступил холодный пот, который Лерайе заботливо промакивает окровавленным рукавом.       У неё болит живот.       — Ты молодец, — шепчет она и отворачивается, ища взглядом хоть что-то, во что можно было бы сблевать. Дюк’аралим не выдерживает и начинает плакать сильнее, громко всхлипывая, и слёзы по щекам Лерайе скатываются быстрее. Всхлипы Дюк’аралима скребутся под сердцем.       — В Казделе больше нет никого, кто бы нас любил.       — Я тебя люблю. И ты меня любишь.       — Э-это другое… ты не мама. Я хочу к маме.       — Я тоже хочу.       Лерайе поднимается с мягкой постели. Она переползает на край, медленно свешивает ноги и бесшумно ступает по тёмному паркету. На столе стоит глубокая тёмно-багровая пиала, по цвету так сильно напоминающую кровь мамы. Её должно хватить.       Но когда Лерайе берёт её в руки, она слышит скрип двери. Дюк’аралим тут же замолкает, а она, сжав пиалу, оборачивается. В дверях стоит кастер с копьём за спиной. Красные глаза и чёрно-багровые тона одежды выдают в ней вампира. Но на ней нет платья или свободных тканевых облачений, как у печальных банши или мамы. Она одета как телохранители Сангвинарха: в гладкую кожу и защитные пластины. Волосы у неё чёрные и блестят шёлком. Неприятным взглядом кастер окидывает комнату, улыбается, увидев заплаканного Дюк’аралима, и замирает, уцепившись за Лерайе.       Улыбка у неё становится шире и злее, и она тянется за копьём. Тревожность бьёт обухом по голове. Лерайе бросает пиалу, которая бьётся со звучным треском, и бежит к Дюк’аралиму.       — Отродья, — облизывается кастер и срывает опасно блеснувшее копьё со спины. — Даже Сангвинарх не желает вас видеть.       Лерайе помнит многих телохранителей, но эту женщину, злую и со стальным взглядом, видит впервые. Дюк’аралим, вскочив с кровати, притягивает Лерайе к себе и прячет за спиной. Кастер делает шаг навстречу, опустив копьё, и шепчет:       — Вы как котята, которых забыли утопить.       — Прочь, — резко говорит Дюк’аралим, отступая назад, и Лерайе послушно пятится к раскрытому окну. Он, прижав одну ладонь к груди, опускает вторую и раскрывает её. Нет больше и следа слёз и растерянности, теперь он защищает сестру и готов убить за неё любого. Как и учила мама: Дюк’аралим всегда должен защищать Лерайе, а Лерайе всегда должна подталкивать Дюк’аралима к действиям. Они одно целое. — Знай, с кем разговариваешь, ничтожество с грязной кровью…       У Дюк’аралима всегда был острый язык. Именно он первым догадался правильно использовать своё имя и принадлежность к роду Сангвинарха. Только они ещё слишком малы и ничего не сделали, чтобы диктовать свои условия.       Никто их не боится. Пока что. И Лерайе, сев на подоконник, пока Дюк’аралим прикрывает её от наступающей кастера, понимает, что прежде чем заявлять о том, что они дети Сангвинарха, они должны стать сильнее. Вселять те же ужас, страх и благоговение, которое вселяет Сангвинарх в собственных детей.       Их должны бояться.       — У тебя ещё клыки молочные, а ты уже заявляешь о своём родстве с Принцем. Ты со своей сестрой — грязные отродья, и мать ваша такая же грязная шлюха.       Кастер взмахивает копьём и бросается к ним. Лерайе уже свешивает ноги с окна и, тревожно глядя на высоту со второго этажа, на тёмную брусчатку, почти чёрную от наползшей ночи, сглатывает. Раздаётся скрежет и женский вскрик: Дюк’аралим колдовством ослепляет нападающую на время, как часто делал, если кто-то из слуг слишком сильно цеплялся к ним, и подталкивает боящуюся спрыгнуть Лерайе.       Дюк’аралим рос сильным и способным мальчиком. Он раньше Лерайе научился использовать колдовство и делал в этом большие успехи. Лерайе ему завидовала. Мама им гордилась.       Лерайе вскрикивает и падает на брусчатку. Слабые ноги подкашиваются, щиколотку и колени опаляет болью. Лерайе вовремя упирается ладонями в брусчатку, чтобы не вмазаться головой. Рядом раздаётся шорох, и она, сморгнув слёзы, поднимает голову. Дюк’аралим, приземлившись куда более осторожнее и изящнее, смахивает с ладоней кровь и хватает её за локоть.       — Нога… нога болит… очень, — жалуется она, пытаясь наступить на левую ногу, но чуть не падает, тонко ойкнув. Дюк’аралим подхватывает её под локоть покрепче и прижимает к себе. На секунду перед её глазами всё темнеет от боли, хлынувшей под череп холодным приливом.       — Как ты мне говорила, когда я кровь мамы пил? Терпи.       — Больно.       Дюк’аралим не нытик. Он плачет ровно столько же, сколько и Лерайе, только плачут они в разных случаях. Если для неё выпить кровь матери ради сохранения их жизней абсолютно нормально, то подвёрнутая лодыжка и разбитые колени — больно и заслуживает горьких слёз.       Лерайе любит Дюк’аралима. Он всегда был ведущим, всегда защищал её и не оставлял в беде. Лерайе, в свою очередь, поддерживала его как умела.       Они поднимают головы. Лерайе стирает слёзы, прижимаясь к Дюк’аралиму, дрожит, и видит тень кастера. Она с разочарованными воплями разрушает их комнату, используя мерцающий багровым колдовство:       — Отродья… маленькие выродки! Найду вас и кишки размотаю по всему Казделю!       — Ты ослепил её, — шепчет Лерайе одними губами, слабый восторг гнездится в груди.       — На время. Идём.       — Куда?       — Туда.       Дюк’аралим отворачивается, и Лерайе, проследив за ним взглядом, видит возвышающуются вдалеке огромную печь, питающую весь Каздель. Идея безумная, сумасшедшая, непонятно откуда взявшаяся, но она соглашается кивком и идёт за Дюк’аралимом.       — Ты уверен… что это хорошая идея? — сомневается Лерайе, ощутимо прихрамывая на ногу. Аккуратные туфли запылились и покрылись кровью. Со случившегося в зале они даже не переоделись.       — Нам больше некуда идти. Генерал и королева нам помогут.       — Собственный отец нас отверг, а чужие нам генерал и королева примут?       Дюк’аралим от резкого вопроса замолкает. Он не отвечает, медленно ведёт Лерайе к выходу с заднего двора и добирается до высокой чёрной калитки. Лерайе иногда спотыкается, и Дюк’аралим сжимает её ладонь особенно крепко, уверенно притягивая к себе, но не останавливается. Лодыжка почему-то пульсирует, а колени зудят холодом. Она жалеет, что не успела переодеться. В брюках было бы теплее, нежели в юбке.       Дюк’аралим всегда действовал. Лерайе всегда думала. Они составляли одно целое, и она до сих пор не до конца осознаёт, что сегодня могла потерять своего близнеца. И что ей, без своей половины, тогда делать?       — Почему нас называют отродьями? — спрашивает Дюк’аралим, со скрипом открывая калитку. Лерайе, стирая слёзы, передёргивает плечами.       — Потому что мы дети Сангвинарха. А мама — его сестра.       — Разве это плохо?       Лерайе не знает. На этот раз она ничего не знает и не понимает. И рассуждать о том, плох ли союз мамы и Сангвинарха или нет, не хочется, хотя именно она была умной и Дюк’аралим всегда обращался к ней за советами.       Мама однажды сказала безумную вещь: когда они подрастут, хитрая смышлёная Лерайе сменит Конфессариуса, а Дюк’аралим — генерала. Лерайе любила это вспоминать, прокручивая тёплые слова в голове по нескольку раз. Мама считала её лучше Конфессариуса.       — Мама его любила. Сангвинарха, — шепчет Дюк’аралим.       — Очень.       — А он её нет.       — Не любил.       — А почему тогда мы родились? Дети ведь плод любви, мама так говорила.       И этого Лерайе, втягивая сопли, тоже не понимает.       Мама никогда не называла их отродьями. Она говорила, что Лерайе — маленькая певунья, умная девочка, а Дюк’аралим — смелый певчий, самоуверенный наглый мальчишка, и ласково, с гордостью звала его наглецом. Говорила, что вселенная любит смелых. Мама гордилась ими, дарила тепло и любовь, учила быть добрыми и честными.       Мамы теперь нет. Добро и любовь приносят скотскую смерть.       — Есть ли кто-то в Казделе, кто умеет любить? — спрашивает Дюк’аралим, всё давит и давит мрачными рассуждениями, и Лерайе плотно поджимает дрожащие от слёз губы. Вывихнутая лодыжка стреляет болью, но она продолжает идти, отдаляясь сильнее и сильнее от страшного особняка, который теперь чужд и мрачен.       В Казделе нет никого, кто умел бы любить. Последняя, кто умел это делать, умерла, и её дети выпили её же кровь.

/ / /

      В воздухе висит сырость. Недавний дождь размягчил землю, и обувь быстро покрывается грязью. Некрасивые бурые следы пятнают чёрные туфли и прячут кровь. Густая пелена мешает смотреть.       Дюк’аралим сминает её ладонь так, что та немеет. Лерайе глубоко дышит, бережно относясь к короткой остановке и пытаясь отдохнуть хоть немного. Замызганные, промокшие под дождём, они прячутся, как мокрые крысы с грязными серыми шкурками, под навесом заброшенного дома, обнесённого металлическими пластинами. По широкой улице медленно тянется неорганизованная массивная процессия. Каздельцы, оставшиеся в стороне от этого шествия, молчат, закрывают окна, отворачиваются и прячутся. Шествующие облачены в странные чёрные костюмы и одеяния, у них закрыты лица, и их жуткому виду сопутствует аритмичная мелодия, раздающаяся откуда-то издалека. В холодном шёпоте Лерайе различает древний, уже позабытый всеми каздельский язык: шипящие резкие звуки и обрывистые фразы.       Смотреть на них не страшно, а грустно и больно. Лерайе вспоминает мать и отворачивается к Дюк’аралиму, который крепко обнимает её и прижимает к себе. Лерайе дрожит от ползучего холода и шмыгает носом. Грудную клетку и правый бок режет на каждом вдохе.       — Сегодня Реквием. Чёрная Процессия, — шепчет Дюк’аралим. Лерайе забивается к нему в объятия. Подвёрнутая лодыжка совсем не ощущается. — Лерайе…       Реквием. Великий горестный праздник, призванный почтить мёртвых и успокоить скорбный плач сарказов. Лерайе холодно. Промокшая рубашка страшно липнет к телу, по коже бежит дрожь, а в горле стоит влажный кашель.       — Лерайе.       Лерайе нехотя приподнимает голову и вздрагивает. Она резко вжимается в Дюк’аралима теснее, обнимает его так крепко, как только может, будто способна спрятаться в его горячем теле. От процессии отходит мрачная фигура: высокая, полностью закрытая, как и все остальные, и с мрачным флагом, печально висящем вдоль древка. Гнилые вороны пролетают мимо, перекликаясь хриплым карканьем. Лерайе забывает, как дышать, увидев на маске каздельца кровавые узоры. Она не видит на нём ничего, что могло бы сделать его живым, не частью этой холодящей душу процессии, от которой горе бежит слезами по щекам.       Мама говорила, что смерти не нужно бояться. Лерайе почему-то боялась до одури и ни за что не хотела умирать.       Он прижимает ладонь к груди, стоит так пару секунд, а потом делает шаг. Лерайе вздрагивает, смотрит на безликую чёрную фигуру в ужасе и отступает вместе с Дюк’аралимом. Фигура, призрак, высокая-высокая страшная тень с кровью на лице застывает. С разочарованием опускает руку. К ней подходит вторая тень, пониже, но тоже совершенно пустая в своём чёрном облачении, и принимает мрачное знамя. Почтительно поклонившись, фигура двигается с шепчущей процессией дальше, а тот, кто передал флаг, остаётся.       — Давай уйдём? Пожалуйста… — просит Лерайе. — Я не хочу смотреть на них.       Фигура молчит. Лерайе и Дюк’аралим прячутся во мраке навеса, вжимаются в стену хлипкой трёхэтажки загнанными в угол крысами и дрожат.       А потом эта страшная, вселяющая животный ужас фигура вдруг расстёгивает на себе накидку. Под ней тоже всё чёрное, обтянутое тканью и перебинтованное несколько раз. Тело мускулистое, крепкое, напоминающее тела наёмников, встречавшихся дома. Иногда мама общалась с высокими сильными сарказами, давала им какие-то задания, и Лерайе смотрела на мужчин с восторгом, не представляя, что такие вообще бывают, и думая, что они очень злые и жестокие. Они ведь большие. Зачем сарказам быть большими, если только не для того, чтобы убивать?       Но он бережно сворачивает накидку, чтобы не возить ею по мокрой брусчатке лишний раз, и протягивает им. Лерайе и Дюк’аралим недоверчиво косятся на подарок. Сарказ не двигается. Глубоко вдохнув, Лерайе боязливо расцепляет объятия и, шагнув ближе, принимает накидку. Большая фигура не произносит ни слова, а всё так же молча поднимается, снова прижимает ладонь к груди в каком-то уважительном жесте и быстрым шагом возвращается к процессии.       Они прячутся обратно под протекающий навес, отходят подальше от трещины на потолке, с которой противно капает, и первым делом Лерайе накрывает брата накидкой. Она большая и широкая, как и сарказ, подаривший её. Пахнет железом, обугленным деревом, чем-то терпким и теплым. Внешняя сторона лоснится от влаги, а внутренняя тёплая и нисколечко не промокшая.       — Какой он большой… — вздыхает Дюк’аралим. — Хочу стать таким же, когда вырасту.       — Зачем он это сделал? — не понимает Лерайе, ютясь рядом. Накидки с лихвой хватает им обоим. Она гладкими складками опадает на брусчатку и мокнет в дождевой луже. — Ему стало нас жаль?       — Может, короли нас тоже пожалеют?       — Ты надеешься на жалость от генерала и королевы? — отвечает вопросом на вопрос Лерайе и впервые за этот проклятый день находит в себе силы улыбнуться. Улыбка, слабая-слабая и натужная, режет губы, и ей кажется, что что-то внутри даёт трещину.       С того момента, когда она встала на колени перед телом истекающей кровью матери, когда заставила Дюк’аралима пить кровь и сама прижалась губами к вырезу на глотке — до этих самых пор её сердце было застывшим, а душа омертвела. И с теплом чужой накидки, насквозь пропахшей железом и горечью, слёзы снова наворачиваются на глаза.       Но уже не пустые, а горькие и болезненные, ужасно колючие. Лерайе зажимает ладонями рот, удерживая всхлип, а Дюк’аралим резко хватает её в объятия. Накидка укрывает их мраком.       — Я… — шепчет Лерайе и облизывает дрожащие губы. — Я… не… хочу идти дальше.       Хор Чёрной Процессии эхом отражается от истекающих болью мыслей. Мама мертва. Сангвинарх прогнал их, сказав, что не желает больше видеть. Какая-то жуткая кастер хочет их убить и, как и многие, называет выродками и отродьями. Она говорит, что их мать — шлюха, и Лерайе не знает, что это за ужасное слово, но звучит оно отвратительно, словно грязь, прилипшая к рукаву.       — Мы придём к королеве и генералу. Они примут нас.       — Они убьют нас. Этот огромный генерал… раздробит нам кости, — бормочет Лерайе; нос забит. Она стирает сопли о жабо на воротнике Дюк’аралима. — Королева отдаст наши тела… их… советнику… тому жуткому сарказу в чёрном.       — Конфессариусу.       — И он… он сделает из нас чучела…       Дюк’аралим ничего не говорит, потому что сам боится. Настала его очередь быть смелым и тащить Лерайе за собой.       Лерайе безумная. Её хватает, чтобы выдать какие-то сумасшедшие идеи, принудить Дюк’аралима пить кровь мамы. А Дюк’аралиму требуется их реализовать. Как и сегодня. Лерайе хватило только чтобы принудить себя и послушаться приказа Сангвинарха, и теперь она совершенно разбита. Детское обиженное воображение рисует жуткие картины, как генерал Терезис голыми руками разорвёт их хрупкие тела, а Конфессариус с мёртвой улыбкой соберёт по частям и сделает из них какое-то уродство. Мама говорила жуткие вещи про королей, формально объединённых, но ещё не достигших настоящего союза, и осознанно держалась от их опасного общества подальше.       Короли разбитой, сожжённой страны. Короли ничего.       А теперь Дюк’аралим тащит Лерайе туда, а она и не может воспротивиться, потому что им действительно больше некуда идти.       — Если Конфессариус захочет превратить нас в чучела, я его ослеплю.       — Ты не сможешь ослепить Конфессариуса.       — Ослеплю сначала его, а потом генерала с королевой и заберу их корону. И мы будем править Казделем вдвоём.       — Помимо них есть и другие короли, — всхлипывает Лерайе, наступая на подвёрнутую лодыжку увереннее.       — Всех ослеплю. Чтобы нас никто не обижал. А потом убью Сангвинарха.       — Дюк’аралим… — шепчет Лерайе и останавливается. Она смотрит на брата под тенью капюшона с ужасом. — Нельзя такие вещи говорить! Он наш отец.       — Отец, который нам чужд.       — Всё равно. Думаешь, маме было бы приятно услышать такие слова о Сангвинархе?       Любое упоминание мамы — как ножом по сердцу. Лерайе виновато прикусывает язык, а Дюк’аралим напрягается.       У Лерайе всё просто: дети — следствие любви. Хотя бы немного, но Сангвинарх должен был любить маму, чтобы они появились, иначе и быть не могло. Хотя бы чуть-чуть. Иначе бы мама тоже говорила плохие вещи о Сангвинархе, какие говорила о королевском дворе. И пускай Сангвинарх на них никогда не смотрел с теплом и заботой, общался редко — Лерайе по пальцам может пересчитать, когда Сангвинарх к ней обращался, это всегда были очень короткие диалоги, — но, быть может, он так любит? Терранцы любят по-разному. Кто-то проявляет любовь как мама, щедро и ласково, а кто-то, может, как Сангвинарх: держится отстранённо, делает вид, что не замечает, но в душе, наверное…       Лерайе и Дюк’аралим ещё не понимают, что их появление было для Сангвинарха, зацикленного на продолжении чистого рода, ужасно выгодным, и ничего особенного в них, кроме крови, для него не было.       Дюк’аралим ведёт её трущобами как можно дальше от жуткой широкой улицы, занятой Чёрной Процессией. Они не знают дороги и никогда раньше не были в этой части Казделя. Мама их вообще не выпускала за пределы родного дома. Она боялась за них не зря: если окружение Сангвинарха лавирует над детьми стервятниками, то что станет с ними снаружи? Им повезло наткнуться на доброго большого сарказа, который дал им накидку, а если бы пришёл кто-то другой?       Лерайе мешает Дюк’аралиму. Она идёт медленно, часто останавливается и ждёт, словно нога может сама по себе пройти. Немного она действительно проходит: боль отступает, но так незначительно, что стоит сделать шаг, как снова лодыжку стреляет. Иногда Дюк’аралим замирает у горящих уличных светильников, прячется в переулках дольше положенного, и сердце опасливо замирает. С наступлением темноты холод усиливается. У некоторых костров и бочек, которые разжигают бездомные каздельцы и торговцы, Лерайе и Дюк’аралим надеются урвать хотя бы кусочек тепла, но их прогоняют.       Лерайе и Дюк’аралим не боятся злых слов и жестоких взглядов. Мама учила, что Каздель — страшное, одинокое агрессивное королевство. Никто их, слабых и маленьких, жалеть не будет, если её вдруг не станет. Они должны стать сильными, как Сангвинарх, и доказать, что достойны его наследия. Что призваны, чтобы их боялись и низко им кланялись, целуя ноги.       Они великие. Их величие больше всех терранцев вместе взятых, больше королей других стран и больше даже позорного Латерано с его тупыми Святыми. Они тиказы. Родные Терре существа, носители чистой крови. И они обязаны стать сильными.       А потом им кто-то преграждает дорогу, и все мысли неловко путаются. Дюк’аралим резко останавливается, а Лерайе успевает увидеть лишь сапоги на тонких ногах, прежде чем в ушах опять раздаётся гудение. Дюк’аралим, скрипнув зубами, взмахивает рукой, посылая кровавую волну, дёргает Лерайе на себя, и она падает в его объятия.       Начинается очередная погоня. Женщину-кастера удалось ослепить, а этого жуткого мечника, орудующего длинным тонким клинком, нет. Он с лёгкостью отбивается от атаки Дюк’аралима и молниеносно кидается вперёд, выставив оружие перед собой.       Всё происходит в тишине. Ещё пара бесполезных попыток Дюк’аралима защититься, но его кровавое колдовство лишь едва-едва работает. Он ослабел. Нападающий без труда режет стальным клинком все его атаки и продолжает наступать. Лерайе срывается на бег, но как только делает резкий шаг, колено подкашивается. Лерайе болезненно вскрикивает, в спину что-то бьётся, накидка всё-таки рвётся, и боль пронзает кожу. Лерайе падает, следом за ней и Дюк’аралим, которому повезло меньше: он валится на бок и шипит от боли, сжавшись и обняв себя поперёк живота.       Нападающий срывает с них накидку и отбрасывает в сторону. В этом вонючем ржавчиной переулке Лерайе в очередной раз охватывает паника. Дождь уже не хлещет, но сырость и холод пробирают до костей и дёргают тело дрожью и судорогами. Лерайе, приподнявшись на коленях, упираясь стёртыми ладонями, опускает голову, сжимая челюсти; в лужу капает кровь. Спина немеет.       Дюк’аралим ослаб. Нечего ждать невозможного от ребёнка, который едва-едва научился использовать силы. А Лерайе ничем не лучше. Она садится на брусчатку и хватает Дюк’аралима за плечо. Он не реагирует. Мечник, смахнув с клинка кровь, заносит его высоко над головой.       И паника, свернувшаяся в горле комом, находит пронзительный выход: крик прорезает скрипящее от боли горло, и Лерайе позволяет ему выйти в тонком вопле. Мечник отшатывается, роняет оружие и зажимает ладонями уши, а крик, звонко отражающийся эхом от заплесневелых стен, выбивает окна и уличный светильник над головой. Горло тянет всё сильнее и сильнее, а когда боль становится невыносимой, вот-вот разорвущей связки, Лерайе резко замолкает. Переулок погружается в темень; мечник дрожит, закрывая уши.       Лерайе сглатывает и кривится: всё в горле колючее, сухое, будто терновый плющ обвился вокруг шеи. Она сжимает плечо Дюк’аралима и пытается подняться.       — Ну и визг… — болезненно шепчет он, поддерживая раненую Лерайе. Она улыбается и кашляет. Горло безжалостно дерёт. — Маленькая… летучая мышь. Нетопырь.       Из окна потрёпанной высотки высовывается сарказ с крупным арбалетом наперевес. Он не замечает замызганных грязных детей, видит мечника, только-только приходящего в себя, и стреляет в него. Болтовая стрела с треском входит в плечо, и мечник отшатывается.       — Вон отсюда! Крысы! Что вы устроили?! — кричит недовольный сарказ, и Лерайе с Дюк’аралимом без лишних слов бросаются наутёк, насколько раны вообще позволяют. Воздух за спиной оглашается свистом и глубоким хрипом: в мечника опять попадают из арбалета.       Следом — звучит знакомый гул, и грохот сотрясает воздух. Лерайе чуть ли не падает, и Дюк’аралим стискивает рубашку на её спине. Она сипло вскрикивает и вырывается, всё-таки падая в лужу.       — Лерайе! — испуганно кричит Дюк’аралим и хватает дрожащую от боли Лерайе под локти. — Твоя спина… Он тебя вспорол!       — Не заживает… ничего у меня не заживает… — в отчаянии всхлипывает Лерайе. — Больно…       Дюк’аралим хватает её за руку и вопреки слезам тянет в сторону. Они выбегают на улицу и сбивают какого-то сарказа. Слышится очередная гневная ругань. Что-то падает с прилавка рядом, бьётся. Лерайе ловит выпущенный в её сторону ненавистный взгляд, опаляющий как удар хлыста. Она чувствует себя грязной, покрытой клещами и лишаями кошкой, которую все пытаются прогнать, а вслед кидают вещи. Дюк’аралим уверенно стискивает её ладонь и дёргает в сторону, огибая сарказов и прячась в толпе.       За ними выбегает кастер. Лерайе, прихрамывая, спешит за Дюк’аралимом и оборачивается через плечо, заметив его пугающую мрачную фигуру. Вестник смерти, жнец с длинным клинком, которого даже болтовые стрелы не отпугнули. Сердце бьётся в глотке. Мечник отталкивает сарказов и заносит меч над головой, а его глаза загораются красным. Дюк’аралим дёргает Лерайе в сторону, она поскальзывается, валится на брусчатку, сдирая локти с ладонями, и он отчаянно тянет её за рубашку за угол улицы.       Артс вибрирует в воздухе, крик режет слух. Лерайе упрямо скользит каблуками по брусчатке, пытаясь помочь Дюк’аралиму. Тот хватает её под мышки, тащит, и что-то чёрное стремительно проносится мимо ровно в том месте, где только что были ноги Лерайе.       Мечник запросто отсёк бы ей их.       Лерайе вскрикивает, завалившись на спину. Дюк’аралим из последних сил использует колдовство и бьёт по остановившемуся мечнику алой волной. Он подхватывает Лерайе, пока противник, потеряв равновесие, падает на брусчатку. Болтовые стрелы оставили в его плече и груди глубокие кровавые дыры. Лерайе с хныканьем поднимается и спешит за Дюк’аралимом, крепко сжав его ладонь.       Они продолжают бежать. Огибают улицу за улицей, поскальзываются в переулках горько пахнущих трущоб, неловко падают, мараясь в грязи, но бегут, плутая между высотками и заброшенными домами. Мечник, значительно ослабевший, поспевает за ними. Они ещё слабы и не могут разорвать его в ошмётки, как всё время пытается Дюк’аралим, а Лерайе — заставить кровь течь из его ушей и глаза лопнуть. Но от таких долгих перебежек и препятствий от других сарказов любой устаёт.       В Казделе мало кому есть дело до происходящего на улицах. Мама рассказывала, что в центре королевства перепалки — дело самое обычное. Каздельцы либо вмешаются, либо отойдут в сторону и сделают вид, что ничего не видят. Лерайе не разбирает дороги, но слышит, как мечнику кто-то пытается дать отпор, то и дело встревая перед ним, и всё заканчивается страшным хрустом и треском ломающихся костей.       Она налетает на спину Дюк’аралима и падает в его объятия, когда видит начало мертвенно-пустой королевской территории. Идти туда — самоубийство.       Дюк’аралим загнанно дышит. Лерайе плачет. Они оборачиваются к узкому переулку и видят, как мечник, окровавленный и потрёпанный, с клинком, налакавшимся крови, стоит на месте. Он их больше не преследует. На белом лице, нижняя часть лица которого закрыта повязкой, Лерайе видит тревогу. Они в безопасности.       На время.       Но как только кажется, что худшее позади, как они понимают: всё только впереди. К ним выходит гвардеец, облачённый с головы до ног в чёрную броню. Лерайе, только успокоившаяся, снова хочет убежать. Дюк’аралим решительно настроен идти клином. В прямом смысле слова.       Конечно, они выглядят как бродяжки. Мама никогда не показывала своих детей и иногда запирала их в комнате, не разрешая даже выглядывать в окна, закрытые тяжёлыми занавесками. Она берегла их от чего-то и одновременно к чему-то готовила, обучая колдовству. И сберегла.       Лерайе сглатывает, смачивая больное горло. Дюк’аралим сжимает ладонь в кулак, резко отводит её назад, и она чувствует, как спину начинает покалывать. Бёдра напряжённо дрожат, колени подкашивается, и он, поддерживая её, раскрывает ладонь и только лишь шепчет:       — Прости.       Если это требуется для их спасения, он может использовать её кровь сколько угодно.       Но на этот раз сил Дюк’аралима не хватает. Кровавая полоса лишь мажет по чёрным доспехам, никак их не пробив, и гвардеец, рассвирепев, вонзает тяжёлый меч в землю и грубо хватает Дюк’аралима за шею. Лерайе сипло вскрикивает, и кашель дерёт нежную глотку. Гвардеец с лёгкостью поднимает его как слабого, больного котёнка, которому сейчас сломают тонкую шейку, и Лерайе в ужасе хрипит:       — Пожалуйста… не надо! Прошу! Нам… нам нужна… аудиенция с её величеством!       Гвардеец не реагирует. Сжимает горло Дюк’аралима крепче, и тот начинает задыхаться, ослабевшими руками скользя по крепкому запястью и царапая чёрные пластины, блестящие от прошедшего дождя. Лерайе накидывается на гвардейца, пытается потянуть к себе, обратить внимание, сделать хоть что-то, чтобы он перестал мучить Дюк’аралима, но всё бесполезно.       И тогда Лерайе, сглотнув, глубоко вдыхает и сосредотачивается на эмоциях. Всего пару секунд: она макается с головой в густой страх и панику, вспоминает полный ужаса взгляд мамы, её холодную горькую кровь, наполняющую рот, и широко распахивает глаза, ощутив в голове удивительную лёгкость.       Как и учила мама.       — Убери свои лапы от моего брата, отродье… Мы дети Сангвинарха, чистая кровь тиказов, — цедит она, пока тело бьёт лихорадочная злоба. — Ты не имеешь права даже смотреть на нас.       Гвардеец медленно разжимает хватку, и Дюк’аралим сипло и шумно выдыхает. Следом брат падает на колени, и Лерайе на подкосившихся ногах опускается к нему. Она бережно обнимает его за плечи, смаргивая слёзы. Горло безжалостно дерёт, в ушах от слабости закладывает, а голову мутит.       Гвардеец опускает рогатую голову. Из прорези на чёрном шлеме выступает кровь. Он касается её латной перчаткой и смотрит пару секунд, размазывая крупными пальцами. Кажется, проклятия и мизерное колдовство произвели должный эффект. А Лерайе думает, что ещё немного, и она потеряет сознание прямо здесь.       Спину она почти не чувствует. Страшно представить, какая там рана и сколько крови Лерайе потеряла.       Но только это гвардейца не останавливает. Влажно прокашлявшись — она преданно надеется, что хоть немного смогла взбаламутить в нём кровь, — он уверенно хватает Дюк’аралима за шиворот, а Лерайе в охапку. Она хрипло кричит, брат сипло кашляет.       — Я… я твои органы… всмятку превращу! — проклинает сарказа Лерайе и опасливо замолкает, когда гвардеец крепко перехватывает её и Дюк’аралима так, чтобы сдавлить обоих в объятиях. — Пусти! Пусти, дрянь!       Лерайе обязательно вырастет. Она станет сильной, способной и величественной. Будет смотреть на всех свысока и относиться к своему окружению с мрачным высокомерием. Как Сангвинарх. Она станет им.       — Заткните свои пасти. Её величество и генерал сами решат, что делать с такими ублюдками, как вы. Дети Сангвинарха, говорите? Ну я посмотрю… посмотрю, как генерал вас разорвёт. Он сегодня очень зол.       И она обязательно выкосит всю королевскую гвардию за такую наглость и отчитает самого генерала.

/ / /

      В огромном зале со скошенным потолком, держащимся не параллельно полу, а наискось, до нового прилива ужаса пусто и тихо. Лерайе с Дюк’аралимом падают на холодный пол, и она понимает, что больше встать не сможет. Нога с подвёрнутой лодыжкой немеет, а со вспоротой спины бежит кровь вперемешку с потом. Плечи непроизвольно горбятся, и локти дрожат.       Дюк’аралим инстинктивно жмётся к ней, влажно шмыгая носом. Над головой звучит грубый голос гвардейца, искажённый шлемом:       — Ваше величество, генерал, Конфессариус… Они утверждают, что являются детьми Сангвинарха.       Лерайе дрожит. Гвардеец наклоняется к ней и небрежно давит ладонью на затылок, отпихивая от себя. Она упирается ладонями в пол и боится поднять взгляд, чувствуя страх не перед уродом за своей спиной, а перед теми, кто впереди.       Она чувствует, как они смотрят на неё.       — А эта бродяжка умудрилась использовать колдовство. Ваше величество, я не думаю, что…       — Это дети Сангвинарха.       Её величество стоит ближе всех, элегантно сложив ладони. Она высокая, лицо у неё пустое, а голос ровный и безжизненный. Такой же, как и взгляд. Генерал Терезис, которого Лерайе узнаёт сразу, потому что он огромный, отвлекается от карты на столе и смотрит на гвардейца исподлобья. А Конфессариус с непроизносимым именем стоит в тени, почему-то улыбаясь, будто происходящее для него превратилось в развлечение, и его улыбка вызывает дрожь.       Гвардеец молчит. Лерайе сглатывает, облегчённо выдыхая, и прикрывает глаза. Наконец-то можно расслабиться на несколько мгновений.       Сарказы в этом зале не чистой крови. Но они такие же величественные, как и Сангвинарх. И Лерайе покорно склоняет голову, пока по телу бежит липкая дрожь.       — Это действительно его прямые наследники.       Гвардеец не отвечает. Лерайе бы улыбнулась, но сил у неё нет. Она вот-вот упадёт на пол и растеряет остатки своей грязно-кровавой репутации перед прекрасной королевой Терезой, от вида которой сердце замирает.       — За причинение вреда королевской крови вы понесёте соответствующее наказание. Генерал Терезис, — обращается Тереза, и Лерайе слышит шорох одеяний, пока она медленно шагает к ним.       — Я… я не знал. Они грязные, все в крови, выглядят как бездомные, откуда мне было знать…       — Он душил, — шепчет Лерайе и поднимает лицо, увидев носки сапог Терезы и край её бледного платья. Она сглатывает, столкнувшись с нечитаемым взглядом королевы. — Он душил моего брата…       — А ей вспорол спину… — поддерживает Дюк’аралим. — И назвал нас ублюдками.       — Ложь! Это ложь, я только схватил их, потому что они начали мне угрожать и атаковали…       — М-м, дети атаковали вас, — с холодной иронией замечает Конфессариус. — Вы уверены?       — Да! Господин… — голос гвардейца дрожит. Он уже признаёт вину, но из страха пытается стоять до последнего. У Лерайе сердце начинает таять от злорадства. Он заслуживает всех бед этого мира за то, что навредил им.       — Тогда каковы же ваши навыки, раз вы позволили детям атаковать вас? — задаёт риторический вопрос Конфессариус. — И насколько способны дети, раз смогли противостоять страже? Это рискованное заявление, если вы уверены в своих словах.       — Генерал, займитесь им, — приказывает Тереза и обращается теперь к детям, осторожно опустившись на корточки. — Он вам больше не причинял вреда? Что у тебя с ногой?       — Упала… когда сбегала, — признаётся Лерайе и вжимает голову в плечи, когда мимо проходит Терезис. Шаги у него тяжёлые, доспехи скрежещут. Без присутствия гвардейца, которого уже увели из зала, и самого генерала становится легче дышать.       Но только Лерайе успокаивается благодаря расслабленному виду Терезы и её блёклой улыбке, как появляется Конфессариус, от которого её снова бросает в дрожь.       К счастью, он держится в паре шагов от них.       — Вы раненые и замёрзшие. Наверное, ещё и голодные, — угадывает все их желания Тереза, и Лерайе, приманенная холодной ласковостью, энергично кивает. — Куи’сартуштай, ваша сестра уже ушла?       — Нет, ваше величество. Мы надеялись покинуть Каздель вместе.       — Задержитесь на эту ночь, — просит Тереза, обернувшись к Конфессариусу, и он с готовностью кивает, уже перестав улыбаться. — Пускай Куи’саршиннаг залечит раны, слуги отмоют и переоденут их, а вы потом изучите воспоминания и определите, что с ними случилось. Я боюсь, они мало что ответят.       — Мы… мы всё скажем, — пытается выговорить Дюк’аралим скрипучим голосом, но сразу сгибается от глубокого кашля. Лерайе убьёт этого мерзкого гвардейца голыми руками, если окажется, что тот передавил ему глотку.       — Я знаю, — Тереза, вновь обернувшись, улыбается заметнее. — Но Куи’сартуштай, Конфессариус, справится с этим лучше, и вам не придётся напрягаться. Вы хотите домой? К Принцу Крови.       — Нет, — шмыгает носом Лерайе. Конфессариус тихо смеётся, а Тереза поджимает губы. Видно, что едва сдерживает желание улыбнуться шире. — Я… мы не хотим к Принцу Крови.       — Почему я не удивлён? — шепчет Конфессариус с ухмылкой.       Со своими въедливыми комментариями он вселяет ещё больший страх, чем прежде. Не зря мама говорила о нём такие жуткие вещи, что кровь в жилах стыла.       — Тогда почту за честь дать наследникам Принца Крови временный дом. Как вас зовут?       Наверняка она знает их имена, а спросила из вежливости или желания отвлечь.       — Лерайе… Лерайе и Дюк’аралим, — говорит она за брата, который уже лишался возможности нормально разговаривать.       Дюк’аралим заявлял, что убьёт весь королевский совет, а потом и Сангвинарха, а Тереза, на самом деле, желает дать им уют в своём страшном логове. Лерайе снова хочет плакать и теперь почему-то не может сдержать слёзы. Обиженно прижав ладони к лицу, чувствуя лихорадочное тепло брата, она всхлипывает. Шаги Конфессариуса бесшумные, но шорох чёрного одеяния, как у тех, что выступали на Чёрной Процессии, выдаёт элегантность его движений.       — Что случилось? — обеспокоенно спрашивает Тереза и аккуратно касается тёплой ладонью грязной окровавленной щеки Лерайе. Конфессариус больше не улыбается, а смотрит с тенью беспокойства. Лерайе от себя противно.       Ладонь у Терезы нежная. Как у мамы.       — Ты совсем плохо себя чувствуешь?       На самом деле очень. Лерайе не ощущает спину. Ей страшно от того, что с ней произошло. Рубашка держится только благодаря ткани, прилипшей к телу клеем. От Терезы пахнет холодом и чем-то слегка цветочным.       — Лерайе?       — Я… — Лерайе дрожит; сердце трепещет, голова рвётся от отчаяния и горя, от вкуса материнской крови на губах, от воспоминаний о Сангвинархе, как убийственно он смотрел на них, ожидая, когда они покончат с жизнью мамы. Единственной, кто их сколько-то любил. Прохладная забота Терезы и беспокойство Конфессариуса даже не вяжутся с тем ужасом, которым Сангвинарх одаривал их с самого рождения.       Почему чужие люди, которых Дюк’аралим хотел убить, смотрят так, как на них ни разу не смотрел собственный отец?       Почему Лерайе в самом деле выпила кровь мамы и заставила Дюк’аралима это сделать? Она поступила правильно или дико? Убил бы их Сангвинарх на самом деле?       — Я хочу в туалет.       Тереза замирает, удивленно раскрыв глаза, а Конфессариус с улыбкой прикрывает глаза, тяжело вздыхает и сжимает переносицу. Дюк’аралим с сопливым всхлипом пихает Лерайе локтем в бок, и она, покраснев до ушей, бросает пристыженный взгляд Терезе в ноги.