Чудовище

      Холодно.       Хорошо, что в помещении для проведения следственных экспериментов не видно тех, кто стоит за зеркалом Гезелла.       Гермиона благодарна себе, когда оглядывает мельком на тысячу раз знакомую допросную, где ей предстоит отстоять свою невиновность перед законом и людьми.       В углу сияет фиолетовый кристалл.       Ну… никто и не сомневался в том, что эксперимент будет записан и при необходимости передан в соответствующие структуры.       Она смотрит на Гарри. Тот явно не знает, как себя вести. Оно и не удивительно.       Она тоже не знает. В целом, ничего особенного…       Холодно. Гермиона подходит к нему.       — Раздевайся.       …но какое же гадостное чувство!       Гарри стягивает пиджак. Все ее желания, все ее мысли, ее близость стали достоянием общественности. Хотя, если так подумать, имело ли место быть в их мире такое понятие, как приватность?       «Вряд ли», — отвечает себе Гермиона, глядя, как он остается перед ней обнаженным.       Он не боится общественного порицания, в отличие от нее.       Так почему я должна?       Это придает смелости. Одежда, которую она натянула на себя впопыхах, пока авроры дали ей пять минут на сборы утром, летит вниз.       Она знает, что уже не та, что в восемнадцать.       Слишком мало сна.       Слишком много стресса.       Слишком худая.       Слишком…       У него не стоит, что не удивительно. Однако им нужно это.       Еще холоднее.       — Почему нет возбуждающего?       — Прости…       Он столько раз извинился перед ней за последний час, что Гермиона кривится.       — …не успел в кабинет.       Она кивает опустошенно и подходит ближе. Усмехается вдруг зло, яростно.       Гарри смотрит с удивлением, а Гермиона говорит:       — Знаешь, что, Гарри… а пусть эти черти за стеклом просто охуеют! — в уголках ее глаз пляшет сатана, она усмехается на один угол, криво. — Они раскопали все мои тайны, всю подноготную… Так пусть охуеют… — последние слова она шепчет ему в губы.       Он смотрит неверяще.       — …напоследок!       Гермиона подается дальше, приближается к нему — дышит тепло у самого уха — и, Мордред побери, это пробирает, пробирает, как если бы…       — Знаешь, как я хотела этого? — спрашивает она, и Поттер понимает, что сейчас состоится нечто большее, чем просто следственный эксперимент.       Если быть откровенными до конца, это нужно было им обоим. Он не доверил бы подобное кому-то другому, но…       Ее ладонь, на удивление, теплая, накрывает все еще не до конца твердый член. Он выдыхает.       …даже самому этот эксперимент до сих пор кажется кощунством.       — Ляг на стол, — слышится тихий приказ.       Он не ожидал такого от самого себя, но подчиняется беспрекословно.       — Я хочу тебя, Гарри. Здесь и сейчас.       Твою мать!       Теплые губы накрыли его член, и — Мерлин свидетель! — ни от кого, кроме нее, Поттер не потерпел бы столь повелительных интонаций.       «Только тебе. Всегда, — думал он, ощущая ритмичное скольжение. — Жаль, мы не знали… Было бы что-то иначе?»       Она мягко отстранилась. Он всмотрелся в ее бледное, решительное лицо.       Бедра коснулась тонкая лодыжка.       Нет. Не так.       — Реми, — он коснулся ступни кончиками пальцев, щекотно провел до колена.       Она взглянула удивленно.       — А? — но не договорила, потому что Гарри мягко притянул ее к себе.       Упругие кудри ощущались под ладонью восхитительно. Она явно не ожидала такого поворота событий — замерла.       Гарри поцеловал ее без капли брезгливости, глубоко — доставая языком едва ли не до глотки. Он уже не думал, что она ответит, но почувствовал легкое скольжение ее языка на своих губах. Улыбнулся в поцелуй счастливо — не так, как обычно: ухмылкой. Сжал ее бедра в ладонях и притянул ее к себе на колени.       — Гарри… — выдохнула она едва понятно.       Он слизал свое имя с ее губ, ведя ладонью от ягодиц по худой спине вверх. Пообещал:       — Все будет хорошо, Реми.       Выдохнув горячо, она прогнулась, подставляясь под ласку, откинула голову, открывая шею для клеймящих поцелуев.       В такой момент ты не будешь думать о свидетелях! Только не так…       Язык ведет по длинной белой шее.       Я упустил. Прости-прости-прости…       Ладонь ложится на ее ягодицу, направляет чуть выше. Затем — ниже. Закатив глаза, она стонет, ощущая первое проникновение.       Явно не последнее.       Почему я упустил тебя тогда?       Она поднимается вверх и опускается вниз, ритмично, почти музыкально крутя бедрами в поисках удобного угла. Правильно.       Закусив губу, Гарри смотрит на ее грудь, подпрыгивающую от движений, в место, где они соединяются…       Но все не то.       — Подожди.       Каштановые брови удивленно изгибаются, а дальше чувственный — и как он раньше видел только чертей? — рот округляется в идеально круглой «О!».       Гермиона чувствует нагретую его телом поверхность, под позвонками — твердость металла. Он кладет ее на стол бережно, и нет возможности противостоять этим жестам, что выражают больше, чем просто секс.       Придерживая за таз, он приподнял ее чуть выше и двинулся вперед. Она ответила навстречу. На мгновение вспомнился вчерашний болезненный образ, и ей стало почти противно от себя, но Гарри удалось подобрать идеальный угол, и Гермиона закатила глаза, вставая на лопатки, выдавливая из легких несдержанный стон.       Ей так хорошо… и совершенно неважно, возбуждающее это или что-то другое гуляет в ее крови.       Она содрогается в первом оргазме. Он продолжает двигаться в ней.       На второй — лампы в комнате экспериментов начинают коротить.       О, теперь на последние несколько часов это помещение абсолютно точно не будет ассоциироваться со следствием!       Она усмехается: «Хотели, суки — получите!».       Давно ей не было так хорошо. В судорогах ее голова откидывается назад и немного вбок.       Они с Гарри очень сильны, и, видимо, от этого защитный слой на зеркале поплыл рябью. Гермиона вдруг столкнулась со знакомым карим взглядом.       Ее выгнуло в оргазме, но глаза она не отвела.       За стеклом стоял Теодор. Его глаза расширились как в шоке, а бледное лицо стало маской. Почему-то он прижимал к груди маленькую собачку — собачку Нарциссы, поняла Гермиона…       Подумалось: «Ничего больше не важно, если не сработает. Если не сработает, то завтра я умру».       …и все равно было больно делать ему больно.