Кара за помыслы

Он стоит среди домов, возвышающихся, уходящих в небо. Неприступных и холодных. Сверху падают обильно хлопья снега, впервые за несколько лет. Взгляд устремляется в небо, в разум проникает невольное воспоминание о том, как в прошлый такой снегопад они шли по тротуару под руку, пока рядом мигали фары чужих машин, застрявших в многокилометровой пробке. Тогда его убеждали в том, что в этом жесте нет ничего странного, а если странность и найдется кем-то — их лиц не запомнят. На экране светится написанное им сообщение: «Моя геолокация: ХХХ. Буду ждать». Секунда, и ему наконец приходит ответ. «Подхожу :)». Рука рефлекторно вздрагивает, и ему приходится заставить себя сделать еще один вдох. Заверить в том, что ничего страшного не произойдет. За углом раздаются быстрые шаги, и он прячет телефон в карман, отпускает. И тут же сжимает иной предмет, что слишком давно не видел солнечного света. Подушечки обжигает холодом, и он выдыхает так, словно ему физически больно. Глаза цепляются за одинокую фигуру, и он выпрямляется, поднимает свободную руку, привлекая к себе внимание. Не то чтобы в этом была необходимость. В конце концов в этом переулке был только он один. Другой человек радостно машет и подходит ближе. При взгляде на него, слегка запыхавшегося, со снежинками, вплетенными в уложенные пряди волос, с сияющими глазами небесного цвета — при взгляде на него такого сердце сжимается против воли. Однако он остается на месте, не стремится как обычно подбежать и коснуться. Ноги будто примерзли к земле, недвижимые, едва держащие его тело, что с каждым уходящим мгновением лишь тяжелело. — Привет, Мэй-Мэй! Прости, я немного задержался. Не ожидал, что пробка будет настолько ужасной. В прогнозе погоды ничего не говорилось о снеге. Да и найти парковочное место здесь нелегко. Что тебя привело сюда? Слова льются из улыбающегося рта, а Мэй Няньцин чувствует только подступающую к горлу тошноту. Она метафорическая, конечно, но их встреча вполне реальна, и это пугает куда сильнее. — Гулял, — отвечает он только, понимая, насколько глупо это звучит: университет, в котором он преподает, в нескольких кварталах отсюда, дом — еще дальше. Этот кусок земли можно было бы назвать забытым всеми богами и честными людьми, однако это не было правдой в полной мере. И как бы он хотел солгать сейчас. Как бы хотел… оказаться как можно дальше отсюда. Он не готов к расспросам в свою сторону, но Яншэн, кажется, не собирается спрашивать. Вместо этого он кивает, поддаваясь призрачному ощущению того, что это имеет смысл, и делает шаг вперед, слегка вдыхает, чтобы произнести что-то, но тут же замирает. Улыбка кренится, слезает с его лица, брови чуть хмурятся в непонимании. Мэй Няньцин мгновенно возвращает сдвинувшуюся было назад ногу обратно, — она скользит по снегу и упирается в другую, пока он не сводит взгляд с Яншэна, держа на очень неумелой мушке. Тот тоже сосредотачивается исключительно на лице: в чертах мелькает что-то настороженное, что-то неестественное, отчего Мэй Няньцин напрягается еще сильнее, едва не ругая себя последними словами. Остается лишь насилу вернуть самообладание, надеясь, что сегодня его потеряет лишь он один. Ему не стоит беспокоиться о том, что его намерения раскроют. В конце концов именно поэтому он здесь. — Ты знаешь, зачем я позвал тебя сюда? — спрашивает он, стараясь звучать абсолютно спокойно. Но черт побери, это слишком сложно, когда ты знаешь, кто перед тобой на самом деле. Просто смехотворно, но смех так ни разу и не вырвался из его рта. Зато в последние недели он ругался так часто, как никогда в своей жизни. Он чувствовал, как расслаивается, как теряется в глубинах разума, не отпуская картин их прошлого, настоящего и будущего — такого, каким они рисовали его вместе. Он не знал, как реагировать на правду, но при этом возжелал услышать ее из уст человека, что врал ему все это время. Он цеплялся за нее, как за спасение своего здравомыслия — отчаянно и глупо. — Нет. Ты ни слова мне об этом не сказал. Хочешь, я, — он делает шаг вперед и выдавливает слабую улыбку, неспособную ободрить никого из них, — подвезу тебя домой? Мы можем выпить кофе в дороге и поговорить там, в машине или дома. Ты ведь хочешь мне что-то сказать, правда? Пан или пропал. Мэй Няньцин смотрит в чужие глаза и, сжав вещицу в кармане куртки покрепче, произносит: — Я хочу кое-что сказать. Но здесь. Яншэн участливо кивает и делает несколько шагов вперед, подходит так, чтобы они оказались на расстоянии лишь одной вытянутой руки. Слишком близко. Вместе с этим он поднимает голову и осматривается — коротко и с интересом. В конце концов из его горла выскальзывает смешок. — Надо же, камеры даже в таком всеми богами забытом месте. Чего только не сделает наше правительство, чтобы быть везде, а я — чтобы наговорить на статью. В обычной ситуации Мэй Няньцин не пожалел бы искренней улыбки, ведь всегда приятно осознавать, что они мыслят одинаково. Однако текущая проблема заключалась в том, что он намеренно остановился именно здесь. И Яншэн… Яншэн, без сомнения, понял это. За эти мгновения в его поведении ничего не изменилось: не усилилась настороженность, не пропало обыденное спокойствие, не появилось чего-то еще. Он просто не был дураком. И как бы Мэй Няньцин ни ценил его умственные способности доселе, сейчас это стало для него истинным проклятием, от которого не сбежать. Горло сокращается, пот скатывается по спине, но он продолжает упорно стоять на месте и смотреть Яншэну прямо в глаза. В них читается наигранное недоумение, но Мэй Няньцин знает, что он выжидает. Что у него действительно хорошо получается, так это изображать сытую уже змею, свернувшуюся рядом с мышью, чья свобода заканчивается в воображаемой клетке и начинается лишь тогда, когда душа покинет обескровленное тело. Ему не хочется кружить вокруг да около, заговаривать, отвлекать — это ни к чему. Не тогда, когда чужое настроение уже изменилось и ждало высвобождения. Пальцы сжимают вещицу еще сильнее, до побелевших кончиков и притупленной боли. Он наконец выдыхает и произносит: — Я знаю все, Яншэн. Мэй Няньцину отчего-то кажется, что тот ответит еще большим непониманием или пойдет на попятную, вытащив из вороха фраз одну или две. Нечто вроде: «Мэй-Мэй, мы снимаемся в каком-то детективе, а я об этом не знаю?» или «Мне стоило лучше прятать от тебя подарок на День рождения, Мэй-Мэй» — абсолютно разные по своему смыслу фразы, сказанные с одинаковым смехом в голосе, поднимающим к сероватым небесам его короткое прозвище. Он вплетает в воображение часть своего имени. Вероятно, потому, что это стало привычкой. А может, потому, что какая-то часть хочет услышать его — так, как это было всегда. Так, словно все происходящее — его нездоровый вымысел и ему сейчас спокойно скажут об этом, не держа обиды, напротив, признавшись, что это было в какой-то степени будоражаще и, вероятно, им стоило бы привнести это в одну конкретную часть их жизни. Но он смотрит в чужие глаза и как никогда ясно понимает: «их» жизни больше нет. Она осталась там, где один умный человек совершил маленькую оплошность, вскрывшую, словно наспех зашитую рану, огромную ошибку. И вот она падает на землю багровым пятном, растекается по промерзлой земле, а где-то вдалеке раздается единственный шаг, преодолевший то последнее, что осталось между ними. На спину ложится раскрытая ладонь, почти незаметно, почти неслышно, и его прижимают к себе, не обращая внимания на одеревенелость суставов и вен. Ухо обжигает чужое дыхание и вырвавшиеся вместе с ним слова: — Ты весь дрожишь, Мэй-Мэй. Тебе холодно? Разумеется, холод был здесь ни при чем. Даже будь на улице -40 градусов, он бы трясся не от этого. Единственная правда была в том, что ему сейчас чертовски, до забугрившейся кожи страшно. Но он кивает — кивает, словно болванчик, боясь, что любой отрицательный ответ может стоить ему жизни. В действительности он не знает, как относится к тому, что может потерять ее. Вероятно, потому, что его руки более и не держат ее и уже как несколько недель пусты. Почти. Они стоят так несколько минут — близко и вместе с этим бесконечно далеко — пока Яншэн вновь не подает голос, будто прочитав самые сокровенные мысли: — Чего же ты боишься? Мэй Няньцин словно в замедленной съемке опускает взгляд, мажет им по чужой руке, спрятанной в карман пальто. Она такая же, как та, что дрожит сейчас в кармане простой куртки. — Я знаю, что у тебя там оружие, — шепчет он, не в силах говорить громче. Яншэн склоняет голову ниже, словно искренне стремясь услышать. Некогда Мэй Няньцин находил эту привычку милой, и его сердце дребезжало всякий раз, как он наклонялся к нему так, как замирал, едва не переставая дышать — лишь бы расслышать и понять. Однако сейчас Мэй Няньцин усилием воли заставляет себя не отстраняться и молится, чтобы Яншэн понял его с первого раза. Потому что он не уверен, что сможет повторить эти слова так же спокойно. Все же везение — штука непостоянная. Но тот все понимает и хмыкает слегка. — Разве это оружие? Так, почти детская игрушка для почти детской забавы. На этих словах все внутри Мэй Няньцина переворачивается с ног на голову так резко, что его начинает мутить. О чем он вообще говорит? Он хоть понимает, что называет детской забавой? Он хоть понимает, что делает? Раздается резкий звук, и Мэй Няньцин вздрагивает, упираясь в чужую ладонь. В первое мгновение он хочет осмотреть себя, но быстро понимает, что на нем ни царапины. Лишь под ногами отливает в свете далеких фонарей продолговатый предмет. Скальпель. — Как ты и просил, — произносит Яншэн, блеснув чуть прищуренными глазами, и отпинывает оружие как можно дальше от себя. — Теперь твоя очередь. Я знаю, что у тебя тоже что-то есть. Мэй Няньцин смотрит на своего давнего знакомца, на нездоровый блеск в его глазах, из которых словно пропал весь искренний, живой свет. Что-то в них отталкивает с отвращением и вместе с этим тянет к себе слишком явно, слишком болезненно и извращенно. И Мэй Няньцин благодарит всех богов за то, что он здоровый человек без патологий и сомнительных наклонностей. Благодарит и морщится, не справляясь с реакциями своего напряженного организма. Он разом вытаскивает точно такой же скальпель и приставляет к чужой груди. Закругленный кончик упирается в шерстяное сукно, и он говорит, хватаясь за последние крупицы спокойствия: — Забери. Это не мое. Яншэн, кажется, удивлен не на шутку. Он моргает широко распахнутыми глазами, но покорно принимает вещицу, кладет ее в карман ровно на то же место, где покоилась предыдущая. Брови его чуть хмурятся в непонимании. — Заставил меня разоружиться, но тут же протянул новое оружие. Я ведь могу наделать им дел, — он проводит рукой по чужой одеревеневшей спине, поглаживая в бессмысленной попытке успокоить. Потому как следом звучат резкие слова: — Прямо как ты боишься. На землю падает мелкий снег, и Яншэн мягко сбивает с чужих волос его присутствие. Жест полный заботы, и от этого у Мэй Няньцина кружится голова. Он понимает, что должен сказать хоть что-то, но на ум ничего не идет. Его смелость истончается и скукоживается до неприглядного состояния прямо перед его наполовину погасшим взором. У него нет сил думать о том, что произойдет, когда ему, как невольному очевидцу, рассекут горло. Когда позволят упасть под ноги, смотря на его мучения с жестоким безучастием. Может, он захотел встретиться здесь вовсе не потому, что ему нужна была защита. Может, он сделал это потому, что так его тело быстрее найдут, только и всего. Чужие пальцы, скрытые за кожаной перчаткой, проходятся по его ледяной щеке, и сверху раздается нарочито мягкое: — Но что бы ты там себе ни нафантазировал, я не буду этого делать, — руки, трогающие его тело, вмиг исчезают, рассеиваются и утекают чуть дальше. Яншэн присаживается на колено и подбирает скальпель, на котором лежат одинокие снежинки. После поднимается и, спрятав его в карман, добавляет: — Однако тебе стоит сегодня поехать ко мне. Нам явно есть о чем поговорить. Мэй Няньцин не помнит, как оказывается в просторной машине, но вот они едут по трассе — одни среди множества, схожие с остальными и вместе с этим несущие тяжелую тайну за молчаливыми ртами. Перед глазами повисают камеры, оставшиеся далеко позади, и слабые отпечатки следов. В машинах, мимо которых они проезжают, семейные пары, где некогда общее между ними — обсуждение рутинных дел и иногда — теплая рука, покоящаяся на колене. В машине рядом резвятся дети, на которых из последних сил пытаются не повышать голос. И общее здесь — желание, что они озвучили некогда и, не закрывая сердца, остались этим довольны. По крайней мере, так ему казалось. Будто они вдвоем справятся со всем и смогут осуществить свою дикую, но искреннюю мечту. Он смотрит на постукивающие по рулю пальцы и едва не поддается привычке закрыть глаза, едва не верит в ощущение безопасности. Но вся усталость мигом пропадает, когда из магнитолы доносится: «С вами Ма Лин, ведущая сегодняшней сводки новостей, и вот что известно на данный момент о последней жертве Безликого мечника…» Мэй Няньцин отрывается от стекла, прижавшись к которому сидел все это время. Делает малейшее движение, чтобы повернуться, но чужие пальцы уже соскальзывают с руля и выключают магнитолу, прерывая вещание. В машине повисает тишина. Яншэн встречается с его удивленным взглядом — остатками, которые он не успел скрыть — и делает взмах ладонью, указывая на что-то впереди. Лишь тогда Мэй Няньцин понимает, что они остановились перед высоткой, сияющей огнями на крыше и по сторонам. — Я помогу тебе выйти, — произносит Яншэн и выскальзывает из машины прежде, чем Мэй Няньцин успевает возразить. Перед ним открывается пассажирская дверь, и он смотрит на протянутую ему руку неприлично долго, все кутаясь в куртку, которую так и не снял в начале их поездки. Горло болезненно сжимается. У него нет выбора, правда? Его просто нет. Поэтому все, что ему остается — молча вложить свою ладонь и выйти, стараясь не выглядеть как паршивая овца, которую ведут на заклание. Прикосновение обжигает, но он лишь кивает и, едва ступив на землю, как можно аккуратнее высвобождает руку. В первую секунду Яншэн сжимает пальцы, словно закрывает смертельную ловушку, но тут же расслабляется, отпускает без единого слова и ставит машину на сигнализацию. Они вместе проходят вдоль импровизированного сада, украшенного в честь скорого празднования Нового года, заходят в вестибюль, где охранник очень дружелюбно здоровается с ними, уже давно не спрашивая, родственники они или друзья. Дальше ни в коридоре, ни в лифте ни души. Они проделывают весь этот путь молча, где один выпускает наружу всю свою непринужденность, а второй старается не сжиматься всеми внутренностями, всей бурлящей внутри кровью. Они ведут себя так, словно поругались: словно ему пришлось выслушать лекцию о вреде кофеина, переработок и выдавленных улыбок. Мэй Няньцин бы напомнил о том, что он взрослый человек, аренда сама себя не оплатит, и в который раз отказался бы от чужой помощи. Они ссорились только по одному поводу: кто-то из них двоих не заботился о себе достаточно. Но проблема была в том, что он заботился о себе настолько, что в упор не увидел пропасть, что открылась перед другим. Эти несколько недель он только и думал о том, каким образом так вышло, что он ничего не заметил. И с болью отгонял непрошенные мысли, где вопрошал, почему Яншэн не мог подсесть на наркотики, почему не страдал от жесточайшей депрессии. Отвести его в рехаб или вытащить из петли было бы намного проще, чем… — Мы дома, — звучит над ним спокойный голос. Он моргает и смотрит прямо в глубину коридора с обувными полками, большим зеркалом и белыми полами. Сердце сжимается, но Мэй Няньцин делает шаг вперед и слышит, как замок позади закрывается с отчетливым щелчком, от которого стынет кровь в жилах. Он понимает: пути назад нет. Он заперт здесь наедине с человеком, которому признался в том, что знает о нем достаточно. Может, теперь уже и вовсе все. Яншэн становится позади и снимает с него верхнюю одежду галантным и очень аккуратным жестом, как обычно. Как обычно. Слова режут чувствительную плоть, и он присаживается, снимает с себя обувь, стараясь не думать о том, что уже в который раз истекает кровью из-за того, кто не оставил на его теле ни малейшей царапины. Может, было бы проще, если бы Яншэн зарезал его прямо там? Или завел в какой-нибудь другой двор — он же кружил в поисках парковочного места, должен был заметить, что камеры есть не везде. В сердце правительства тоже есть неработающие клапаны. Но вот они здесь, идут на кухню. Он присаживается на мягкое сидение, складывает на коленях только вымытые руки и взглядывает в сторону окна, куда-то за стекло, за ночь и разносящийся по округе снег. Мэй Няньцин стал чаще смотреть в окна и отражающие поверхности. Возможно, потому, что не чувствует себя свободным. Возможно, потому, что хочет выйти из этого ужасающего замкнутого круга. Но не может. — Я заварю кофе. Ты будешь, Мэй-Мэй? Он поднимает голову и смотрит на Яншэна, настойчиво избегая взгляда. Тело напрягается. — Я не буду, спасибо, — говорит он, и собственный голос даже ему кажется чрезмерно сухим. Он как будто напрашивается на смерть. — Почему? Ты же обычно пьешь его в это время, — звучит в ответ, и Мэй Няньцин сцепляет руки в прочный замок, стараясь оставаться в реальности. Сглатывает. Раздражать его нельзя, а он, судя по нахмурившимся бровям, близок к этому. Хотя никогда раньше не был. Не за секунду, не за одно мгновение. Мэй Няньцин поворачивается и кивает с покорностью. Исправляет свою ошибку. — Да, прости, буду. Яншэн смотрит на него мгновение и отворачивается. Включает кофемашину, вкладывает в нее капсулы и подготавливает кружки, на одной из которых разгораются звезды далекой галактики. Мэй Няньцин привык думать, что это MACS0647-JD — галактика в созвездии Жираф, самая далекая на сегодняшний день. 13,3 миллиарда световых лет. А сколько сейчас между ними? Он смотрит на чужую спину, скрытую за темным жилетом. Она напряжена, несмотря на всю непринужденность, которой его пытаются одурачить. Руки двигаются выучено, почти механически, в давящей тишине, накрывшей их бетонной плитой. В каждом жесте, в каждой клетке чужого тела — грусть. За столько лет Мэй Няньцин выучил его привычки и эмоции. За несколько недель их трудно переделать, трудно скрыть от того, под чьим взглядом они становились, обрастали отличительными чертами. Он чувствует чужую подавленность, и ему самому становится от этого грустно. Щелчок, и кухня наполняется ароматом кофе. Одна мысль об этом должна как-то успокоить, но он думает лишь о том, что короткая передышка скоро закончится и прятаться больше не получится. Яншэн добавляет в кружку совсем немного молока и передает ее Мэй Няньцину в руки. Кожа не соприкасается, как раньше, в якобы случайном движении, улыбка не расцветает на лицах, унося с собой тяготы прошедшего дня. Прежде они говорили без умолку. Он сидел в кресле, купленном и поставленном здесь специально для него, пока Яншэн хозяйничал, делая кофе или разогревая еду. Ему всегда было важно, чтобы Мэй Няньцин знал, что едва он переступит порог этого дома, как ему больше не нужно будет ничего делать. Можно только рассказывать о том, что произошло за неделю, о том, что они еще не успели обсудить или, наоборот, о чем говорили перед сном, лежа в разных кроватях в разных частях города, где у одного просторная четырехкомнатная квартира, а у другого — самое обычное однокомнатное жилье, узкое, маленькое и непомерно дорогое. Они мечтали съехаться. Мечтали продолжить эту жизнь вместе. Так что же случилось? Мэй Няньцин смотрит на дымящийся кофе у себя в руках и не замечает, как он обжигает ладони через эмаль. Яншэн берет свою кружку и указывает на столовую, не отрывая от Мэй Няньцина пристального взгляда. Конвоирование продолжается. Он покорно встает, поправляет подушку и проходит в другую комнату. Его душа была бы бесконечно благодарна, если бы Яншэн занял место во главе огромного стола, однако стоило Мэй Няньцину сесть на один стул, как тот сразу же занял соседний. Между ними было так мало места, что он невольно вжался в спинку. Это должно произойти сейчас, или он может вновь разозлить его. Мэй Няньцин сглатывает, проталкивая в горло не слюну, но очередную порцию страха. Его уже так много, что будь он гниющей изнутри едой, которую вовремя не выбросили, Мэй Няньцина бы, вероятно, уже вырвало. Но это всего лишь эмоции. От них если и тошнит, то ментально — так, что никто не видит. Он поднимает голову и наконец сталкивается с чужим взглядом, защищенным легким прищуром и нахмуренными бровями. Холодом. Они никогда так друг на друга не смотрели, и от этого простого факта все внутри сжимается. — Я думал, мы так и будем играть в обратную версию гляделок. Спасибо, что даешь мне понять, что я могу ошибаться, — говорит Яншэн, и в голосе его слышится отчетливо мягкость. Губы трогает легкая улыбка, когда он произносит: — Ты готов поговорить со мной? Мэй Няньцин смотрит в чужое лицо, светлое и спокойное теперь, после неожиданной смены настроения, и ему кажется, что он напридумывал себе лишнего — того, чего никогда не было, того, что никогда не относилось к этому человеку. Яншэн бы никогда так не поступил. Разве нет? Пальцы с новой силой вжимаются в белую кружку, по подушечкам проходится пламя — его скудные остатки — но и этого оказывается достаточно, чтобы дать новый импульс, который мог бы вернуть ему чувство ясности. Яншэн никогда бы так не поступил, верно. Однако вот они, сидят рядом, и его близость пугает до боли, проходящей через внутренности затупленной стрелой. Он бы никогда так не поступил, однако почему же не отрицает ни одной плохо заглушенной мысли? Кивок получается смешанным, словно краски на картине, нарисованной с плохо скрываемой ненавистью к тому, что происходит. К самому себе. Ему кажется, что Яншэн попытается оправдать себя в еще один крайне подходящий для этого раз, однако тот делает короткий взмах, притворяется, что не замечает, как чужое тело вздрагивает в ответ, и говорит: — Замечательно. Тогда ты можешь задавать вопросы, а я отвечу на все, что тебя интересует. Не переживай, я буду честен. Мэй Няньцин с каждой новой секундой, проведенной здесь, все меньше уверен в том, что ему нужна честность. Какой-то его части болезненно хотелось бы, чтобы ему насильно открыли рот и отправили самую грязную, самую отравляющую ложь прямо в желудок, дабы ему не пришлось жевать, не пришлось думать. Но другая его часть сопротивлялась, не верила ни наигранной небрежности, ни спокойствию, ни мягкости чужого взгляда. Она была готова бороться до последнего вздоха, ведь лучше умереть, чем жить во лжи и дальше. Однако правда заключалась в том, что он сам находился где-то посередине и был вынужден балансировать между опасными крайностями. Казалось, его мозг, взвинченный, вздыбленный, сейчас так же опасен, как и человек напротив. Но нужно сделать этот шаг вперед. Мэй Няньцин открывает рот и задает именно тот вопрос, который не давал ему ни есть, ни спать долгие недели: — Ты и есть Безликий мечник? — Голос сухой, шершавый, словно старая бумага, и он режется о края с каждым новым словом. Яншэн подносит ко рту чашку и делает глоток, долгий. Кадык его дергается, словно струна перед натяжением, и тут же возвращается на место. Он взглядывает на Мэй Няньцина и медленно кивает: — Можно и так сказать. Это правда. Ему на мгновение кажется, будто он лишился слуха, а вместе с ним — здравомыслия. В ушах начинает опасно звенеть, глаза бессмысленно уставляются в одну точку, выбранную случайно. Он делает несколько глубоких вдохов, стремясь отогнать от себя наваждение, вернуться в сознание. Звон проходит, он опускает взгляд и только сейчас понимает, что пальцы его частично расслаблены, а кружку помогает держать чужая рука. Мэй Няньцин тут же забирает ее, смазанно кивнув, и, не глядя на Яншэна, спрашивает: — Ты уверен, что это правда? Тебе не кажется? Ты… Ты пьешь свои таблетки? — Он не выдерживает и все же вновь встречается с чужим взглядом. В собственной душе отрицание, а в глазах — мольба задыхающегося, с немым криком в изломанном рту. Но Яншэн качает головой, безжалостно отметая чужие надежды, и произносит с легким смешком: — Так много вопросов. Ты поразителен, Мэй-Мэй. Видишь, можешь говорить со мной, когда хочешь, — он вновь делает несколько глотков и улыбается. — Я принимаю свои лекарства по часам, каждый день, с большим количеством воды, как мне прописал врач, как мне советовал ты. Но это все еще правда. Потому что у меня не шизофрения и я прекрасно осознаю, что сделал кто-то другой, а что — нет. Он делает крошечный вдох и наклоняется к чужому лицу, обходит щеку и шепчет прямо в ухо: — Их убил я. Мэй Няньцин чувствует, как его тело стремится унести его подальше отсюда или по крайней мере отшатнуться, но он так и продолжает сидеть, не в силах пошевелиться. Ему остается лишь смотреть в чужое лицо распахнутыми до предела глазами, перед которыми не проносится ничего. Ни отголосков его мыслей, ни тем более жизнь. Его не убили. Не физически. Его тело было в полном порядке: оно все так же чувствовало теплый воздух комнаты, мягкость одежды, чужой взгляд. Но его душа истекала самой настоящей кровью, густой и темной, вязкой. Напоминающей ему о том, что его ранили. — Но почему? — спрашивает он беспомощно, чувствуя, как ему хочется вцепиться в каждое слово, вышедшее из чужого рта, и разорвать его в попытках добраться до истины. Оправдать… Оправдать его. Но человек напротив не нуждался в том, чтобы его оправдывали. Он устроился поудобнее, словно это был рутинный разговор, и заговорил, взвешивая каждое слово, добавляя ему ценности. Словно вкладывал их в чужие руки с готовностью, давая ногтям вспороть нутро каждого и вывернуть наизнанку в проверке, которая не принесет результатов. Потому что он ничего не скрывает. Его слова — не Троянский конь. Они — меч, вытащенный из ножен, в клинке которого явь. — Потому что я терпеть не могу грубых людей, ты это знаешь. Я готов стерпеть недовольство, вызванное болью, дискомфортом, но я ненавижу, когда меня используют в качестве куклы, на которой можно выместить свой гнев. Мэй Няньцин хмурится. Этот человек убивает просто потому, что не любит, когда люди грубят ему? Нет, все не может быть настолько просто. Он отставляет в сторону кружку и спрашивает, вкладывая в свой голос всю оставшуюся по отношению к нему мягкость: — В этом правда вся причина? Чужие глаза загораются на мгновение. Яншэн наклоняет голову и произносит: — Не проще ли думать, что я безжалостный убийца, которому не нужна причина для совершения преступления? — он вдруг хмыкает и продолжает уже другим тоном, более мягким: — По крайней мере так мне казалось изначально. Но ты заслуживаешь лучшего. Ты заслуживаешь правды, Мэй-Мэй. После этого он посмотрел на Мэй Няньцина, зацепился за его неловкий взгляд и улыбнулся, словно обрадованный тем, что на него смотрят. Что его слушают. В этот короткий миг он казался невинным ребенком, ожидающим наказания, но вместо этого получившим прощение, выраженное не в словах, но в действиях: во взгляде, что не избегает, в теле, что не дрожит в ответ на прикосновения. Он указывает на чужую кружку и спрашивает: — Ты будешь пить? Мэй Няньцин, сбитый с толку неожиданным вопросом, бездумно опускает голову, смотрит на остывший кофе, который он так и не тронул, и качает головой, вероятно, уподобляясь бестолковому теленку. Не находит в себе сил выдавить хоть слово. Он лишь надеется, что не встретит в чужом взгляде раздражения или чего похуже. Но Яншэн остается спокойным. Он поднимается, касается Мэй Няньцина и вновь оставляет без внимания чужую скованность. Помогает ему подняться и, сравнявшись с чужим лицом, произносит: — Тогда пойдем в гостиную. Продолжим наш разговор там. Мэй Няньцин кивает вновь и позволяет довести себя до комнаты так, будто он слаб и болен. Он чувствует, как чужие пальцы периодически вцепляются в его плечи, а после быстро расслабляются, будто боясь, что он заметит. Но это его тело. Естественно, он заметит. Однако это не значит, что он станет подавать вид. Когда Яншэн касается его, нарушает границы, ведет себя так, будто ничего не произошло и не происходит, лучшее, что он может сделать — подчиниться, выказать всю возможную покорность. Мэй Няньцин сделает все, о чем он попросит, если будет необходимо. Но не из любви, уже не из нее. Он садится на диван и тут же сдвигается в сторону, освобождая место куда большее, чем всегда. Еще одна потеря, которая клыками впивается в его замершее тело. Мэй Няньцин смотрит на Яншэна, севшего напротив, и втайне умоляет, чтобы взгляд его стал хоть на самую малость — ничтожную и жалкую — острее. Однако чем больше времени проходило, тем привычнее Яншэн смотрел на него. Еще немного, и, казалось, он не будет отличаться от того человека, в которого Мэй Няньцин некогда влюбился. Один щелчок пальцев, и желтый свет, окружающий их, гаснет. Сердце Мэй Няньцина подскакивает, дернув сосуды, но не успевает он испугаться в полной мере, как рядом загорается торшер. Яншэн убирает руку обратно на колени и поворачивается к нему. — Я расскажу тебе все. Верить или нет — твой личный, естественный выбор. Я не стану тебя переубеждать. Мэй Няньцин кивает так, будто в этом есть необходимость. Яншэн вдруг переводит взгляд за окно, незанавешенное и крайне открытое. Смотрит вглубь, словно в попытках разглядеть что-то, что неспособен увидеть человеческий глаз, и начинает спустя минуту тишины: — Как ты знаешь, отец потребовал, чтобы я работал в его клинике. Ему было не важно, какие у меня цели, какие приоритеты расставлены в моей жизни, что делать с пациентами. Разумеется, я не был единственным хирургом в той простенькой больнице, и это позволило ему выдрать меня оттуда с корнями в один день, просто сказав: «Ты нужен мне там». Мне пришлось подчиниться. Ты знаешь и то, что это частная клиника нашей семьи и туда непросто попасть тем, кто живет самой обычной жизнью. Не потому, что моя семья испокон веков презрительно смотрела на тех, кто беспомощно барахтается внизу. Просто в них нет необходимости. Основной доход приносят слои повыше, в чемоданах, желательно в долларах. Именно они задают цены, из-за которых двери открываются только для них. И это крайне сильно раздражало меня поначалу. Мне было куда проще в окружении обычных людей, чьи движения зачастую несут на себе тяготы жизни, а в глазах теплится надежда на то, что их страховка будет способна покрыть все расходы или хотя бы часть. Потому что, видишь ли, за то, чтобы лишиться органов и опухолей законным способом, нужно много заплатить. Если у кого-то возникали с этим проблемы, я помогал чем мог. Это несложно, когда есть деньги. Я мог понять их недовольство болью, когда им казалось, что врачи сделали что-то не так или непременно сделают. Тяжело поверить в то, что с тобой будут хорошо обращаться, когда ты не вложил в чужой карман ничего из того, что могло бы гарантировать безопасность твоему телу. Поэтому когда я стал работать в клинике семьи, для меня двойным ударом стало иное обращение. Этим людям не было страшно, что к ним могут относиться как к паршивым овцам, дефектным и ничего не стоящим жизням. Напротив, они искренне считали, что из-за денег, которые они вложили в свое здоровье, им можно все. И отец позволял им помыкать медицинскими работниками, считая, что отделался меньшим злом. В конце концов его собственное благосостояние напрямую зависело от их настроения. Был один мужчина, которого мало интересовали молодые медсестры или медбратья. Ему доставляло особое удовольствие видеть у себя в палате тех, кто делал ему операцию. Стоит сказать, что некоторые богачи настолько самоуверенны, что пренебрегают собственным здоровьем до крайности. А потом приходится стоять над ними по 15-20 часов, вырезать опухоль, надавившую на органы по соседству, распутывать сосуды и ставить их на место в несколько пар рук. Все ради того, чтобы в итоге тебя отчитали, словно провинившегося юнца, предавая проклятиям всю твою семью и твоих неродившихся детей. Они не понимают, что болеть будет, даже если они напихают в свой живот самые крупные купюры. Как не понимают, что они не единственные в клинике, есть и другие люди, которым нужна помощь. Позже оказалось, что этот мужчина специально платил в три раза больше, чтобы иметь возможность исторгать проклятия на персонал и заставлять их делать то, что они не должны. Эдакий фетиш, если можно так сказать. — Он… заставлял тебя делать что-то? — спросил Мэй Няньцин дрогнувшим голосом, прервав рассказ. Казалось, его не должно это заботить, если учесть то, в каком положении относительно друг друга они находятся теперь. Тем не менее он задал этот вопрос и получил на него ответ. — Просил проверять состояние его швов до последнего дня, даже когда в этом не было необходимости, и колоть препараты, потому что «никто не может делать это лучше хирурга». Детский лепет по сравнению с тем, что он заставлял делать другого врача, которого не мог защитить образ семьи. — Яншэн вздыхает и сцепляет пальцы в замок. — Тем не менее даже это было несколько унизительно. Он превратил свое нахождение в клинике в личный ад для каждого, но суть не в этом. На самом деле там есть возможность лечиться под вымышленным именем. Это не значит, что пациентами не нужно оставлять личные данные, но знал их только главный врач и бережно хранил в сейфе. Этот мужчина показался мне крайне странным. Было в нем что-то отвратительно двоякое, но я никак не мог понять, что именно. Пока не влез в отцовский кабинет и не скопировал все его личные данные. Там не было привязанного счета, но был номер телефона, действующий и действительно принадлежащий ему. — Люди слишком любят ставить на фото профиля собственное лицо. А его я узнаю в любом виде и состоянии, — Яншэн произносит эти слова, и они покидают его тело легко, словно дуновение ветерка, но Мэй Няньцина пробивает внутренняя дрожь. Потому что в них тоже есть что-то двоякое, опасное. Что-то, от чего нужно бежать. Но он сидит рядом, не шевелясь, желая услышать все, пусть это и будет стоить ему слишком многого. Тем не менее Яншэн продолжает: — Я пытался узнать что-то о нем самостоятельно, но ничего не вышло. Видишь ли, я силен только в том, чтобы разрезать, доставать и зашивать. Работа детектива не входит в круг моих профессиональных интересов. Но я знал одного человека, которому это под силу. Мы учились вместе два курса. В какой-то момент он отчислился, сказав мне, что никогда не хотел быть врачом, но его заставили. Однако он только пришел с похорон этого человека, поэтому теперь может делать что угодно. Мы немного сблизились на этой ноте, и он признался, что всегда мечтал быть программистом, а еще лучше — хакером. «Я хочу иметь возможность узнать о человеке все, даже если его цифровой след будет ничтожен. За это хорошо платят, особенно в даркнете». Я связался с ним анонимно, попросил узнать, что получится, о бывшем пациенте и заплатил сверху за любую другую наводку. Мне казалось, что он ничего не сможет найти — в конце концов у всех влиятельных людей есть система защиты, которая делает их недоступными, создает только видимость прозрачности, за которой невозможно разглядеть даже тени. Прошло несколько недель, и мне пришло письмо с прикрепленным к нему архивом в несколько сотен гигабайт. Там же была приписка: «Все скачивать не стал. Это для примера. Открывайте на свой страх и риск, потому что ничего хорошего там нет». Хорошего там действительно не было. Оказалось, что у него есть целая система отбора и принуждения самых разных людей для участия в… сомнительной деятельности. Сотни видео с жестоким обращением, пытками, накачиванием тяжелыми наркотиками, — и все это разбросано по разным порносайтам. Те деньги, которые он получает с этого — капля в море, но тем не менее он продолжает развивать свой теневой бизнес. Скорее всего, это просто «хобби», за которое его не привлекут к ответственности. Я пытался добиться от полиции хотя бы чего-то, прикреплял то, что можно отдаленно посчитать доказательствами, однако дело так и не возбудили. За этим определенно кто-то стоял. Удивительно, что после такого мне не стали поступать письма или звонки с угрозами, но я знал, что меня уже пытаются отследить. Потому что им не нужны проблемы, даже если они кроются в бессмысленных попытках воззвать к правосудию и здравому смыслу. Я вспомнил, что оставлял ему свой номер телефона, как и людям из полиции. Соотнести не составило бы никакого труда. — Мне стало страшно, — проговорил Яншэн, и Мэй Няньцин, и без того напряженный, ощутил это каждой клеткой своего тела. Ему тоже было бы. Ему и есть. На какой-то момент ему захотелось протянуть руку, сжать пальцами чужую ладонь, но он так этого и не сделал. Не смог, но не нашел в этом ни успокоения, ни разочарования. Вообще ничего. Яншэн отвел взгляд от стекла и продолжил: — Но я боялся не за себя. У меня не настолько сильная протекция, но у тебя нет никакой. Ты казался мне беззащитным, и я не знал, когда ты сделаешь свой последний шаг по моей вине. Я стал активно навязывать тебе свою компанию, но даже самый недалекий человек понял бы, что это не поможет. Поэтому у меня не осталось выбора. Я знал, где он живет. Выяснить его распорядок дня не составило труда. Более того, он пользовался той же охранной системой, что и моя семья. Я знал принцип ее работы. От лишних проблем меня спасло то, что он жил один в отдаленном от остальных доме. Видимо, не любил скученность, и, учитывая его наклонности, понятно почему. Однако его вежливости хватило на то, чтобы подсказать мне дорогу, когда я попросил. Он даже узнал меня, но было уже поздно. — Ты убил его прямо там? — спросил Мэй Няньцин. Чужой взгляд вдруг потух на мгновение, словно из него вывели по тонкой трубке весь свет. Яншэн хмыкнул и покачал головой: — Что ты, он был мне очень нужен. Я приставил скальпель к его горлу и попросил подойти к экрану. Пришлось прервать его крики о том, что он может дать мне столько денег, сколько пожелаю. Мне не нужны были его деньги — только одна выразительная улыбка в камеру. И он улыбнулся, очень криво, дрожащими губами. От прежней надменности не осталось и следа. Сработала система. Ворота, а за ними и дверь, открылись. Я убрал скальпель, и ему показалось, что беда миновала, но это было только начало. Я приложил его головой о каменную стену сразу же, как дал почувствовать себя в относительной безопасности. Но не убил. Он был не очень тяжелым, похудевшим после операции, поэтому мне было несложно его нести. Двери уже автоматически открылись, поэтому мне осталось лишь занести его в дом. Я остановился в ближайшей комнате, положил его на пол, надел бахилы и стал мучительно думать, что мне делать дальше. В какой-то момент я решил, что если не найду никаких доказательств того, что он знает о том, кто именно попытался донести на него, то не трону его. На самом деле я понимал, что этот метод нерабочий: в конце концов он видел мое лицо и с большой вероятностью вспомнил бы, что дошел до комнаты не своими ногами, но некоторое время я упорно пытался найти иной путь, повернуть назад. Мне было страшно. Мне было очень страшно, Мэй-Мэй. Они пересекаются взглядами, и маленькие льдинки в чужих глазах вновь загораются, стоит им соприкоснуться с чужой темнотой ночи. Яншэн тянется к нему, вновь уподобляясь ребенку, запутавшемуся, испуганному, но у Мэй Няньцина не хватает слепой доброты, чтобы взять его за руку. Вместо этого он чуть сдвигает колени в сторону, отчего чужая ладонь ложится на искусственную кожу дивана. Отчего-то ему кажется, что Яншэн не разозлится, что он больше подавлен, чем раздражен, и его догадка оказывается верной, а он сам — все ближе к моменту, когда бронежилет особого отношения перестанет прикрывать его слабое тело. Яншэн немного хмурится, но при этом сохраняет спокойствие. Рука вновь ложится на собственное колено, и он продолжает, словно этой сцены между ними никогда не было: — Тогда я решил, что мне нужно основание для того, чтобы причинить ему вред. Я начал перерывать документы и в конце концов нашел на компьютере, чудом оказавшемся без пароля, целое досье на двух личностей. Он остановился и коснулся себя. Мгновение — и глаза Мэй Няньцина распахнулись. Яншэн указал на него. — На нас. Он замер. Что за глупости? Они же не в каком-нибудь детективном сериале, где при желании действительно можно найти кого угодно. Это могло сработать раз, он действительно мог выследить Яншэна, но каким образом нашел и его? Мэй Няньцин стал судорожно соображать, после чего глухо спросил: — У тебя ограниченный доступ к профилю? Яншэн безрадостно улыбнулся: — Теперь да. Но тогда не был. Одно это все объясняет, не говоря уже о других не самых законных способах. Даже без взлома нетрудно выйти на человека, с которым он общается больше всего: это видно по комментариям, совместным фотографиям. Хоть они и держат свои отношения в секрете, едва ли этого человека волновало, друзья они или любовники; главное — причинить вред. — И много там было всего того, о чем он не должен был знать? — задает Мэй Няньцин очередной вопрос, в душе, к сожалению, уже зная ответ. Яншэн кивает: — Достаточно, чтобы лишить нас всего. — Его губы на мгновение становятся одной тонкой линией, по которой проходят быстро размышления. — Там были адреса, номера телефонов, места работы, названия университетов, школ. Личные данные родственников. Все, что я использовал для того, чтобы понять, кто он, этот человек обратил против меня. И в этом только моя вина. Я не знаю, как бы действовал, если бы это касалось только меня, но знал, как нужно действовать в данной ситуации, в конкретный момент. Я предвидел достаточно и без этого, поэтому пришел не с пустыми руками. Яншэн поднимает доселе опущенную голову и вновь касается Мэй Няньцина своим взглядом. На лице появляется выеденная улыбка, когда он произносит: — Я убил его, пока он был без сознания — полоснул скальпелем по сонной артерии. Быстро и почти безболезненно. Наблюдал, как он истекает кровью на белом ковре в собственной гостиной, не приходя в сознание. Я проверил пульс, удостоверился, что он действительно умер. В голове звенело и вместе с этим было так тошнотворно пусто. А я все смотрел на труп и думал о том, что всегда боялся, что пациент умрет у меня на руках: в операционной или после. Теперь же я чувствовал липкое восхищение от того, что он действительно умер. У меня получилось. Мы были в безопасности. Я вышел на улицу, закрыл ворота, и сигнализация вновь заработала. Больше я бы не смог попасть в этот дом, даже если бы захотел. А я не хотел. Не помню, как добрался до своей квартиры. Очнулся только на следующий день во все той же звенящей тишине. — Разве тебя не должны были быстро вычислить? Там ведь камеры. — Я выключил их, стер данные через компьютер, вытащил жесткий диск. Сделал все, чтобы стать призраком, которого никогда не было. Остальные камеры висели только на главной дороге. Последняя была за несколько километров от дома, после этого — одно сплошное пятно. Видимо, не просто так, но спасибо ему за это. Мэй Няньцин чувствовал, как на протяжении всего рассказа что-то внутри него неприятно выпускает когти, скребет, разрывает ткани. В горле стоял ком не по размеру, забирающий на себя любые попытки продолжить нормально дышать. Взгляд его коснулся белого ковра под ногами, прошелся по ворсинкам. В нос ударил фантомный запах крови, и внутренности его вдруг сжались до предела. Мэй Няньцин держался, сколько мог, но все же не выдержал. Болезненный звук покинул его тело, и Яншэн замер, впервые замолчав не по собственному желанию. — Прости, я могу опустить детали или вовсе рассказать тебе что-то еще, не касающееся темы, — но он оборвал свои слова так же быстро, как начал. Вид Мэй Няньцина, сгорбившегося, держащего раскрытую ладонь у рта, словно больно полоснул по нему самому. Он поднялся и сказал: — Я принесу воды. Однако тело его, едва сдвинувшись, замерло — Мэй Няньцин взял его за запястье поверх часов, резко и крепко. — Я не буду пить. Все в порядке. Продолжай, — произнес он, но так и остался сидеть с опущенной головой. Глаза его были прикрыты из осторожности, чтобы не задевать ими все тот же до больного выбеленный ковер. Клининг хорошо поработал, но слова Яншэна каким-то образом извратили чужой труд. Или это исключительно заслуга его мозга? По большей степени, вероятно, даже не они, а бесконечная измотанность. Чужие глаза так и отражали притихшую фигуру крайне искаженным зеркалом, царапинами, в которые падало увиденное ради того, чтобы подняться из последних сил. Каждая следующая глубже предыдущей, а мысли спутаны в разодранный клубок. Яншэн вздыхает и говорит: — В худшем случае так тебя стошнит водой, а не желчью. Я принесу. Мне все равно нужно зайти в кабинет, взять кое-что. Мэй Няньцин отпускает его руку, понимая, что и так держал ее непозволительно долго. Он не смотрит Яншэну вслед, не вслушивается в удаляющиеся шаги — лишь чувствует, как его тело протестует всеми доступными способами, как горит мозг. Этот человек относится к нему непомерно доброжелательно. Ему впервые приходит в голову мысль о том, что каждый раз, когда Яншэн вел его под руку, он не пытался удерживать его рядом, не давая сбежать. Чего он хотел для него на самом деле, так это… Безопасности. На самом деле его прикосновения не отличались от прошлых — все такие же аккуратные, мягкие. Из общего ряда выбиваются лишь нервозность и наигранная непринужденность. Возможно ли, что все остальное придумал он сам? Мэй Няньцину вспоминается, как Яншэн положил ему пальцы на щеку и погладил, приблизился, даже зная, что у того в кармане оружие. Глупости. Ему все это только кажется. Он морщится и закрывает лицо руками. Раньше он делал так исключительно от смущения. Сейчас же его разрывали изнутри столь противоречивые чувства, что ему хотелось спрятаться, скрыться ото всех. Искренне поверить в то, что это можно пережить. Однако правда, конечно, заключалась в том, что ничего внутри него не успокоится, не смирится. Да, они были в опасности, и Яншэн сделал все возможное, чтобы вернуть их жизни в привычное русло. Но то, какой способ он для этого выбрал, заставлял нутро холодеть. Для Мэй Няньцина не имело значения, насколько этот человек был отвратительным — не Яншэну было с ним разбираться. У него в действительности было достаточно связей для того, чтобы замять конфликт, но он не ввел их в действие, ничего не сказал, ни слова. Мэй Няньцин искренне поддерживал любой способ решения проблемы, кроме одного. Потому что никто не заслуживает смерти. В коридоре послышались легкие шаги, и он приподнял голову. Только сейчас до него дошло, что он сжимал ее в тисках собственных рук до отчетливой боли. Ладони тут же легли на колени, и Мэй Няньцин посмотрел на Яншэна, на его длинную тень, расстилающуюся за ним широким хвостом. Пальцы коснулись кружки механическим движением, и он сжал ее посильнее, накрывая изображение солнца. Прекрасно осознавая, что в его горло не попадет ни капли. Яншэн сел напротив и положил на колени крафтовый конверт. В таких обычно доставляли коллекционные карточки и открытки, но Мэй Няньцин очень сомневался, что он хочет похвастаться своим новым приобретением в такой момент. Даже если бы захотел, он вряд ли смог бы изобразить заинтересованность. Яншэну пришлось бы довольствоваться абсолютно пустым взглядом. Однако тот даже не попытался открыть конверт. Вместо этого он прошелся взглядом по Мэй Няньцину, как бы проверяя его общее состояние, и спросил: — Стоит ли мне переходить к следующему человеку, или тебе нужно еще немного времени? Ему бы и всех лет жизни не хватило на то, чтобы кивнуть с искренностью и попросить продолжить. Но едва ли хоть у одного из них было столько времени, поэтому он солгал: — Ты можешь продолжить, — а потом, подумав немного, произнес: — Но перед этим я бы хотел задать вопрос. Почему ты не подошел к нему со спины? Если бы ты так сделал, разве встал бы столь остро вопрос об его убийстве? Он ведь не видел бы тебя. Взгляд Яншэна ускользает и на некоторое время сосредотачивается все на том же окне, будто оно было безопасной стоянкой для собственных мыслей. Он тяжело вздыхает, хмыкает на самую малость и произносит: — Вероятно, потому, что я хотел видеть его лицо. Хотел знать, разозлится он, увидев меня, испугается ли. Когда на его губах появилась улыбка, мне стало так обидно. Возможно, он чувствовал то же самое, когда понял, что у меня есть целая корзина его грязного белья, — он переводит взгляд на Мэй Няньцина и улыбается: — Лишь когда я ударил его о стену, мне в голову закралась мысль о том, что я бы выбрал ту же тактику: улыбнулся бы, зная, что пальцы уже держат чужое сердце и лишь мне одному решать, когда они сомкнутся до предела. Ведь он думал, что я ни о чем не подозреваю. Мое появление могло быть неожиданным, но не испугало его достаточно. Что хорошо, потому что я не люблю встречать сопротивление. Даже если на тот момент я об этом не задумывался. Его взгляд, до этого полупустой, вбирает в себя остатки осмысленности по той же тонкой трубке, и он сосредоточивает его на Мэй Няньцине. — Мой ответ удовлетворил тебя? — спрашивает Яншэн мягко, вновь возвращаясь к тому образу, который люди используют, когда говорят о мелочах, рутине, когда вливают свои самые обычные чувства в столь же обычные вещи. Мэй Няньцин же лишь вымученно кивнул. Он чувствовал перемену в чужом характере, пусть и не мог коснуться ее, выпутать из все того же темного клубка — средоточия самых разнообразных мыслей; понять логически, когда все это началось, как продолжается и закончится ли вообще. Он прикрывает глаза. Должно закончиться. Рано или поздно. Сейчас же ему оставалось лишь слушать и заставлять его говорить все больше, больше, больше. У них впереди была целая ночь, и Мэй Няньцин невольно проживал ее так, будто она могла стать последней. Он поморщился. Брови Яншэна чуть нахмурились, но он, тем не менее, начал следующую главу своего рассказа: — Прошло несколько месяцев, в течение которых я отслеживал новости, слушал подкасты, но нигде не говорилось ни слова о мужчине, которого я убил. Мне потребовалось время, чтобы понять, что, вероятно, его родственники сами замяли эту историю, боясь, что кто-то из журналистов начнет копать вглубь, как в свое время это сделал я. С первого же дня мне начали сниться кошмары, где я раз за разом убивал его. И с каждым новым я делал это все изощреннее: там, где когда-то был лишь один надрез, они начали копиться десятками и сотнями. Я издевался над телом, пока он дышал. Дожидался, когда он придет в себя, и резал наживую, слушая его истошные крики в моменте, пока кровь стекала на его дорогой костюм и ниже, на ковер. Черт бы побрал этот ковер, Мэй-Мэй, я искренне его ненавижу. Мэй Няньцин был готов согласиться с ним, но лишь в душе, не выказав своих подлинных чувств. — Мне пришлось увеличить дозировку нейролептиков и антидепрессантов, внутренне молясь, чтобы наше правительство не запретило ввоз препаратов из-за границы. Я начал считать, что чем дороже, тем лучше. Встречался с психотерапевтом дважды в неделю, прекрасно осознавая, что он мне не поможет, потому что то, что беспокоит меня, я никогда не смогу озвучить. Иначе наш договор о конфиденциальности был бы нарушен в тот же момент, как я вышел из кабинета. Вместе с этим мне приходилось работать. Я думал, что ничего уже не сделает мне лучше, даже отдалился от тебя на некоторое время, прикрываясь депрессией, когда на самом деле боялся, что причиню тебе боль. Ведь я знал, что не сделал ничего хорошего. В какой-то момент в нашу клинику обратился мужчина. Он отличался от прошлого по типажу, был доброжелательным, шутил и смеялся. Ничего не указывало на то, что он может быть плохим человеком. До тех пор, пока его не навестила жена. На первый взгляд казалось, что все хорошо, разве что она была немного осунувшейся, в очень мешковатой одежде, но сам мужчина заверил меня в том, что у нее была тяжелая беременность, она только недавно родила, тело еще не пришло в норму, вид мог быть немного болезненным. Сначала я поверил и только потом подумал, что его слова звучат немного странно. Очень заученно, словно пластинка, хотя раньше я такого за ним не замечал. Сама женщина при этом не сказала мне ни слова. Мы, врачи, временами вынуждены списывать какие-то вещи на общее состояние организма, не задумываясь о социально-психологической составляющей. Если общий вид подходит под описание, то мы можем принять это за чистую монету и пойти дальше. Особенно когда это не касается нас напрямую. Однако если в первый день ей было легче притвориться тенью, и я спокойно списал это на волнение за мужа, то чем больше времени проходило, тем более подозрительным казался мне ее вид. Во время разговора она часто чесала руки. Привычка? Возможно. Может, у нее суицидальные наклонности, но пока она сама не захочет, я, конечно, не смогу ничем помочь. Я только обращался с ней куда мягче и, возможно, это возымело на нее действие. Тем не менее, после сразу несколько случаев заставили меня окончательно пренебречь субординацией. В один из дней она привела с собой ребенка, мальчика лет пяти. Заметив, что я смотрю на них, начала вытирать ему одежду и в какой-то момент, как бы случайно, приподняла ему длинный рукав. Он горько улыбнулся: — Несложно догадаться, что там было, правда? — Синяки? — спросил Мэй Няньцин, сжав пальцами кружку. Яншэн кивнул. — Много. Все желтые, застарелые. Понятно, что если бы его отец не лежал в клинике, то ребенка продолжили бы бить, причем не только туда, куда мне позволили посмотреть. В тот же день женщина налетела на каталку, не смогла разминуться. Простое действие, которое в большинстве случаев доставляет лишь легкий дискомфорт. Но она на мгновение изогнулась под странным углом, словно ей нанесли тяжелую травму. Вероятно, это тоже было сделано специально. Вечером она попрощалась с мужем, вышла из палаты, а у меня тогда как раз закончилась операция, нужно было дойти до регистратуры. Там мы и пересеклись. Недолго думая, под предлогом необходимости заполнить дополнительное соглашение, я попросил ее пройти со мной в кабинет. Один вопрос: «Можно ли мне осмотреть Вас?», потом несколько секунд неловкой тишины. Я уже подумал, что она откажется, испугавшись и решив, что к ней пристают, но она закивала и позже подняла кофту. Подобное я видел только когда привозили человека после тяжелого ДТП. Грудная клетка деформирована, ребра неправильно срослись, и это явно произошло не так давно. Она показала мне свои руки. На них были шрамы, очень глубокие и нанесенные будто тупым ножом. Там же шрамы от прижигания. Женщина сказала мне, что сделала это не сама, и не то чтобы меня нужно было в этом убеждать. — У Вас один ребенок, верно? — спросил я просто чтобы убедиться с ее слов в самой очевидной вещи. Она кивнула. Мы немного поговорили. Выяснилось, что ей с ребенком некуда пойти. Муж запрещает ей работать, иметь карточку на свое имя. Если кто-то из них заболевает, то лечится дома традиционными методами, потому что таблетки запрещены. Она даже не пыталась убедить меня в том, что ее муж не плохой человек. Сказала, что хочет сбежать, тем более когда он не дома, но не знает, куда и что делать дальше. У него связи в полиции, так что снимать побои бесполезно, как и пытаться уехать из города, потому что он найдет ее. Я не мог приютить их у себя даже на время, зато смог мой знакомый, у него несколько квартир, так что особой проблемой это не стало. Он отказался от денег, но я все равно заплатил на всякий случай, чтобы не было неприятных ситуаций. — Ты разворачивал такую благотворительную кампанию, а я даже ничего не знал об этом, — Мэй Няньцин безрадостно улыбается. На душе становится совсем погано. — Почему ты не попросил о помощи? Яншэн вздыхает и повторяет чужую улыбку. — Потому что я понимал, к чему все идет. Его выписывали буквально через несколько дней. Слишком мало времени, чтобы найти доброго сотрудника полиции, которому не нужны деньги, но который очень любит проблемы, выражающиеся в угрозах смерти, преследовании, увольнении. Проблемы и их решения могут выглядеть по-разному, но в итоге все приводит к одному действенному способу — были бы ресурсы. А у этого человека их достаточно. Если он издевается над собственными женой и ребенком в таких масштабах, и ему все сходит с рук, то какова вероятность, что не сойдет и что-нибудь другое? В этот раз было немного сложнее: у него была квартира в шумном районе, везде камеры. Поэтому выход был один — сделать так, чтобы он не добрался до дома. Его жена отдала мне свой телефон, на котором стоял маячок. Я сделал все остальное. Заманил его в район, где камер нет вообще, потому что совсем рядом салон развлечений для богатых. Казалось бы, в наше время такие вещи? При желании можно выяснить, что они на каждом шагу. Рядом камеры висят, но при этом не работают — об этом мне мило рассказала девушка, которая встречает потенциальных богачей и предлагает им очень много интересного, при этом заверяя, что никто ни о чем не узнает. — Это подпольная проституция? — спрашивает Мэй Няньцин. Яншэн улыбается: — Лучше. Это мужская проституция в стране, где данная деятельность неофициально под еще большим запретом. Он не знал этого района от слова совсем. Легко пошел прямо в западню, видимо, гонимый желанием избить ее, отошедшую слишком далеко от дома. Наша встреча была довольно забавной. Он не видел моего лица, потому что в этот раз я скрыл его маской. Довольно грубо сделанной, если тебе интересно. Однако она оказалась действенным способ напугать его до седьмого колена. Он смотрел на меня до забавного беспомощно, и я подумал о том, что его жена никогда в своей жизни не видела на его лице такое унизительное выражение. Легко противостоять женщине, в которой нет даже среднего роста, и совсем тяжело — мужчине, который близок к двум метрам. Мне было не жаль убивать его. Он начал сопротивляться, попытался сбежать, но нагнать спотыкающегося и едва не ползущего на коленях очень легко. Еще легче убить, зная, что его жизнь ничего не стоит. Я прирезал его в закоулке, послушал музыку, доносящуюся из салона (довольно хорошая, кстати), и оставил рядом с ним маленький предмет. Фигурку меча. — Поэтому тебя называют Безликим мечником? Почему именно меч? Яншэн почти артистично покачал головой и сказал: — На самом деле это не меч, не только он, — после чего подался вперед и улыбнулся. — Это Красный крест. Его глаза сощурились, сузились предельно, словно удерживая в себе наигранную улыбку. С губ сорвался довольный шепот: — Гуманитарная помощь всем нуждающимся. Мэй Няньцин встретил его пораженным молчанием, неверием столь глубоким, что оно могло без труда прошить все тело, слишком напряженное и оттого выдающее каждую эмоцию. Он знал, что Яншэну достаточно одного взгляда, чтобы понять, что он чувствует. Сложно было не догадаться. Удивительнее было бы, если бы Мэй Няньцин завалил его комплиментами, словно новогодними подарками, и принялся хвалить за содеянное. Он мог искренне похвалить его сожженную яичницу на завтрак, но никак не убийство. Даже если оно спасло кому-то жизнь. При этой мысли он морщится и отворачивается на мгновение. Чувство, что разрасталось в нем во время всего рассказа, почти добралось до сердца. Он знал, что именно ощущает, и от этого становилось только противнее. Мэй Няньцин сделал рваный вдох и перевел взгляд на чужое лицо. Яншэн выглядел искренне обеспокоенным и, более того, виноватым. Но не из-за того, что сотворил с этими людьми, а просто потому, что Мэй Няньцину приходилось это слушать. Его минутный дискомфорт возвели на высокий пьедестал, но с него он прекраснее всего видел два залитых кровью трупа. Взгляд Яншэна смягчился еще более, когда на него посмотрели, и он подался вперед. В протянутой руке покоился конверт. — Я знаю, это не оправдывает мой поступок, но посмотри, если захочешь. Там письмо. Мэй Няньцин протер глаза, будто они заболели, но болела у него только душа. Вероятно, поэтому он делал столько пустых действий — просто еще одна бессмысленная попытка наклеить пластырь на нужную сторону. Он достал листок бумаги, развернул его и принялся читать. «Здравствуйте, доктор У. Мы благополучно выехали из города и нашли место, где пока будем жить. Благодаря доле в наследстве у нас будет достаточно денег. Скоро ложусь на операцию, а после устроюсь на работу. Теперь мы можем начать новую и свободную жизнь. Я до сих пор не могу в это поверить. Тем не менее это правда. Спасибо Вам за то, что Вы делали для нас все это время. Я никогда этого не забуду и буду молиться за благополучие Ваше и Вашей семьи». Ниже шла приписка карандашом: «Я никому ничего не скажу». Она написала так, чтобы Яншэн, очевидно, после прочтения мог стереть все, но он отчего-то этого не сделал. Причина стала понятна в тот момент, когда Мэй Няньцин вернул письмо. Потому как Яншэн взял со столика с принадлежностями стирательную резинку и тщательно убрал последние слова. Мэй Няньцин отчего-то мог думать только о том, что он никогда прежде не клал на этот столик канцелярские принадлежности. Они всегда лежали в его кабинете, только там. Следующие слова едва не прошли мимо него, но какая-то его часть все же уцепилась за них в последний момент: — Я хотел, чтобы ты увидел, — произнес Яншэн, и Мэй Няньцин вдруг в ту же самую секунду задал вопрос, который никак не относился к тому, что ему сказали. Он вырвался из его тела резко: — Ты знал, что я все знаю, верно? Яншэн моргнул будто в непонимании, а потом хмыкнул: — Звезда моя, я недосчитался одного скальпеля. Как я мог не знать? — Ты оставил его на видном месте специально? Хотел, чтобы я увидел? Друг за другом раздались стройные хлопки. Его слова встретили спокойные, выдержанные аплодисменты, будто он сдал ужасно тяжелый экзамен и преподаватель, который до этого грозился ему отчислением, вдруг раздобрел, разглядел в нем потенциал. Их положения были настолько неравны в этот момент. Однако Яншэн не был придирчивым преподавателем. Он просто был чертовски обрадован, и это пугало еще больше. — Тебе стоит чаще говорить, Мэй-Мэй, потому что твои размышления делают мне очень приятно. Мэй Няньцин ожидал, что он так и продолжит восхищаться, но Яншэн вдруг притих и сменил свой настрой резко, словно сгорел раньше времени фитиль. Он посмотрел на Мэй Няньцина и произнес: — Я хотел проверить твою реакцию. С какой-то стороны, надеялся, что ты инициируешь расставание. Сдашь меня, куда надо, но ты этого не сделал. Мэй-Мэй, скажи… — Яншэн наклонил голову вбок и доброжелательно улыбнулся: — Почему ты вернул его мне начищенным до блеска? Я точно помню, что там была кровь. Мэй Няньцин тяжело сглотнул. Вот он — вопрос, который должен был рано или поздно всплыть в их темном разговоре. Вопрос, на который он сам отчаянно пытался найти ответ, но так до конца и не понял, почему вместо полицейского участка этот скальпель оказался в его ванной. Почему он собственными руками столько времени заливал его дезинфицирующими средствами, смотрел на то, как они разъедают засохшую кровь. Почему вслушивался в это шипение, словно в белый шум, который должен успокоить. И почему в итоге принялся мыть его, имея в распоряжении единственное оружие — пару резиновых перчаток и повышенное внимание. В какой-то момент его руки даже перестали дрожать, а в голову начали забираться мысли, которые он прежде отчаянно отгонял. Яншэн тоже стоял так, убирая следы крови после жестокого убийства? Что он при этом чувствовал? Страх? Радость? Наслаждение? Что при этом чувствовал он сам? И это единственный вопрос, на который у него был ответ. Опустошение. — Ты ведь воспользовался моим компьютером, верно? Удалось подтвердить, что я безжалостный убийца? — спрашивает Яншэн, полушутя, так и не дождавшись ответа, который ему, в сущности, не был нужен. В чужом голосе звучало веселье, но Мэй Няньцину было совсем не смешно. Его хватило лишь на тихое: — Я ничего там не нашел. Но ты печатал фразу. О ней говорили в новостях, — он поднимает на Яншэна глаза и произносит: — «Чжусинь». — Верно. Я оставил такой листок в кармане второй жертвы. Могу рассказать тебе, что я имел в виду, — и, не дожидаясь ответной реакции, Яншэн принялся пояснять: — Кара за помыслы, ставшие действиями. Для них. И для меня. Я ведь прекрасно знал, что рано или поздно меня раскроют. Для меня, тем не менее, стало неожиданностью, что обо мне заговорили на ТВ. Не думал, что родственники этого насильника захотят, чтобы о его смерти узнали широкие массы. Мэй Няньцин выдерживает чужой взгляд и произносит особенно надрывно, словно ему физически тяжело говорить: — Но ты не остановился… — Нет. Я не остановился, — отвечает ему Яншэн просто и хлопает в ладоши дважды, словно завершая этот момент аплодисментами «из вежливости». — Тогда перейдем к третьей жертве? Он стал для меня большой отдушиной. Потому что был особенно мерзок. В клинику экстренно поступила девочка одиннадцати лет. Ей требовалась неотложная помощь. Сначала я подумал, что у нее может быть аппендицит, внутреннее воспаление, ничего слишком серьезного, пока не узнал, что именно случилось. Из хирургов в этот день работал не только я, но и сотрудник помладше, с меньшим опытом. Когда мы зашли в операционную, она уже была под наркозом. Он посмотрел на нее мгновение и ничего не сказал. Говорить, в частности, кроме нецензурных слов было нечего. Множественные разрывы в области половых органов, внутренние повреждения матки. Ее кишечник был сдвинут с места, вывернут, из-за чего пришлось возвращать его в исходное положение, сшивать в нескольких местах. Это была не самая сложная операция по действиям, но эмоционально было нелегко. Девочку перевели в послеоперационную, и мы наконец смогли выйти, пошли прямиком на улицу. Я помню, как мы стояли там. Было часов десять вечера, он нещадно курил, и никто из нас не сказал ни слова относительно того, что происходило в операционной. Мы молчали, но нам обоим было понятно, что с ней случилось. Восстановление было тяжелым. Она не могла двигаться, есть сама, ее постоянно рвало. Нормальные последствия операционного вмешательства, учитывая ее состояние. Но когда перед тобой не взрослый человек, а ребенок, который постоянно плачет и не дает никому к себе подойти, это сложнее выносить. Присматривать за ней не входило в мои обязанности, но у меня есть сестра, я видел, как она росла, и если бы кто-то сделал с ней даже отдаленно похожую вещь, теперешний я решился бы на убийство с необычайной легкостью. Потому что такие вещи не должны оставаться безнаказанными. Я навещал ее много раз, вероятно, больше, чем стоило. Первое время она меня боялась, но проблема в том, что в клинике женщин-хирургов не было, более мягкого выхода из сложившейся ситуации, следовательно, тоже. Мы начали потихоньку беседовать, но ей было слишком страшно рассказать мне о том, что произошло. В клинике работал психиатр-психотерапевт, но даже он не смог ничего узнать. У нее была тяжелая травма, ПТСР. С первого дня ее навещали родственники, но она не хотела их видеть. Вероятность того, что это сделал романтический партнер, низкая. Мать не знала, когда это произошло, но был человек, который упорно доказывал, что, пусть она не говорит, ее изнасиловали на улице. Угадаешь, кто это был? — Отец или брат, — произносит Мэй Няньцин, и уверенность, звучащая в собственном голосе, не удивляет его. Ему ли не знать, на что потенциально способны люди одного с ним пола. Яншэн кивает: — Это действительно был отец. Человек, готовый заплатить тысячи долларов, лишь бы все замолчали. Прямо как молчит его собственная дочь со сшитыми внутренними органами. Естественно, я очень быстро задумался об его убийстве. Мне уже было без разницы, есть ли у него связи и прочие малозначительные вещи. Я понял для себя одну вещь: мое желание помогать людям трансформировалось, перешло на ту стадию, до которой мало кто доходит. Я мог вершить добрые дела, исправлять искалеченные судьбы тем же способом, что и всегда: разрезом. Только теперь мне не нужно было ничего доставать и зашивать — это значительно упрощало работу. Более того, было в этом нечто будоражаще приятное. Я управлял человеческими жизнями. Моя была под контролем, правильным и почти честным, почти безвредным. Они же жили в разврате и жестокости. Разве можно называть вредом то, что я делаю? Я ведь убираю из жизней хороших людей мерзкий отпечаток. Они бы не смогли сделать этого сами. Зато могу я. Слова еще не полностью проникли в сознание, а Мэй Няньцин уже замер на месте с острым чувством холода в душе. От него будто тянулись десятки нитей с иглами на концах. Они не касались его кожи, не прошивали одежду, но опутывали его, загоняли в раму отвратительнейшей картины, где глубокие воды с каждым новым словом приобретали все более насыщенный оттенок красного. Яншэн вновь улыбнулся, и Мэй Няньцин посмотрел на него с отвратительно плохо скрываемым ужасом в глазах. О чем он говорит? О чем он, черт возьми, говорит? Ему вдруг показалось, что он смотрит на все со стороны. На чужой образ, залитый вяжущей тьмой, в которой тонет свет от торшера. На его пальцы, сжимающие скальпель, и на костюм, залитый кровью — чужой, но так похожей на ту, что течет в нем самом. Яншэн улыбался, но в этой улыбке не было ничего хорошего. И Мэй Няньцин знал, что чем больше времени пройдет, тем больше ее внутренней составляющей, секретов, что не покидали рта слишком долгое время, окажется у него в руках. Маска спокойствия сменилась другой — вызывающей, жестокой. Маниакальной. Он не видел его глаз, но знал, что там — стена изо льда, и через нее не пробиться ни кулаками, ни криком. Человек перед ним имел человеческий облик, но в собственных мыслях давно избавился от бренной оболочки. Было ясно, как день — он считал себя никем иным, как богом, взирающим с высокого места на беспомощных, отвратительных ему людей. Это был не его Яншэн. Мэй Няньцин открывает рот, и горло рефлекторно сжимается. Руки начинают подрагивать, и он прячет ладони в свитер, что не может согреть его костей. Он предпринимает еще одну попытку, и его губы все же покидает короткое: — Как ты его убил? Яншэн сверкает глазами на мгновение. — Это хороший вопрос, мне нравится, — он откашливается, расшевеливая уставшие голосовые связки, и только после это отвечает: — Он пригласил меня на ужин. Я думал, что там будет его жена, но она уехала по рабочим делам. Более того, он не сказал никому, что я приду. Все складывалось как нельзя удачно. Я зашел в бахилах, списав все на издержки профессии. За столом послушал его монолог о том, что мы оба состоятельные и состоявшиеся мужчины, ошибки случаются и он «просто увлекся», свернул не туда. Я притворился, что понимаю его, сказал, что с радостью поступил бы так же, будь у меня возможность. После этого его занесло на еще более опасную дорогу. Вся подозрительность пропала, и он признался, что это не первый раз: просто тогда он был с ней наедине в состоянии алкогольного опьянения и подумал, что гаечный ключ — отличный вариант. Яншэн вздыхает и говорит: — Даже сейчас это злит меня, можешь поверить в это, Мэй-Мэй? Мэй Няньцин, разумеется, мог понять и поверить. Он чувствовал, как каждая капля этого рассказа заставляет его кровь тихо закипать внутри. Легкий кивок — и Яншэн мгновенно улыбается ему. Он продолжает: — Я предусмотрительно ничего не ел и не пил, не касался предметов без необходимости. Он не посчитал это странным, ведь сам так увлекся, что забыл о еде. Он позвал меня, чтобы успокоить деньгами, но нашел во мне понимающего собеседника, поэтому снизил бдительность. Мне никогда не доводилось встречать настолько наивных людей. Он выдавал так много своих секретов, будто знал, что его конец близко. Что, разумеется, не было правдой. Потому что этот ужас в глазах говорил только об одном — его застали врасплох и ему чертовски страшно за свою жизнь. Он даже не защищался. Просто кричал что-то о том, что может заплатить мне. И он действительно заплатил — сполна. — Ты что-нибудь сделал с телом? — спросил вдруг Мэй Няньцин, и Яншэн покачал головой. — Я не любитель устраивать цирк уродов вперемешку с арт-хаусным фильмом. Я всего лишь делаю разрез достаточной глубины и смотрю на то, как человек умирает. Убеждаюсь в его смерти. Прибираю за собой. В этот раз я прошелся по всем поверхностям, чтобы нигде не было отпечатков пальцев. Почистил записи с камер видеонаблюдения и выключил их. Потом оставил свой маленький отличительный знак, раз уж обо мне начали говорить. Как видишь, все прошло хорошо. Девочка выписалась в намного более приподнятом настроении, чем должна быть дочь, потерявшая отца, если это важно. — После этого были еще убийства? — задает Мэй Няньцин следующий вопрос так, будто берет у Яншэна интервью. Но тот и не против. Он подается чуть вперед, сцепляет пальцы в слабый, проржавевший замок. Взгляд его вдруг покидает лицо Мэй Няньцина, скользит ниже и останавливается на брюках. Упорно прожигает ткань. Мэй Няньцину становится некомфортно, его разом прошибает пот, унося с собой часть здравомыслия. Он опускает свитер ниже так, словно еще есть куда, и старается перевести внимание Яншэна на себя: — Можешь не отвечать, если не хочешь. — Что ты, я хочу, — он наконец отрывается от насиженного глазами места и улыбается. Было одно. Вне клиники, потому что я решил, что убивать так в четвертый раз уже слишком рискованно. Любой шифр можно превратить во вполне читаемое послание. Выйти на меня становилось все проще. В какой-то момент я даже думал вернуться в даркнет с новой целью — принять заказ на убийство, но быстро отказался от этой идеи. Слишком бездушно. В данном случае мне неинтересны чужие истории. Я хочу сам решить, достоин ли тот или иной человек смерти или он проживет на сколько-то дней дольше и его жизнь заберет что-то еще. Мне не импонировала роль третьей стороны, когда я мог быть первым и единственным. Так что этот вариант тоже не подошел. Время шло, и во мне все сильнее разгоралась жажда убийства. Я не мог спать, все думал о том, как здорово было бы вновь ощутить это предвкушение, вкус чужого страха, остающийся на языке. В рваных снах кровь лилась реками, превращалась в красные розы, и я заполнял ими многочисленные разрезы. Между остывшими органами находилось место для чудесных цветов. Разве это не прекрасно? Я находил в этом особую красоту, и в реальной жизни мне ее не хватало. Разрезать чужую кожу по работе стало скучно и пресно. А моя болезнь тем временем стала зависимостью, превратилась в ломку, и никакие таблетки не могли ее спасти. Поэтому я сделал то, что сделал. Убил случайного человека. Я не знал его, не мог оценить, насколько он хороший или плохой, есть ли у него активы, или в кошельке лежит мелочь — последние деньги, которые нужно растянуть еще на неделю. Мне уже было совершенно без разницы. Главное здесь то, что я сам выбрал свою жертву и мог удовлетворить свой голод. Обычно я убивал более-менее мирно, но в этот раз все было по-другому. Вытекшая из него кровь показалась мне каплей в море. Этого было недостаточно. Поэтому я сел рядом и принялся разрезать так, как делал это сначала под присмотром старших врачей, а потом для того, чтобы научить тех, кто помладше. Я вытащил часть его внутренних органов, раскромсал их, словно снежинки. Каждое движение доставляло мне удовольствие. Не сексуальное — меня не возбуждают растерзанные трупы — но эстетическое. Едва ли ты можешь понять, какие ощущения от этого возникают. Мэй Няньцин действительно не мог понять, и это приближало его мозг к здоровому, работающему лишь с некоторыми вполне безопасными перебоями. Но он не мог не думать о том, что лишь за время рассказа его чувствительность значительно снизилась. Момент, когда он сгорбился над собственной рукой в плохо контролируемом приступе тошноты, казался ему бесконечно далеким. Сначала Мэй Няньцину казалось, что он будет испытывать отвращение и непринятие до последнего слова, вырвавшегося из чужого рта, но чем больше человек напротив говорил, тем больший интерес пробуждался внутри него. Научный, разумеется, но легче от этого не становилось. Усталость от постоянных недосыпаний ушла на второй план, что было кстати, ведь ему приходилось одновременно внимательно слушать и из последних сил стараться не погружаться в происходящее с головой. Возможно, он диссоциировал, но в моменте сказать было сложно. У него не было времени думать о том, как чувствует себя он сам. Все его существо сосредоточилось на чужих чувствах и переживаниях. А они уже превратились в кровавую воду под ногами. Чужие движения стали слишком резкими, спокойствия в голосе осталось значительно меньше, зато появились искры гнева, что в любой момент могли полыхнуть пожаром. В его действиях, что тогда, что сейчас, осталось крайне мало здравого смысла. Яншэн продолжил: — Мне не хотелось уходить оттуда. Я все смотрел на мужчину, умершего от моей руки. Он казался мне довольно хорошим творением. И знаешь, что? — он улыбнулся улыбкой, в которой впервые отчетливо проскользнуло безумие. — Мне захотелось больше. Просто потому, что я пока еще могу. Слова звучали маниакально, расшатано, подобно водопаду лились в уши, но не достигали души. Потому что та сжалась до сгоревшего клочка бумаги, стоило Яншэну медленно подняться. Он сделал несколько шагов по направлению к Мэй Няньцину, провел рукой по темной обивке и сел на это место — так близко к нему, что сердце совершило кровавый кульбит. Ему было безразлично, о чем именно думает Яншэн. Если существует вероятность, что он может прирезать, а после поиздеваться над его трупом так, что он не сможет переродиться даже спустя миллионы лет, ему нужно бежать. Явно или не очень — главное оказаться как можно дальше отсюда. Но как бы сильно его мозг ни бил тревогу, он так и остался сидеть на месте. Тело его превратилось в неуправляемую статую. Он смотрел на Яншэна распахнутыми глазами, пока сердце стучало в горле, а пальцы сжимали кружку так, будто уже прошли стадию трупного окоченения. Смотрел на то, как он пододвигается до упора, до соприкоснувшихся коленей, забирает кружку, с интересом заглядывает в нее. — Ты даже не притронулся к воде. Когда ты пил в последний раз? — спрашивает он с заботой в голосе и смешливо щурится. — Мы же не собираемся умирать от обезвоживания на моих руках, правда? Я в этом не заинтересован. Он делает несколько глотков, явно испытывая жажду после того, как говорил почти безостановочно на протяжении двух часов. Раньше стоило Яншэну сделать что-то столь простое, незамысловатое, но без сомнения теплое, как Мэй Няньцин прятал это чувство в душу, словно сокровище. Сейчас же он надеялся, что вода — это единственное, что ему от него нужно. Однако, разумеется, это было не так. Едва закончив, Яншэн протянул кружку Мэй Няньцину. — Я не отравлял воду, мне это ни к чему. А тебе нужно попить. Он не был ребенком и не нуждался в подобном обращении, но Яншэну, кажется, было необходимо, чтобы Мэй Няньцин сделал ровно так, как от него требуют. Он взял кружку, поднес ко рту и, закрыв глаза, наклонил ее. Вода коснулась суховатых губ, и ему пришлось приложить усилие, чтобы открыть рот. Горло сжималось, выталкивало большую часть воды. Он чувствовал, что морщится болезненно, но продолжал пить с неестественными звуками протестующего организма. Наконец, сделав несколько глотков, он оторвал от себя кружку, будто она была прокаженной, и поставил на столик. Руки дрожали так, словно он держал бетонную плиту. Мэй Няньцин кашлянул единожды, прижимая ладонь ко рту, но из него ничего не вышло, кроме времени, которое он пытался потянуть. Яншэн, если и понял это, недовольства не выказал. Напротив, выглядел крайне дружелюбно, и это очень сильно пугало. Однако рано или поздно Мэй Няньцин все же должен был посмотреть на него. Он повернулся медленно, заставляя одеревеневшее тело двигаться, и поднял голову. Его взгляд встретила довольная улыбка. — Скоро станет получше. Осталось совсем чуть-чуть, — произнес Яншэн. И пусть Мэй Няньцин не понял смысл сказанных слов, все же кивнул, соглашаясь. Он думал, что Яншэн в любой момент может сбросить маску доброты и сердечности. Боялся, что он оглушит его, лишит сознания, однако тот, кажется, хотел вовсе не этого. Яншэн вдруг заводит руку ему за голову и касается волос. Это легкое движение рикошетит в сердце, и то вмиг оказывается в стальных тисках. Глаза распахиваются и беспомощно встречаются с чужими. В них нет холода, но и доверия они не вызывают. Пальцы тем временем ведут по темным прядям, прежде чем натыкаются на резинку. Из чужого тела вырывается смешок, и к одной руке присоединяется вторая. Он ослабляет тонкий обруч со знанием дела, безболезненно, но душа Мэй Няньцина задыхается все сильнее с каждым новым движением. Она — вместилище для проклятых мечей, что пронзили незащищенную плоть и с тех пор не перестают шевелиться, разрезая, проезжаясь раз за разом по незажившим ранам. Ей больно уже давно, и становится лишь больнее, когда она чувствует его прикосновения — слишком знакомые, некогда любимые, но такие неприятные сейчас. Волосы падают на плечи, рассыпаются пожухлыми листьями, и Яншэн поправляет их с улыбкой. — Тебе так идет, — произносит он. Его пальцы следом проходятся по свитеру, рисуют узоры, повторяя те, что уже вышиты на нем, опускаются ниже. Тело сковывает шоком, но Мэй Няньцин прорывается через него раньше, чем успевает понять. Он резко хватает Яншэна за руку, сжимает запястье. Яншэн медленно поднимает голову, приподнимает следом бровь, будто искренне не понимая, почему его остановили. Почему запретили то, чего он хотел. Мэй Няньцин стоит на тонком льду. Он делает вдох и произносит, стараясь вложить в слова всю свою покорность: — Не трогай там, пожалуйста. Я не хочу. Яншэн моргает и хмыкает немного уязвленно: — Мэй-Мэй, я не собирался склонять тебя к сексу, — он тянет руку на себя, высвобождается из заторможенной хватки и аккуратно заправляет Мэй Няньцину волосы за ухо. — Тем не менее если ты просишь, я не буду. Яншэн вдруг задумывается и обращается к нему вновь: — Можешь ответить мне на один вопрос? — спрашивает он и, получив сухой кивок, вновь подается вперед, склоняет голову вбок. В первое мгновение Мэй Няньцину кажется, что он хочет прошептать ему что-то на ухо, и даже поворачивается нужной стороной, однако чужие пальцы возвращают его в прежнее положение и тут же соскальзывают со щеки. Догадка заставляет глаза распахнуться. Ему нужен не ответ. Ему нужен поцелуй. Кажется, с момента, как он попал сюда, его лицо ни минуты не провело в своем естественном состоянии. Прямо как он. В порыве ему хочется оттолкнуть Яншэна, но едва он поднимает руки, как понимает явственно, что этот человек уже уступил ему. А если уступил единожды, то едва ли сделает это дважды. Потому что сейчас была очередь Мэй Няньцина, а еще потому, что реакция на двойной отказ могла быть непредсказуемой. В конце концов, разве он не сказал ранее, что ему не нравится сопротивление? Ладони, замершие прежде, ложатся на плечи с заминкой, очень неестественно, словно он был ожившим деревом, чьи корни пришлось жестоко вырывать из земли, чтобы сделать единственный шаг, который в итоге приведет к падению. Ему бы, может, и хотелось упасть, но он понимает, что сейчас нельзя. Мэй Няньцин не чувствует на себе чужого прикосновения, как не видит и обычного духа авантюризма и желания вести. Яншэн лишь улыбается ему все той же донельзя довольной улыбкой, и Мэй Няньцин явственно понимает: он и есть то самое дерево, и перед тем как упасть, ему крайне необходимо сделать этот первый шаг. Он сглатывает и, не закрывая глаза, подается вперед. Все внутри него замирает, скукоживается от страха в ожидании прикосновения. Но его не следует. Вместо этого на грудь ложится полураскрытая ладонь, и совсем рядом звучит единственное: — Неправильный ответ. Голос спокойный, но от этого легче не становится. Мэй Няньцин чувствует, как его прошибает холодный, липкий пот, и быстро отстраняется, стараясь убежать от чужого прикосновения, оказаться как можно дальше от фигуры, чья сдержанность проявляется в образе, но не в лице. Яншэн закрыл собой единственный источник света, и теперь его выражение было едва различимо. Перед глазами Мэй Няньцина стояла белая маска, заслонившая собой солнце. Он дал неверный ответ на вопрос, которого даже не слышал, но должен был прочувствовать и осознать. Его сознание от начала до конца заслоняет страх, незнакомый ему доселе, и это должно стать прекрасной отговоркой для его промаха. Однако этот человек наверняка слишком устал уступать ему. Послышался шорох — Яншэн поднялся с дивана, и Мэй Няньцин невольно замер, не отрывая от него взгляда. Он не знал, чего ожидать, но явно не того, что сможет выбраться отсюда. Не тогда, когда Яншэн рассказал ему все. Не в этом его настроении. Сердце стучало как бешеное, дыхание сбилось. Мэй Няньцин чувствовал себя загнанным в ловушку зверем, им же себя и называл в беспомощной панике. Яншэн посмотрел на него немного, поднял руку, и… В комнате, ведомый щелчком пальцев, загорелся свет. Мэй Няньцин вздрогнул, не смея сводить с возвышающейся над ним фигуры взгляда, однако Яншэн не сделал по направлению к нему ни шага. Маска спала, обнажая чужое лицо, и лишь сейчас Мэй Няньцин увидел выражение, что пряталось за ней. В чужих глазах явственно отражались боль и разочарование — в себе ли, в нем или во всем этом слишком большом мире — Мэй Няньцин так и не смог понять. Однако чувство оставалось чувством — настоящим и живым, с присутствием, что меняло картину кардинально. Ужасы рассеялись. Осталось лишь чужое горе, расплывающееся пятном и в его душе. Как он ни пытался закрыть двери своего сердца, все же не смог сделать этого, не до конца. Яншэн вздохнул и вымученно улыбнулся: — Я не жду твоего понимания и осознаю, что своими действиями разрушил наши отношения, но мне все равно казалось, что у меня достаточно хорошо получается натолкнуть тебя на мысль, что в моем присутствии ты всегда будешь в полной безопасности. Видимо, я ошибался. Тогда скажу прямо: тебе не нужно делать ничего из того, что ты не хочешь, чтобы остаться в живых. Ты хороший человек, и я очень дорожу тобой, Мэй-Мэй. Поэтому я скорее убью себя, чем причиню тебе зло. Его глаза зацепились за чужие, словно те были крючком, прежде чем соскользнуть ниже, к темным брюкам. Взгляд на мгновение стал острее, однако он лишь покачал головой и сказал с выученным, годами взращиваемым спокойствием: — У нас действительно был крайне тяжелый день. Я сейчас пойду в душ, а ты пока можешь выключить запись — все равно ничего важного я больше не скажу. … Что?.. Из Мэй Няньцина будто вмиг вышибли весь дух. Он смотрел на Яншэна распахнутыми до боли глазами, не в силах произнести ни слова. Он знал… Все это время он знал, что Мэй Няньцин записывает их разговор, и все равно говорил, говорил, подписывая себе смертный приговор. Оказавшись в этом доме, Мэй Няньцин одинаково сильно боялся двух вещей: что Яншэн убьет его до, во время или после своего рассказа, и того, что он попросит его телефон, на котором все это время шла запись. В итоге он не убил его, нет, но ранил своим доверием и готовностью сделать так, как того хотел Мэй Няньцин. Он осознал одну вещь: загнанным в ловушку зверем был не он. С самого начала эту роль взял на себя Яншэн, вбивая собственными словами клинок, что все глубже входил в его грудь, пронзал сердце, а на губах тем временем оставалась все та же улыбка. Он был на поводу у правды, что смотрела на него сквозь толщу гниющего мяса и скалилась в по-настоящему отвратительной улыбке. До Мэй Няньцина донесся, словно сквозь толщу воды, заботливый голос: — Запись очень сильно разряжает батарею, поэтому можешь взять у меня зарядку — ты знаешь, где она лежит. Дай телефону зарядиться, отдохни, а после вызови такси. Сделай это с моей карты, все равно это была моя идея: привезти тебя сюда, так что мне и платить. Возьми хорошее, чтобы было комфортно ехать. Можешь сверху доплатить за тишину. Тебе наверняка есть о чем подумать, так что музыка или разговоры будут мешать, — Яншэн выдохнул и, постояв немного, кивнул, будто немного растерянно. — Тогда я пойду. Спасибо, что выслушал, и хорошей дороги. И с этими словами, закрывающими подробнейшую инструкцию, он действительно ушел. Мэй Няньцин проводил его долгим взглядом и, стоило ему исчезнуть за дверьми ванной, быстро вытащил телефон из кармана брюк. Иконка батареи показывала 5%, но он не спешил поставить телефон на зарядку — только сидел недвижимо и думал о том, что Яншэн действительно не пытался использовать его тело в своих целях, какими бы они ни были. Он просто хотел посмотреть, как отреагирует Мэй Няньцин, о чем подумает и что скажет. И стоило тому попросить не делать чего-то, как Яншэн отступил. «Если ты просишь, я не буду». Мэй Няньцин выключил запись, открыл выдвижной ящик, достал зарядное устройство и попал в разъем с шестого или седьмого раза. Руки дрожали. Он выключил торшер и общий свет, сел обратно на диван, подобрал ноги и попытался согреться. В этом свитере ему должно быть жарко, но его, будто в противовес, бил озноб. Он знал, что Яншэн больше не вернется, не зайдет в эту темную комнату, не проверит, уехал ли Мэй Няньцин. Он знал, что его не тронут уведомления о переводе денег — он даже не посмотрит туда, понимая, что Мэй Няньцин не напишет ему, больше нет. Не тогда, когда он признался в убийствах. Не тогда, когда эта запись, избавленная от налета фамильярности и ласковых прозвищ — немного отредактированная, где это возможно, — попадет в полицейский участок. Они стояли на мосту, и он давно начал рушиться. Мэй Няньцину стоило бы посмотреть вниз, пока не упал последний камень, держащий его, но он упорно смотрел на человека перед собой. Отрывать себя с мясом от того, кого некогда любил всем сердцем, так больно. Падать так больно. Потому что убрать все корни невозможно. Какие-то непременно останутся связаны с другими, сплетутся так сильно, что их не отсоединить никаким из возможных способов. Неприглядная правда жизни заключалась в том, что тот, кого он некогда любил… в действительности так и остался любимым. Мэй Няньцин поморщился и уткнулся в согнутые в локтях руки. Глаза его были сухими, но сердцу хотелось плакать, стенать, словно изможденному призраку, метаться из стороны в сторону, тревожа все вокруг. Ему нужно было принять решение, но перед глазами так и стоял рушащийся мост и спавшая с чужого лица маска. Он молил богов, чтобы в его душе осталось что-то одно. Чтобы он мог с чистым сердцем заявить на него, чтобы он, глядя на Яншэна, которого уводят все дальше от людских глаз со скованными руками, мог быть уверен в том, что сделал благое дело. Но он упорно видел и мост, и маску. Видел свою фотографию в чужих руках, имя своей матери. Переломанные ребра, сросшиеся естественным путем сквозь невообразимую боль, и синяки на детском теле. Гаечный ключ, превративший здоровые органы в кровавое месиво. И над всем этим — лица, полные алчности и безнаказанности, с темными мыслями и темными же чувствами. Он попытался представить последнюю жертву, лежащую на земле рядом с собственными изрезанными, изуродованными органами, но не смог, как ни пытался. Он мог быть последним дураком, но что-то глубоко внутри него не верило, что Яншэн может быть необоснованно жестоким. Жестоким в принципе. Он вспомнил маниакальное выражение на чужом лице и то, как оно то и дело сменялось обычным, словно в неестественном калейдоскопе. Время сыпалось на него песком, а он все сидел и думал, думал, думал — до боли, до загнанных мыслей, до сжатых зубов. Прежде чем наконец распахнул глаза, словно вырвавшись из бреда. Часы на телефоне показывали 05:30 утра, и Мэй Няньцин, едва взглянув на время, отсоединил телефон от зарядки. Ему бы хотелось задевать плечом двери, спотыкаться о пороги в этой бесконечной темноте, но он шел вперед, и тело его двигалось, защищенное часами, днями и неделями, которые он провел здесь в чужой компании. Он мог бы с легкостью идти с закрытыми глазами, но упорно держал их открытыми, впитывая каждый миг, как раньше. Привычки невозможно изменить в одночасье. Он остановился у открытой двери, ведущей в спальню, и включил свет в коридоре. Приглушенные лучи отдаленно прошлись по чужой фигуре, почти полностью скрытой под одеялом. Пальцы так и лежали на выключателе, а он все смотрел, смотрел, смотрел, пытаясь представить, что никогда больше не увидит его таким. Любым. Глаза цеплялись за него с жадностью бедности, желая запомнить. Рот вдруг искривился болезненной дугой, пальцы другой руки сильнее сжали телефон. Он прислонился к косяку двери и поднес его экраном к своим глазам. Два часа. Два часа откровений, которые начались с тайным умыслом и им же завершились. Чжусинь. Кара за помыслы. Если она настигнет Яншэна, то должна настигнуть и его тоже. Потому что зло существует в разных формах. Потому что благое дело может стать обоюдоострым мечом. Потому что связь между ними сильнее его самого. Палец нажимает на всплывшее окошко. «Удалить». «Недавно удаленные». «Удалить». Снова и снова. Столько раз, сколько потребуется. Он оставляет на полу телефон. Оставляет на полу ножницы. И идет на поводу у нити, тянущейся от сердца. Нити, которую невозможно разрезать, невозможно оборвать. Кажется, он снова диссоциирует. Чувствует себя бесконечно далеко, вдали от мирской суеты и пережитых тягот. Лишь журчит в венах кровь, течет реками, и он знает, что они никогда не впадут в желтые воды. Потому что в его собственном мире возможно все, даже избавиться от грехов, тянущих душу вниз. Мэй Няньцину вдруг вспоминаются студенческие годы, когда Яншэн вырывал его из общежития и привозил сюда, в уютную квартиру, которую они со временем обустроили так, как того хотелось им двоим. Некоторые встречи разгорались, подобно пламени, в этой спальне, куда его заносили на руках, клали на простыни аккуратно, словно его тело было могло пойти паутинкой трещин от любого неосторожного прикосновения. Мэй Няньцин тогда чувствовал себя так, будто все не может переступить через последнюю ступень юношеского пубертата. И все равно целовал, целовал, целовал, пока его тело оглаживали. Пока его любили. Однако чаще всего они приходили сюда, чтобы поговорить, лежа на постели, держась за руки и смотря на искусственное небо, усеявшее потолок такими же искусственными звездами (и куда только делся тот проектор?) Мэй Няньцин тогда позволял себе устроиться на чужом плече и слушать, чувствуя себя дома, в безопасности. «В безопасности». Мэй Няньцин делает шаг, второй, третий, четвертый. Смерть. Но он не чувствует ее присутствия. Шаги остаются шагами. Он не присаживается перед кроватью, как делал это обычно, а встает рядом, возвышаясь, воздвигая невидимые скалы. Сквозь них проталкивается голос — Мэй Няньцин зовет его: — Яншэн… Но тот продолжает спать. Слишком крепко для того, кого можно называть серийным убийцей, и абсолютно нормально для человека, принимающего нейролептики второго поколения. Мэй Няньцин думает мучительно, стоя со все еще оторванной от тела душой, прежде чем все же протягивает руку, кладет ее на чужое плечо и принимается покачивать из стороны в сторону. Точно так же, как и обычно, только движения более рваные, грубые вынужденно. Он слышит выдох, видит, как Яншэн открывает глаза и как тут же встречается ими с его собственными. Небеса, что заволокло пеленой прерванного сна. Заторможенные движения. Он так беззащитен в это самое мгновение, с потерянной бдительностью и абсолютной верой в то, что Мэй Няньцин не сделает ему ничего плохого. И он действительно не сделает. Когда Яншэн говорит, голос его звучит хрипло, рассыпается пробитой мозаикой по полу, смешивается с неверием: — Мэй-Мэй? Я думал, ты уедешь. Почему ты все еще здесь? Чужие глаза горят, но Мэй Няньцин не отвечает на вопрос. Вместо этого он задает свои: — Убийства ведь было три, верно? Четвертое ты взял из головы. Ради чего? Их и без того растянутый разговор не был завершен, не тогда, когда в нем зияли слишком очевидные прорехи. Яншэн посмотрел на него еще несколько секунд. Казалось, из-за действия лекарств он плохо понимал, что происходит, плохо владел своим телом, однако ему хватило этого времени, чтобы вполне внятно произнести: — Хотел, чтобы ты и полиция поверили, что я еще более ужасный человек, чем уже есть. Чтобы пламя ярче горело, — он помолчал немного и признался: — Я знаю, что заслуживаю ареста, расстрела, особенно со стороны тех, кого подгоняют деньгами и кнутом — кому в действительности все равно, обвинить меня в трех убийствах или повесить одно лишнее, даже с учетом того, что тело никогда не будет найдено. Поэтому я наговорил так много. Ты ведь и так хотел рассказать обо мне полиции, разве я неправ? Считай, что я помог тебе. Мэй Няньцин впервые за этот день и за многие недели, предшествовавшие ему, сам, по собственному желанию, находит чужой взгляд. С его губ срывается: — Я удалил запись. Эти слова, кажется, крайне удивляют Яншэна. Шок от этого будто выталкивает из тела действие лекарств. Он распахивает глаза и спрашивает: — Почему? Мэй Няньцин поджимает губы. Если говорить от сердца, он и сам не знал. Яншэн был прав: изначально он действительно пытался выведать как можно больше и сдать его полиции. Но они не были в фильме, где все так просто и однозначно: герой узнает о противоправных действиях своего возлюбленного и выбрасывает его из сердца вон, преисполнившись страхом и отвращением. Мэй Няньцин познал, что такое настоящий, близкий к животному страх, когда вжимаешься спиной в первую попавшуюся поверхность и надеешься, что через мгновения и часы она не будет забрызгана твоей кровью. Познал он и отвращение, невыносимо горькое, копящееся в горле, скатывающееся по капле на дрожащий язык. Яншэн был болен. Мэй Няньцин, вероятно, тоже был нездоров. Потому как в голове то и дело крутились мысли, взывающие к воспоминаниям — тем, где он говорил, что понял бы своего друга и возлюбленного, что бы тот ни сделал, какую дорогу бы ни избрал. И самое ужасное, что во время рассказа он действительно не мог отделаться от чувства стойкого понимания. Может, его попытки оправдать чужие поступки вышли за всякие рамки. Может, он был последним дураком, втайне почувствовавшим облегчение в тот момент, когда Яншэн раскрыл его неумелый план. Таков был самый радостный конец, о котором он думал, но не признавался себе в этом до последнего мгновения. Так много «может», а он всего один, и лишь ему нужно с этим разобраться. Однако он слишком устал — и у его тела есть предел. Мэй Няньцин указывает на постель и тихо спрашивает: — Почему ты спишь на моей половине? Он уже знает ответ, и знакомый звук лишь распирает ему кости с неприятным хрустом: — Я всегда так сплю, когда тебя нет. Это правда. А еще, когда уходит спать раньше, греет эту половину, чтобы Мэй Няньцин мог лечь на теплые простыни, утопая в подушке, что хранит на себе запах чужого шампуня и кожи. Он мог бы укрыть Яншэна тяжелым одеялом, накрыться сам и обнять его на прощание, а после крепко уснуть с мыслью о том, что он уже очень давно не чувствовал себя так хорошо. Мэй Няньцин мог бы повторить все то, что проделывал до этого сотни и тысячи раз, однако так и стоит, глядя на то, как Яншэн медленно, все еще немного заторможенно отодвигается на свою холодную половину. Сердце неприятно тянет. Он стягивает с себя свитер, сбрасывает его, словно змеиную кожу. Находит в шкафу свою пижаму и принимается методично переодеваться. Мэй Няньцин не принимал душ, но, к его удивлению, ему даже не неприятно. Он слишком измучен тем, что произошло и продолжает происходить. Все его силы уходят на самые простые вещи, собирая его воедино на считанные секунды и снова рассыпая без всякой жалости. Он ложится в постель и сразу же чувствует, как чужие руки набрасывают на него одеяло. Яншэн даже не пытается вести себя отстраненно: в этом прикосновении забота и невысказанные слова любви. «Невысказанные», потому что в обычной ситуации он бы уже давно сказал, что любит. Сильно. Больше всего на свете. И Мэй Няньцин, разумеется, ответил бы ему тем же. У него ушло столько недель на то, чтобы заставить себя признать, что проблема есть, а после — заставить себя сделать шаг навстречу имени, от которого его стало бросать в острую дрожь. Мэй Няньцин поставил на карту все, но проблема была в том, что в азартных играх он откровенно плох. Вероятно, поэтому лишь часть его уже давно поблагодарила таксиста за поездку в столь поздний час и с разбитой душой прошла в маленькую квартиру. Остальной же он лежал вот здесь, в одной постели с тем, кого должен был бояться до последнего своего вздоха, с душой, раскрошенной в пыль. Чужие глаза смотрят на него не отрываясь и будто сияют в этой пустой тишине, где все звуки съела отнюдь не звукоизоляция — в ней разбитые чувства, смятые сердца и бесконечная усталость. Мэй Няньцин хотел бы, чтобы к нему вернулось естественное прежде желание ощутить чужое присутствие. Но он смотрел в эти глаза и думал лишь о том, как ему жаль, что до такого дошло. Жаль, что они довели себя до обрыва и ему оставалось только беспомощно смотреть на то, как от него отрываются мелкие камешки и тонут, тонут глубоко в океане этих глаз. Функционировать тяжело. Еще тяжелее — удерживать душу в этом уставшем теле. Он приоткрывает рот, думая, что говорить будет нестерпимо сложно, но едва разжимаются губы, как из самых глубин, подгоняемое дрожью, вылетает единственное: — Яншэн, давай умрем. Собственный голос звучит бесконечно далеко, тихо, сухо, словно ему в горло набили песка. Но эти глаза кажутся близкими, держат его здесь, и неясно, закрыли его за решеткой, словно канарейку или самого опасного преступника или схватили за руку в последний момент. Они чуть расширяются, словно не в силах уместить поток слов. Тишина длится дольше положенного, в нее вплетается хаотичный стук сердца. Он не знает, чего ожидать — в голове резко пустеет. В какой-то момент ему кажется, что Яншэн откажется, и он ловит себя на ядовитой мысли о том, что так было бы лучше. Не потому, что он поменял свое решение, а потому, что это значило бы, что его Яншэн все еще здесь. Однако сердце пропускает удар, когда человек напротив кивает. — Хорошо, Мэй-Мэй. Если ты этого хочешь. Он улыбается мягко, поддерживающе, но каждая его черта кажется Мэй Няньцину бесконечно незнакомой. Взгляд этих голубых глаз больше не способен удержать его здесь, и он закрывает свои прежде, чем его душа в очередной раз выйдет из тела. Ему больше не хочется здесь находиться, только забыться как можно скорее, чтобы не думать о том, что он натворил. Но это едва ли возможно теперь. Не тогда, когда его не отталкивают, а с радостью встают рядом. Тем не менее неожиданно для себя он задает последний ворочающийся в голове вопрос: — Кровь которой из жертв я отмывал? И, прежде чем провалиться в сон, слышит единственное и очень далекое: — Мою.